Мне пришлось отвести его домой. Но он уже, по-видимому, облегчил душу словно сбросил с себя тяжелый груз.
VI
Патриарх болел. Эллен сказала: он умирает. Как-то вечером я пошел его навестить. Он отрастил себе бородку, придававшую ему благолепный, исполненный достоинства вид. Мне он показался здоровым и бодрым, но он сказал, что мучается астмой ж что ему от нее не оправиться.
Все портреты мятежных вождей, какие только висели в доме, были собраны в его комнате. О'Донован Росса, Джон О'Лири, Брайан Диллон, О'Нил Краули все смотрели со сплошь увешанных стен, а Майкл возлежал престарелым героем среди своего фенианского пантеона.
Это был уже не прежний Майкл. Ему труднее стало угодить, он без конца терзал Эллен, испытывая ее терпение.
Она начала жаловаться на него прямо с порога. Он, повидимому, решительно во всем против нее настроен, слишком часто видится с этой... Блесной, что делает ему мало чести - старику, который одной ногой уже в могиле.
Он даже давал Блесне деньги, и вообще, ле "кажу ли я ему, что среди соседей уже идут пересуды.
Не успела Эллен закрыть за собой дверь, как старик принялся жаловаться мне на нее: она принуждает его делать то, что ему не хочется, и всегда ходит с кислой миной, когда у него гости. Тут по соседству живет одна вдова - миссис Бродерик (я с трудом признал Блесну под таким именем, но Майкл никогда не позволял себе употреблять прозвища, когда говорил о леди). Внук миссис Бродерик сидит в тюрьме за наше общее дело, у нее на руках еще четверо - их нужно кормить и одевать, а Эллен жалеет отдать бедняжке кусочек мяса, оставшийся от обеда!
Я твердо встал на сторону Эллен, но он с досадой перебил меня. Об Эллен я могу ему не рассказывать. Он знает ее тридцать пять лет!
- Слишком много она о себе понимает, - сказал вн с горечью. - Набралась кое-каких знаний и вообразила себя богом всемогущим. А главного-то в ней нет: христианского милосердия.
- Как бы там ни было, - возразил я, - Блесна распутная, бесстыжая старая лиса, и ни одна мало-мальски самостоятельная женщина ве согласится видеть ее -в своем доме.
(Говоря это, я видел увядшее лицо Блесны, окутанное шалью, ее лоснящуюся от грязи протянутую ладонь и слышал резкий надтреснутый голос: "Ну, паренек, гони сюда монету!")
- Ты слишком строг к ней, - пробормотал Майкл. - Надо быть милосердным. Ведь ты ее не знаешь.
- Знаю, знаю.
- Ну уж нет. А я знавал ее девочкой. Но только с месяц назад, когда она пришла перехватить у меня несколько шиллингов, узнал до конца.
Помолчав немного, он сделал мне знак головой и сказал:
- Наклонись ко мне.
Он оперся о подушки, а я наклонился и, приподняв его, приложился ухом к его губам. Несколько секунд он горячо и конфузливо шептал.
- Вот как? - спросил я, не выражая удивления. - Так почему же он на ней не женился?
Он посмотрел на меня укоризненно и, словно не веря своим ушам, неодобрительно прищелкнул языком. От одной такой мысли весь его врожденный консерватизм пришел в возмущение.
- Ну-ну, Дермонд! Ну-ну! Он? Фигура национального масштаба? Человек, на которого молился весь Корк!
Ты меня удивляешь! Она была лишь служанкой в его доме.
- А какая разница? - сказал я.
Он с благоговением и нежностью окинул взглядом выцветшую фотографию на стене.
- К тому же это произошло после того, как он вышел из тюрьмы? - добавил он, как если бы это решало дело.
- Ему, верно, было уже за пятьдесят, - обронил я, словно невзначай.
- Шестьдесят три, - сказал Майкл, ставя точку.
Какую-то долю секунды он смотрел на меня, затем виновато опустил глаза. Густая краска залила его вытянутую простодушную физиономию, растеклась к ушам, заалевшим из-под копны белых волос, и тихо поползла вдоль шеи под рубашку. Тонкие пальцы заходили по пододеяльнику. Наконец, не выдержав, он отвернулся, словно его внимание вдруг привлекло что-то, происходившее на острие крыши, за окном. Но безжалостная предательская краска охватила затылок и яростно пылала за ушами. Внезапно он, не говоря ни слова, сполз с подушек и натянул на себя одеяло, из-под которого теперь блестели только два смущенных глаза да пунцовый лоб. Вот и все, что мне когда-либо довелось услышать от Майкла о так называемых "таинствах жизни".
Еще до моего ухода между ним и Эллен разыгрался очередной скандал. Кроме фенианских вождей, он - из всей небесной иерархии - чтил францисканских святых во главе, естественно, с самим св. Франциском, а также держал в особом почтении св. Риту Кашийскую, молитва к которой висела над его кроватью на степе. Все это время он дожидался возвращения Эллен из церкви и, заслышав на лестнице ее шаги, прокричал вниз:
- Достала?
- Что достала? - отозвалась она.
- Ну конечно, ей даже неизвестно что! - прокомментировал он с горечью и громко вздохнул. - Так и следовало ожидать - ей неизвестно!
Эллен, ворча, поднялась по лестнице и заглянула в комнату.
- Не было его у Петра и Павла.
- А ты спросила?
- Я же вам сказала до того, как мне уйти: не будет его у них.
- В этом доме для меня ничего не хотят сделать - даже такой малости.
- А о чем речь, Майкл? - спросил я примиряюще.
- О "Житии святой Риты", которое я уже месяц прошу ее мне принести, но она так ленива, что не желает пошевелить и пальцем...
- Не знаю, что вы нашли такого в святой Рите, мистер Келленен...
В спокойном топе Эллен таилась буря. Ее карта небес, я знал, была тщательно расчерчена, и она гордилась тем, что из собственного опыта заключала, какое место отвести там каждому главному светилу. У нее имелся столик, заставленный дешевыми раскрашенными фигурками, и по отведенному каждой из них месту можно было определить, к которой в настоящий момент стремилась ее душа. Когда перед святым горела лампада, можно было не сомневаться: он пользовался ее наибольшим расположением, тогда как наивысшее свое разочарование Эллен выражала, поворачивая статуэтку в наказание за бездеятельность лицом к стене. В этом проявлялось больше истинного католицизма, чем может показаться на первый взгляд: существует же старинное ирландское стихотворение, в котором святого осыпают горькими упреками за то что он не оказал покровительства. Но Эллен не нуждалась в прецедентах. Она была сама себе и закон, и завет.
- Что ты там болтаешь? - пробурчал Майкл.
- Не знаю, с чего вам так полюбилась святая Рита... На мой непросвещенный взгляд, старая пустельга она, эта святая Рита.
- Вон отсюда! - взвился старик. - Ты только послушай ее, Дермонд, вот так она всегда со мной обращается, пока не доведет до белого каления. Сколько раз теое сказано: не кощунствуй!
- А я и не кощунствую, мистер Келленен. И в мыслях такого не было. Просто высказываю свое мнение, на что имею полное право и здесь, и везде, и в любое время суток. Я же не возражаю против того, что церковь о ней говорит. Я только говорю, что, по моему мнению, она старая пустельга. Ни одной моей просьбы она так и не выполнила, и меня это вовсе не удивляет, мистер Келленен, если взять в расчет, кем она была. Мне от замужних женщин в религии мало проку. Женщина, не способная решиться...
- Ну и что такого, если она была замужем? - крикнул он.
- Женщина, не способная решиться, - невозмутимо продолжала она, - уйти из мира, прежде чем познала мужчину, может вообще не уходить из мира.
Старый Майкл стал почти пунцовым от гнева.
- Опять наперекор? - заорал он. - Я же сказал:
чтоб ни слова о святой Рите в моем присутствии!
- Конечно... - начала она, но, поймав взглядом кулак, который я показывал ей из-за спины Патриарха, осеклась, замялась и, пробурчав: Извините. Мне больше нечего сказать, - вышла из комнаты.
На реке началось весеннее половодье и бушевал мартовский ветер, когда она снова прислала за мной, сообщив, что старик совсем плох. По ее опухшим глазам я увидел, что она плакала. Она просидела возле него всю ночь, и хотя к утру ему стало лучше, врач сказал, что он вряд ли дотянет до следующего дня.
Войдя в комнату, я сразу отметил, как сильно он сдал. Только в глазах светилась жизнь, всем остальным уже владела смерть. А за окном, свистя и гремя по шиферным и железным крышам, надвигалась великолепная весенняя гроза, и облака - эти "сизые замки", - предвестники дождя, плыли высоко в небе, на долгие минуты накрывая мглою то одну улицу, то другую и наводя тень на белый блестящий циферблат на Шендоне. Огромное лиловое облако висело над противоположным берегом реки; приближался вечер.
Голос у него звучал еле слышно, "из-за астмы", сказал он, - ему было трудно из-за нее дышать. А меня он позвал, чтобы поговорить о деньгах. Ведь я возьму это на себя? Половину своих небольших сбережений он оставил на общее Дело, другую - Эллен.
- Этой злыдне, - с трудом проговорил он, задыхаясь. - Ты еще увидишь, что она такое, еще увидишь! Все бранит да лает несчастную миссис Бродерик, а все потому, что боится, как бы я не завещал бедняжке свои деньги.
- Эллен добрая, благочестивая женщина, - сказал - Не надо ее трогать.
- Добрая! - он поцокал языком, словно в знак сожаления о моем недомыслии. - Добрая? Я тут уж совсем богу душу отдавал прошлой ночью, так, думаешь, помолилась она святой Рите? Помолилась? Святой Рите, покровителыгаце самых трудных дел? Помолилась? Нет, ни за что! Негодование переполняло его. - Злыдня этакая!
Всю ночь молилась! Ты не поверишь, Дермоид! Постой, я тебе шепотом скажу: она сама творит себе святых.
Все было так странно! Вот она - смерть! Вот он - герой моих мальчишеских лет! А на меня изливается поток старческой ненависти к экономке. Странно, думал я, до чего же смерть старается лишить человека его человеческого достоинства.
Снизу до меня донеслись вздохи Блесны.
- Господи! Господи! Господи! - причитала она, пытаясь затворить за собой дверь в лавку. - Ну и ветрище!
Рвет на клочки!
Она поднялась вместе с Эллен. Темнело, сгущались вечерние сумерки. Старик просил не зажигать лампу, и Блесна, чиркнув спичкой, поднесла ее к стоявшей на комоде свече.