Новость взволновала даже почтенных ученых мужей, исследователей афро-бразильских культов, хотя все они — и выдающиеся этнографы, и шарлатаны — считали абсурдом всю эту историю. Цитируя английских, американских, кубинских и даже немецких авторов, они доказывали, что категория кума в иерархии кандомблэ нет ни в Бразилии, ни в Африке. И все же непременно хотели присутствовать при крещении, поэтому подлаживались к влиятельным людям секты, чтобы обеспечить себе приглашение в церковь.
А Массу распирало тщеславие, никто, не мог в эти дни с ним разговаривать, так заносчиво он вел себя. Но друзьям пришлось вернуть его к горькой действительности. Надо было как-то выходить из положения.
Крестный должен присутствовать при обряде, держать свечу, читать католическую молитву. Разве мог Огун сделать это? Массу качал своей огромной, как у быка, головой, смотрел по очереди на присутствующих, ожидая услышать от кого-нибудь спасительный совет, ибо у него никаких идей не возникало, и он не знал, что предпринять.
Донинья перепробовала все и в один прекрасный день признала себя побежденной. Ее усилия оказались тщетными, она не сумела установить связь с Огуном. Ведь только он мог им помочь, а она бессильна, Массу должен ее простить.
Опять удивил всех Жезуино Бешеный Петух, предложивший мудрый выход. Надо признать, что остальным было далеко до него. Превосходство Жезуино было настолько очевидным, что все, нисколько не обижаясь, согласились с ним. И хотя Бешеный Петух в то время еще не развернулся в полную силу, как это произошло позже, все же нельзя было не отдать ему должное. А между тем Жезуино предложил очень простое решение, о котором никто другой не подумал.
Массу только что вернулся, выслушав обескураживающее заявление Дониньи: нечего больше пытаться, все равно Огун явится только на крещение. И тогда негр решил отложить его и все же ждать указаний Огуна. Эта отсрочка, конечно, огорчит старую Вевеву, столь озабоченную крещением внука, однако Массу не видел иного выхода. Так он и объявил друзьям в кабачке Алонсо.
— По-моему, я кое-что придумал… — сказал вдруг Жезуино.
Однако он захотел говорить только в присутствии Дониньи, ибо от ее согласия зависело успешное выполнение плана. Взволнованные друзья тут же поторопились отправиться к ней.
Жезуино сначала спросил: не показалось ли им странным поведение Огуна, когда к нему обратились за советом? Сперва он отвечал заочна, а затем явился, воплотившись в одну из своих дочерей, правильно? Устами этой женщины он заявил, что берет на себя обязанности крестного и вернется только в день крещения. И разве не были все удивлены тем, что он исчез, оставив их мучиться над вопросом, который все считали неразрешимым. А между тем Огун указал, как они должны поступить.
Все недоуменно переглянулись, и Ветрогон сказал, выразив общее мнение:
— Я ничего не понял, как если бы ты говорил по-немецки.
Жезуино сделал жест, означавший, что надо быть умнее. И все же никто не мог сообразить, только мать Донинья, немного посидев с закрытыми глазами, догадалась, что имел в виду Жезуино. Устроив поудобнее свое толстое тело в кресле, она открыла глаза и улыбнулась Бешеному Петуху.
— Ты хочешь сказать…
— Ну…
— …что Огун в день крещения воплотится в одну из своих дочерей и она исполнит роль крестного, но на самом деле это будет он…
— Разумеется! Чего уж проще, правда?
Это было слишком просто, поэтому никто не понял, и Жезуино пришлось объяснять: в церковь отправится одна из дочерей Огуна, проводница его воли.
Лица осветились довольными улыбками. Да, хитер этот Жезуино, нашел-таки выход. Женщина придет в церковь и будет крестным…
— Но как женщина станет крестным отцом?.. — удивился Курио.
— Отцом она не может быть… Она будет крестной матерью…
— Крестная уже есть — Тиберия, — напомнил Массу.
— Да и Огун не согласится стать крестной, — запротестовала Донинья. — Он бог и не захочет воплощаться в женщину. Нет, крестной он не может быть…
Снова они оказались все в том же тупике. Но Жезуияо не сдавался.
— Значит, поручим это одному из сыновей Огуна.
Вот ведь как все оказалось просто, а они-то растерялись, считая положение безвыходным. Но теперь, без сомнения, проблема решена.
Только в данный момент не было под рукой ни одного из сыновей Огуна. Были те, кто ему поклонялся, вроде Массу, но они не годились, ибо не общались с ним непосредственно. А два полноправных помощника Дониньи уехали из Баии, один в Ильеус, другой в Масейо.
— Надо поискать на других площадках для кандомблэ… — предложил Курио.
Предложение всем показалось разумным, но Донинья не согласилась с ним. Огун, наверно, будет против того, чтобы они обращались на другие площадки. Ведь Массу принимал участие в кандомблэ, здесь, в Мейя-Порта, а не где-нибудь еще. И Огун объявил свою волю сначала устами Дониньи, а затем одной из своих дочерей, которые тоже здесь участвуют в кандомблэ.
Они снова задумались, когда у дома, где они беседовали, кто-то хлопнул в ладоши и спросил мать Донинью.
— Мне знаком этот голос, — сказала жрица. — Кто там?
— Мир вам, мать моя…
В дверях появился старый Артур да Гима, ремесленник, живущий в Ладейра-до-Табуан, их общий друг. Все очень обрадовались, увидев его, и если бы друзья не были так расстроены, то обязательно горячо обняли бы Артура и похлопали его по спине.
— Нет, вы только подумайте! — сказал он. — Я взбираюсь по этим горам, чтобы поцеловать руку матушки Дониньи и узнать у нее, правду ли говорят, будто Огун будет крестным отцом, а застаю здесь всю компанию Привет тебе, мать моя, привет вам, братья!
Он поцеловал Донинье руку, та взглянула на Жезуино, Мартин улыбнулся. Капрал был близким другом Артура и его партнером по игре в кости, которой Аргур отдавался безраздельно. Приход друга показался Мартину знамением, и он взволнованно сказал:
— А ведь Артур — сын Огуна и свой человек…
Сначала все застыли пораженные, а затем начались объятия, рукопожатия, радостные возгласы.
Ибо Артур да Гима был не только сыном Огуна, но уже более сорока лет одним из вожаков секты, и рукоположила его не Донинья, а покойный Додо. Вот почему, перебирая в уме сыновей Огуна, Донинья забыла об Артуре, которого сейчас привел сюда сам Огун — в этом не могло быть сомнений. Их не оказалось и у самого Артура, когда Жезуино все ему подробно объяснил.
Как старейший и наиболее почитаемый член секты, Артур появлялся тут только в исключительных случаях. Приходя, он обычно садился в кресло позади матери Дониньи, и она просила его спеть две-три кантиги. Артур скромно соглашался, он не любил выставлять себя напоказ, подчеркивая свое положение и возраст. Иногда Аргур танцевал в хороводе. Но это происходило очень редко, он был тяжел на подъем.
Донинья и Жезуино переглянулись, мать святого была в восхищении, хотя повидала в своей жизни чудеса. Значит, Жезуино в некотором смысле был сообщником Огуна, был посвящен в его планы и содействовал их осуществлению, немного гордясь этим.
— Сын Огуна и старейший участник кандомблэ… — повторила Донинья.
— Уже более сорока лет… — подтвердил Артур да Гима. — Скоро сорок один будет… Мало осталось моих ровесников…
— Мне тогда было всего тринадцать… — вспомнила Донинья. — А через два года я приняла посвящение.
— Почитатели Огуна живут дольше других людей… — заметил негр Массу.
Артур да Гима согласился с ним, однако нехотя, ибо, как уже говорилось, был человеком скромным и стеснительным, тихо жил в своем домишке, откуда выходил только поиграть в кости, причем почти всегда проигрывал, но отказаться от этого удовольствия не мог. Ему Огун являлся редко, месяцами не показывался и только время от времени требовал для себя пищи. И тогда Артур, веселый, общительный и дружелюбный, приходил на площадку для кандомблэ, приветствуя и обнимая знакомых, своих помощников и вожаков секты. Он широко улыбался и танцевал до упаду — Огун был замечательный святой, а не какой-нибудь завалящий божок, и, когда он появлялся, вся секта приветствовала его с воодушевлением. Однако Артур да Гима потребовал присутствия Дониньи на церемонии в церкви: только она была способна влиять на Огуна, когда он начинал скандалить и шуметь, Артур же не брал на себя такой ответственности. Достаточно вспомнить, что с ним случилось несколько лет назад. В воскресенье, во второй половине дня, он ожидал автобуса на остановке, чтобы ехать в Фейра-де-Сант-Ану, куда его призывало важное дело. Ради этого дня он не пошел на праздник Огуна. Но Огун явился на остановку, схватил Артура, и когда тот очнулся, то был уже на площадке для кандомблэ — он пересек весь город со святым на закорках. Для начала Огун отколотил его, чтобы Артур научился уважать его праздники, швырнул его наземь и бил головой о брусчатку. А потом с криками и смехом отправился на спине Артура на кандомблэ. Артуру потом рассказали обо всем этом, сам он ничего не помнил.
Таким образом он узнал строптивый нрав Огуна и теперь просил Донинью наблюдать за его поведением в церкви.
Впрочем, сейчас не время обсуждать подобные мелочи: все радовались, что вопрос наконец решен, и торопились сообщить старой Вевеве, что крещение состоится в назначенный день.
6
Дед падре Гомеса, Ожуаруа, был невольником, из числа тех, что последними совершили путешествие на невольничьем судне. У себя на родине он был вождем племени, а здесь сбежал с сахарной плантации в Пернамбуко, зарезав надсмотрщика, и укрылся в поселке беглых негров-рабов; потом бродил по лесам и, сойдясь в Баии со свободной мулаткой, родившей ему трех дочерей, кончил жизнь владельцем зеленой лавки.
Старшая его дочь Жозефа уже после освобождения вышла замуж за молодого приказчика, красивого португальца, безумно влюбившегося в крутобокую, белозубую девушку. Старый Ожуаруа застал их лежащими у стены, сдавил мошеннику горло и не отпускал, пока не договорились о свадьбе.
Для парня с этим браком, казалось, рухнули все надежды на будущее, так как его хозяин и земляк, бездетный вдовец, прочил его в мужья своей двоюродной сестре — единственной его родственнице, проживавшей в деревне. Хозяин ценил приказчика и, чувствуя себя обязанным по отношению к двоюродной сестре, которой время от времени посылал немного денег, мечтал поженить их, чтобы после его смерти процветающая лавка осталась в верных руках. Жозефа нарушила эти планы. Рассвирепевший португалец пригрозил тем, что вызовет двоюродную сестру, женится на ней сам — он был еще крепким в свои шестьдесят четыре года — и оставит ей все.