Мы уже показали, что низовой патриотизм широко распространен и принимает самые разные обличья, редко совпадая полностью с патриотическим дискурсом властных элит. Он сопровождается предъявлением запросов государству, главным образом запроса о проведении политики перераспределения ресурсов и богатств страны. Хотелось бы попытаться лучше понять идейную суть низового патриотизма и ответить на вопрос о том, каким представляется патриотам воображаемое сообщество, к которому они себя причисляют.
Начнем с того, что патриотическую пропаганду нельзя полностью сбрасывать со счетов, – да, люди оценивают ее по-разному, и да, зачастую она вызывает скорее отторжение, чем одобрение. Волей-неволей россияне испытывают на себе ее влияние. Но что такое пропаганда патриотизма? Главное – это ежедневные напоминания о том, что Россия – единая нация, которой можно гордиться. Этот тезис транслируется телевидением, другими СМИ, школой, в выступлениях публичных лиц, через нормативные акты и т. п. Однако, говоря о нации, пропаганда вынуждена говорить и об обществе (или как минимум говорить, подразумевая его) и выступать, таким образом, с неким подобием политического дискурса, через который транслируется желаемый образ единой нации. Патриотический дискурс, следовательно, не мог не способствовать политизации граждан в том или ином направлении. Он также содействовал развитию видения общности за рамками узкого круга общения и в целом укреплению представления об обществе как самостоятельной сущности.
Государственный патриотизм в законодательных актах[41]
Начиная со второй половины 2000-х руководство страны взяло курс на строительство и укрепление «российской нации», что подразумевает не только создание условий для межнационального согласия, но также укрепление государственности и общероссийского гражданского сознания[42]. Одним из ключевых инструментов для реализации стратегии государственной национальной политики является программа «Патриотическое воспитание граждан Российской Федерации», которая реализовывалась уже в 2001–2005 годах. Текущая программа на 2016–2020 годы была утверждена в конце 2015 года[43]. В ныне действующей программе патриотическое воспитание представлено как «систематическая и целенаправленная деятельность органов государственной власти, институтов гражданского общества и семьи по формированию у граждан высокого патриотического сознания, чувства верности своему Отечеству, готовности к выполнению гражданского долга и конституционных обязанностей по защите интересов Родины».
В документе заявлено, что основной целью «государственной политики в сфере патриотического воспитания является создание условий для повышения гражданской ответственности за судьбу страны, повышения уровня консолидации общества для решения задач обеспечения национальной безопасности и устойчивого развития Российской Федерации, укрепления чувства сопричастности граждан к великой истории и культуре России, обеспечения преемственности поколений россиян, воспитания гражданина, любящего свою Родину и семью, имеющего активную жизненную позицию».
В целом государственный патриотизм в современной России сводится в первую очередь к организации патриотического воспитания. При этом основной целевой аудиторией является молодежь. Ярко выраженной чертой патриотического воспитания является милитаризм. Так, подавляющее большинство мероприятий программ патриотического воспитания тем или иным образом связаны с темой военных подвигов, побед и подготовкой подрастающего поколения к военной службе и защите родины.
Сразу отметим, что патриотическое воспитание воспринимается молодежью по-разному, но чаще всего вызывает отторжение. Во всяком случае, молодые респонденты отвергают патриотическую пропаганду. На основании самой большой выборки нашего поля (Санкт-Петербург, где N=95) мы видим, что 62,5% молодых людей (до 25 лет, всего их 1/4 выборки) проявляют черты негосударственного патриотизма. Это значит, что большинство молодых людей могут считать себя патриотами, но при этом уточняют, что они «не патриоты государства», или заявляют, что любят «страну, но не правительство», или отделяют себя от «того патриотизма, который нам прививают в школе <…> как я понимаю, это уважение к власти». Бывают случаи очень резкого отторжения: «патриотическое воспитание – это дебилизм», «раздражает меня очень эта патриотическая пропаганда». Особенно ярко выражен был патриотизм молодых людей на акции протеста против коррупции, организованной оппозиционером Алексеем Навальным 26 марта 2017 года: «Не нравится позиционирование страны! Ну, как лидеры пытаются это делать. В моей системе ценностей важнее не выебываться, но жить нормально, а не наоборот». Кроме того, по результатам других исследований[44] мы знаем, что молодежные патриотические клубы могут использоваться их участниками и даже организаторами по-разному, в том числе для достижения собственных целей, отличающихся от тех, что формально заявлены в официальных программах и достижение которых от них требуется.
В итоге программа патриотического воспитание кажется не очень эффективным средством превращения молодежи в лояльных патриотов. Она более эффективна в том смысле, что обеспечивает материальную базу для отдельных инициативных молодых людей, готовых лавировать между официальными указаниями, чтобы осуществить свои проекты. Она также продуктивна в том смысле, что об этой программе много говорят, ее хвалят (особенно родители) или ругают. Таким образом, она сама по себе – часть конструируемой нации.
Государственный патриотизм в версии Владимира Путина
В повседневной жизни большинство людей сталкиваются не с военно-патриотическим воспитанием, а с патриотическим дискурсом, транслируемым СМИ, и в первую очередь с выступлениями и действиями В. В. Путина. Анализ этих выступлений показывает, что в них пропагандируется патриотизм как таковой, то есть патриотическая идея без четкого содержания – все россияне должны любить Россию, объединившись в патриотическом порыве. Примерно как в заголовке ТАСС: «Путин: патриотизм – „это и есть национальная идея“»[45]. Лейтмотивы выступлений Путина: любить родину, служить отечеству, отдать долг стране, быть едиными, не допускать расколов[46], участвовать в укреплении государства. За что следует любить родину (если не считать прошлые подвиги), уточняется редко. Возникают и другие вопросы. Почему только отдать долг, а не получить что-либо от государства взамен? Почему расколы «губительны для государства»? Патриотическая идея представлена здесь абстрактно как раз для того, чтобы лишить ее всякого конкретного содержания и четкой идеологии, чтобы она могла объединить всех и служить основой для укрепления государства. Однако, как показывает наше исследование, вместо того чтобы объединять, патриотическая идея способствует формированию и формулированию разногласий. Во-первых, большинство людей критически относится к патриотической идее и разногласия вырисовываются вокруг содержания понятия «патриотизм» и вокруг вопроса о том, кого следует считать патриотом. Во-вторых, многие пытаются заполнить эту абстрактную и довольно пустую идею смыслами, которые, разумеется, отличаются друг от друга. Тем самым создается основа для формирования различных групп, между которыми возможно в том числе и противоборство[47]. В итоге патриотическая пропаганда достигает не совсем той цели, которая заложена в государственном проекте.
Государственный патриотизм как канал политизации
Патриотическая пропаганда в любом случае дает людям основу (в смысле образов и языка), позволяющую им мыслить себя частью нации или большой общности, охватывающей всю страну. Таким образом, она оказывается одним из каналов, посредством которых люди могут проецировать себя в более широкое общество и нарушать тем самым индивидуальную, семейную или локальную обособленность. Многим патриотическая пропаганда позволяет воображать нацию, говорить о нации, чувствовать нацию и мыслить себя частью нации. В этом отношении «нация» выступает как своего рода «пустое означающее» (в терминах Эрнесто Лакло[48]). По отношению к такому пустому означающему каждый может самостоятельно определиться и провести собственные линии разделения (с теми, с кем есть конфликт в понимании нации) и объединения (с теми, кто понимает нацию так же).
Конфликтующие определения смыслов нации и патриотизма возникают постольку, поскольку большинство не хочет быть «просто» патриотами. Один из респондентов так и говорит: «Я патриот в смысле, что я хочу, чтобы люди здесь жили хорошо, но я не патриот в смысле того, что я здесь живу и поэтому патриот». То есть вопрос о патриотизме или об отношении к нации вызывает у людей желание определить свои позиции относительно желаемого, идеального образа нации. И часто эти позиции сопровождаются вопросами: с чьими образами нации мой образ нации совпадает, а с чьими – расходится?
Это означает, что патриотический дискурс способствует 1) развитию социального воображения; 2) формированию образа желаемой нации (общества); 3) проведению линий разделения и объединения (с кем я ощущаю себя вместе, кому мы совместно противостоим). Другими словами, патриотический дискурс власти способствует политизации, по крайней мере если понимать политическое как производство разногласий и конфликтов в обществе[49]. Кроме того, он способствует развитию критического мышления, поскольку подталкивает людей к формулированию собственных позиций по отношению к государственному видению национального развития. Иногда люди поддерживают государственное видение (главное – патриотизм и национальное объединение во благо укрепления государства, несмотря на состояние нации). Иногда – поддерживают частично (чаще всего эта поддержка относится к внешней политике России или к проецируемому вовне образу страны). Иногда – отвергают государственное видение полностью, вставая на позиции критичные по отношению к нынешнему состоянию нации или общества.
Здесь важно уточнить особую позицию, которую относительно этих конфликтующих способов понимания или осмысления нации занимает Путин. Есть противники Путина (и их в нашем исследовании больше, чем по данным опросов общественного мнения). Есть те, кто не совсем им доволен, но не видит альтернативы или считает его наименьшим из зол. Но есть также и большое количество респондентов, для которых Путин возвышается над всеми приземленными проблемами и конфликтами. В нашем исследовании поддержка Путина отлично сочетается и с негосударственным патриотизмом, и с предъявлением государству претензий, и с критической позицией по отношению к устройству общества. Во многом Путин стал символом российской нации, таким же, как государственный флаг. Некоторые респонденты замечательно формулируют эту мысль: «Я ничем не горжусь в России, горжусь только Путиным» или «Все плохо в этой стране, кроме президента». Оппонировать Путину бессмысленно, как бессмысленно оппонировать флагу. В такой ситуации между тем будущее, в котором Путина-символа уже не будет, сулит нации (или элитам?) мало хорошего.
Мы не будем здесь пытаться проследить истоки такого положения дел. Скажем только, что это отнюдь не просто результат пропаганды или культа личности. Во-первых, правление Путина (2000-е) ассоциируется у большинства с периодом экономической и социальной стабилизации после краха 90-х (а память о девяностых жива, во всяком случае, в старших и средних возрастных группах). Во-вторых, своими популистскими выступлениями Путин действительно вернул людям (особенно трудящимся и особенно в регионах) некоторое символическое признание, компенсировавшее постсоветскую дискредитацию. В-третьих, многим представляется, что его слова сопровождаются реальными действиями: когда в ходе прямой линии он приказывает выплатить зарплату пожаловавшимся ему рабочим, деньги действительно выплачиваются (во всяком случае, об этом с уверенностью говорят многие респонденты). Или же, когда в Пикалеве в прямом эфире Путин унижает Дерипаску и велит вернуть рабочим долги по зарплате, тот подчиняется. Или когда он заявляет о необходимости выстоять перед угрозой, исходящей от Запада, и защищать интересы русского народа, а потом на практике присоединяет Крым, невзирая на угрозу войны или санкций. Вот отсюда его символический образ «духовной скрепы».
Однако, даже испытывая глубокую веру (поскольку речь идет скорее о вере или желании верить) в Путина, респонденты
могут быть очень критически настроены по отношению к государству и общему политическому курсу. Как мы уже выяснили, основным направлением критики по отношению к государству является отсутствие политики перераспределения ресурсов.
Социальное неравенство
Теперь предстоит выяснить, какой именно люди воображают нацию-общество и насколько их видение совпадает с образом «единого многонационального народа», который предлагается пропагандой. И тут, оказывается, преобладает социальная критика. Люди критикуют существующее общественное устройство, осуждая в первую очередь безмерное социальное неравенство. Удивительно, насколько широко критика неравенства распространена в нашей выборке (см. таблицу 4). Особенно это заметно в бедных регионах (по данным нашего исследования, критику этого рода высказывают 77% респондентов на Алтае и 67% в Астрахани), а также среди рабочих и в относительно бедных слоях населения. Способные на социальную критику респонденты представляют себе общество не единым, а расколотым. И главная линия раскола – деление на богатых и бедных. Богатые – это в основном работодатели, жители двух столиц, офисные работники или те, кто занят в финансовом секторе; коррумпированные чиновники, олигархи и власть имущие. Бедные – это в основном трудящиеся (те, кто работает тяжело, но зарабатывает копейки), пенсионеры, безработная молодежь, а также большинство жителей отдаленных регионов и сел. Первые – не патриоты или патриоты «на словах»; вторые – «настоящие патриоты». По ощущению респондентов, именно социальное неравенство, а вовсе не межнациональная рознь – главный источник напряжения в обществе. Они описывают вопиющее богатство и унизительную нищету. Себя респонденты с таким социально-критическим сознанием идентифицируют скорее с бедными или симпатизируют им. Приведем лишь несколько избранных цитат, свидетельствующих об остроте чувства социального неравенства в целом:
Больше всего раздражает социальное расслоение, богатым все дозволено (Астрахань, библиотекарь, председатель совета дома, Ж, 54 года).
В нашем веке ничего не изменится. Что изменится? Все схвачено везде, это бизнес, им это выгодно, понимаете, <…> мало платить рабочим – им это выгодно (Астрахань, рабочий, М, 45 лет).
Кто платит, тот заказывает музыку <…>. Богатые себе присвоили все ресурсы страны (Рубцовск, пенсионер, бывший рабочий, председатель домкома, М, 54 года).
Таблица 4. Социальная критика / моральная критика
Притом что к социальной критике особенно склоняются те, кто сами себя ощущают как бедных, униженных и эксплуатируемых, есть и относительно состоятельные люди, сочувствующие бедным. Мы уже приводили пример интеллигентной женщины, живущей в отремонтированной квартире в центре Москвы. Здесь же можно упомянуть и относительно обеспеченного предпринимателя из Астрахани, который рассуждает о нынешнем экономическом кризисе так: «Кризис… да, цены выросли. Я посчитал, что на семью в месяц уходит где-то 94 тысячи рублей. Но я могу себе это позволить, а как делают люди? <…> Но в целом надо о гражданах думать, а не о том, что земли надо собирать. Вот он присоединил Крым, а кому стало легче жить? <…> Надо с олигархами бороться, которые регулируют все эти цены. <…> Может быть, нужно взять вот в кулак этот вот правящую верхушку олигархическую и стрясти, вытрясти с нее эти деньги» (Астрахань, предприниматель, М, 30 лет).
Те, кто ассоциирует себя скорее с бедными и эксплуатируемыми работниками, описывает отношение богатых к себе подобным в терминах социальной ненависти или презрения. Воспитательница сельского детского сада из Алтайского края с болью рассказывает о том, как в школе дети из богатых семей издеваются над бедными, и предостерегает свою дочь от следования их примеру («поскольку мы тоже можем оказаться в такой ситуации»). Пенсионерка, бывший технолог на заводе и председательница домового комитета из Перми, возмущается: «…нас обзывают ватниками» (она понимает это слово как «дураки»). А вот как описывает повседневное отношение богатых к бедным преподаватель сельской школы искусств, также из Алтайского края (Ж, 43 года): «Верхи-то, они живут по-своему, а низы по-своему. <…> Вот эта прослойка, которая пока сейчас преобразовалась, местная, богатая. Они иногда себя очень хамски ведут по отношению к простым людям».
Особенно возмущает людей несправедливость богатства: богатые мало работают, работа у них легче; они живут лучше других за счет эксплуатации трудящихся, благодаря (незаконной) приватизации национальных (народных) ресурсов или экономии на нуждах бедных. Патриотизм в этой социально-критической версии должен был бы работать на благо настоящих патриотов – тех, кто занят на производствах и приносит пользу стране, или же на благо пенсионеров, всю жизнь работавших для страны.
Мне нравится моя работа. Мне нравится то, чем я занимаюсь. Я хочу зарабатывать этим на жизнь. Но получается так, что это ничего не стоит. Не считается уже человеческий труд. <…> А вот этот мудак жирный, извиняюсь, который сидит в кресле и получает полмиллиона, он полезнее меня? <…> А наши пенсионеры? Они ведь работали всю жизнь во благо стране! И они еще вынуждены работать, чтобы выжить. Вместе того чтобы путешествовать и наслаждаться жизнью, как пенсионеры на Западе (Санкт-Петербург, высококвалифицированный рабочий, М, 25 лет).
Общество расколотое. И именно по финансовым признакам. Одни концы с концами свести не могут, а другие не знают, на что потратить свои огромные средства… У нас же даже договоры заключаются таким образом, что ты не имеешь права бастовать, выступать против и прочее. Они, эти богачи, ведь и те 13%, общие для всех, не всегда платят… По разговорам, многие придерживаются похожего мнения. Но людям в нашей большой стране трудно организоваться, объединиться (Пермь, учитель физкультуры, бывший рабочий, пенсионер).
У меня такое чувство, что вот думают вот только руководство, вот только о себе, вот о своем кармане и так далее и тому подобное. А вот население, мне кажется, для него только население является источником его собственного дохода. <…> Мы просто как рабы какие-то. Работаем, зарабатываем и все. Вот сейчас мы только это обсуждали [с коллегами]. Страшнов [генеральный директор «Почта России» в момент интервью, замешан в получении огромного бонуса] как будто бы с понедельника не вышел, наш, в Москве, как на него сказали. Во-первых, контракт закончился, во-вторых, завели на него уголовное дело, так как люди на него начали жаловаться. Как это так, при нашей заработной плате, при мизерной, он получил премии, в прошлом году, 95 миллионов. <…>На нас экономят! Вот мы сейчас работаем, нам никаких доплат абсолютно! Ни за что. Мы работаем за двоих, за троих люди работают. Почтальоны бедные вообще копейки получают. Их заставляют… (Рубцовск (Алтай), работница почты, Ж, 52 года).
[Наибольшее влияние в России] все-таки имеют частные какие-то коммерческие организации, каждый пытается что-то урвать. Отчасти это напоминает 90-е, когда тоже все хватали, что успевали. <…> Потому что реально, куда ни кинься – везде частные корпорации, государственного очень мало <…>. Соответственно, это отражается на рабочих, то есть люди уже работают не на государство, а на каких-то других людей и тем самым, если вспомнить Древнюю Русь, – раздробленность, Смутное время, когда там были маленькие феодальные независимые сообщества. Вот то же самое, считай, творится. Только в качестве феодалов у нас люди, которые заведуют какими-то крупными корпорациями. <…>А этому частнику, конечно, ему пофигу на Россию. <…> Он не беспокоится о России, он работает только на себя (Санкт-Петербург, студент и официант, М, 21 год).
Чувство социального неравенства и ощущение себя эксплуатируемыми встречается во всех возрастных группах, в том числе у молодых людей. В случае неработающей студенческой молодежи (особенно приезжих из регионов) это может выражаться в констатации неравенства между регионами и столицами в том, что касается развития общественной инфраструктуры. Это, по нашим данным, задавало тон высказываниям студентов-приезжих на антикоррупционных митингах, организованных Алексеем Навальным в 2017 году: «Нас не устраивает окружающая обстановка, мы как студенты, мы приехали из провинции, и, в принципе, мы знаем, как на самом деле обстоят дела. То есть это даже все наше… такое мнение появилось задолго до активности Навального в интернете или что-то. То есть если в Петербурге или в Москве хорошо, достаточно в плане инфраструктуры и всего, то стоит выехать в область, и вы сразу обнаружите разницу для себя. То есть нас просто не устраивает положение, и мы надеемся, что наша активность… что мы сможем что-то изменить». Для работающей молодежи в регионах социальное неравенство выражается в отсутствии перспектив трудоустройства с «нормальной» зарплатой, в испытанной на себе эксплуатации, а также в осуждении демонстративного (и незаслуженного) богатства «золотой молодежи». Вот как говорят о проблеме социального неравенства брат и сестра родом из Астрахани, татары, 30 лет, занятые на момент интервью неформально (у обоих за плечами опыт работы в Санкт-Петербурге, в Астрахань они вернулись помочь матери).
М: Хочется уже работать нормально, получать нормально, но в Астрахани опять же этого не найти (смеется).
Ж: Здесь в Астрахани я проработала 4 года и месяц, по-моему, в службе судебных приставов. Честно, никому не пожелаю там работать, никогда в жизни. Ни врагу, ни другу. Потому что это что-то страшное <…> Я дома почти не жила.
М: И за это получать 12–13 тысяч, ну… Как по мне, так это капитально мало. <…> А я работал официантом. Тоже с работы не вылезал. Но мне нравилось. <…> И в Питере работал официантом. Там намного выше зарплата.
Ж: На порядок выше, я бы сказала. Хотя уровень жизни практически такой же, можно сказать, как и у нас здесь, в Астрахани.
[Рассуждения о том, как трудно молодежи найти нормально оплачиваемую работу в Астрахани, особенно во время нынешнего кризиса.]
М: Ну как сказать. Золотая молодежь, по-моему, никогда от этого кризиса не страдала.
Интервьюер: А вы общаетесь с золотой молодежью?
М: Да, когда работал официантом. <…> Есть, конечно, среди золотой молодежи те, которые сами заработали, то есть начали работать тем же самым уборщиком, мойщиком, потом накопил денег, взял кредит и, там, поставил свой бизнес. Да, есть и такие. Ну это уже в принципе не золотая молодежь, а обычный нормальный парень, который все заработал. Но опять же таких, сказать, единицы…
И: А вот странно, почему эта золотая молодежь остается жить в Астрахани?
М: Зачем уезжать? Здесь больше понтов можно поколотить.
Ж: Здесь же можно себя показать. Здесь же… ну как бы все равно Астрахань – город бедный, по большей-то части <…>. Чтобы с высоким достатком – это не так много людей. И если кто-нибудь на «Феррари» где-нибудь проедет, все – полгорода бежит: «„Феррари“ проехал по такой-то улице, люди! Вы это видели?»
Люди, остро чувствующие социальное неравенство, не готовы мириться с унижением. Нижеприведенная выдержка из коллективного интервью с рабочими (40–50 лет) одной бригады в Рубцовске хорошо иллюстрирует не только общее чувство социального унижения, испытываемое людьми труда, но также их решимость отстаивать свое достоинство. Даже при том, что их эксплуатируют и третируют «как муравьев», они ощущают, что приносят стране больше пользы, чем ее руководство и чем нынешнее руководство предприятий, разворовавшие национальное богатство. Они работают на благо страны, а значит, «народные ресурсы» принадлежат им. Таким образом они утверждают достоинство всех, кто работает «как муравьи».
Рабочий № 1: Сейчас правительство поменяй– кто туда придет? Те же с большими карманами, с большими деньгами.
Интервьюер: Значит, что делать? Вечный вопрос. (смеется)
Рабочий № 2: Просто отношение поменять, и все.
И: Отношение?
Р№ 1: Отношение к людям, да, к рабочему человеку, к крестьянину, хоть к рабочему. <…> У нас вот даже эти подрастают, ну, новые русские, уже второго поколения, которые… <…> Нашего брата они даже не считают за людей. Мы так, как вот…
Рабочий № 3: Муравьи в рабочем муравейнике.
Р№ 1: Да, как пешка, или тоже как плуг, или что? Отработал, дали ему 100 рублей в день за работу, целый день работает он в поле, сотку ему дали, чтобы он купил буханку хлеба, пакет молока, завтра опять пришел на работу, опять за сотку, все.
Р№ 2: Откуда у нас взялись миллионеры, миллиардеры? Откуда? Где они за… По каким расценкам они заработали эти миллиарды?
Рабочий №4: Они ресурсы наши разграбили, наши народные ресурсы они разграбили, вот и все. И продолжают.
Следует отметить, что иногда ощущение социального неравенства выражается в недовольстве тем, что руководство «несправедливо» выделяет больше денег на международные операции по укреплению международного статуса страны, нежели на социальную помощь ее гражданам. Такая позиция высказывалась в интервью несколько раз. Вот лишь один пример: «Если б подняли зарплату, нормальную сделали бы. Вот Путину бы такую зарплату заплатить. <…> 6 тысяч сейчас – минималка здесь. Путин проживет на эти 6 тысяч? <…> Опять-таки Путин отправлял туда помощь, туда помощь, туда помощь, туда помощь: Сирии помощь, Украине помощь. А нам где? Медикам вот, а я медик. Вот стою на рынке» (Астрахань, продавщица на уличном рынке, бывшая медработница, Ж, 50 лет).
Основные черты социальной критики синтетически резюмирует нижеследующий диалог между жителями, участвовавшими в коллективном интервью (июнь 2016 года, Астрахань, во дворе дома, все женщины, 30–60 лет, низкий уровень благосостояния):
– [Путин] поднимает нашу страну? Он поднимает не нашу страну. Может быть, там, Сирию, Крым.
– Вы знаете, я не думаю, что он поднимает нашу страну, и не Крым, и не Сирию. Нет.
– Он поднимает богатых.
– Все деньги в офшорах. <…> Ничего не остается в России.
– Да, конечно, он работает большинство на богатых <…>
– Банки тоже так припеваючи живут, и им вливания из нашего фонда, из фонда нашего благосостояния им делают вливания. <…>
– Не, ну Путин что для пенсионеров сделал? Ну что он сделал для пенсионеров? Ничего. Ни-че-го. Только обещает. Болтология, вот и все. Одни обещания.
– А как у вас во Франции?
– (интервьюер) …
– (перебивает) Во Франции люди живут, а не существуют. У нас борются. Как родился, так и начинают бороться за выживание.
Социально-критический патриотизм
В целом мы интерпретируем проявившееся в нашем исследовании чувство социального неравенства как признак социально-критического патриотизма. Нам представляется, что в контексте патриотизма, то есть возникновения воображаемой нации, можно говорить о чувстве политического, возможно не очень сознательном, но тем не менее значимом в повседневной жизни.
Во-первых, очевиден процесс формирования чувства общности с теми, кто несправедливо беден и подвергается эксплуатации. Иными словами, все вышеприведенные случаи и цитаты свидетельствуют о том, что люди говорят не только от себя и про себя, но мысленно ассоциируют себя с другими, с теми, с кем они разделяют позиции и взгляд на общество. Таким образом, каждый из говорящих выделяет группу «мы», которая не ограничивается узким кругом «своих», а охватывает людей из разных концов страны – тех, солидарность с кем может ощущаться мысленно или в воображении («нашего брата они даже не считают за людей»). Иначе говоря, если рабочих эксплуатируют «здесь», то их эксплуатируют и «там» тоже. Горизонт этой воображаемой общности очень широк. Даже в тех случаях, когда респонденты начинают с узкого «я», с «коллег» или «соседей», они распространяют затем свои высказывания на всех подчиненных работников, на всех жителей регионов и так далее. Именно так можно интерпретировать, в частности, высказывания работницы «Почты России» из Рубцовска. Сначала она говорит от своего имени («у меня такое чувство»), затем от имени коллег («мы только что это обсуждали»), затем от имени уже всех наемных работников («при нашей заработной плате») и, наконец, от имени всех, на ком «экономят». В конце своей возмущенной тирады она явно заступается за тех, кто больше нее страдает от эксплуатации: «мы работаем за двоих» (как она), «за троих люди работают. Почтальоны…». То есть несмотря на то, что сама она не работает почтальоном и положение ее явно чуть лучше (работает только «за двоих», а не «за троих»), она солидаризируется с почтальонами мысленно. Стоит, кроме того, отметить, что часто подобные высказывания звучали не в контексте искусственно созданной ситуации разговора один на один с интервьюером. Во многих случаях, поднимая тему неравенства, респонденты мимически, повышением голоса и жестикуляцией сигнализировали о том, что обращаются к другим присутствовавшим, которые, в свою очередь, если и не вступали в разговор, то явно симпатизировали говорящим. Многие собеседники включались и добавляли свои собственные замечания по теме. Наконец, даже в разговоре с социологом один на один респонденты говорили, будучи в полной уверенности, что их поддержали бы многие. Иными словами, респондент говорил от имени всех, с кем уже обсуждал эту тему («мы это сегодня обсуждали с коллегами», «по разговорам, многие придерживаются похожего мнения», «это не только, конечно, мое мнение, это мнение большинства», «люди часто так говорят»).
Таким образом, в группу «мы» оказываются включены не только те, с кем я тесно связан или взаимодействую в повседневной жизни, но также и те, с кем я ощущаю чувство общности в том, что «нас» эксплуатируют и унижают «они». «Они» – те, кто образует собой второй полюс противостояния, поражают воображение вопиющей несправедливостью, проявляющейся в их поведении. «Они» – эксплуататоры (обогащающиеся за счет других) и творящие произвол высокомерные начальники, укрепляют чувство общности, связывающее «нас». «Они» – «наши» главные оппоненты. Правительство или руководство страны выступают в качестве оппонентов, только если они воспринимаются как «их» союзники. И солидаризоваться против «них» с бедными, как мы уже видели, могут и люди, сами не подвергавшиеся эксплуатации или относительно обеспеченные.
В картине мира довольно большого числа респондентов (большинство в Астрахани и на Алтае; более четверти в других городах) преобладает образ нации, расколотой социальным неравенством. Такая картина мира и есть то, что мы называем социально-критическим патриотизмом. Патриоты такого рода представляют себя частью широкой (масштаба нации) группы «нас», готовых сплотиться и солидаризироваться с социально ущемленными против тех, кто их ущемляет. Они отстаивают, хотя бы и только словесно, представление о лучшем обществе или нации, характеризующемся более равномерным распределением ресурсов. Согласно результатам анализа таблицы кодирования интервью в Санкт-Петербурге, социально-критические патриоты более склонны к негосударственному патриотизму, чем в среднем по выборке. Среди них больше представлены рабочие или бывшие рабочие и нынешние пенсионеры. Довольно велика доля студентов и школьников, многие из которых были проинтервьюированы на антикоррупционных митингах, организованных Навальным в 2017 году. Наконец, для тех, кто настроен на социальную критику, велика ценность физического или производительного труда («работать руками» или «работать в производстве»). Это, вероятно, можно интерпретировать как признак того, что эти люди ценят материальный мир, вообще связь с материей.
Нельзя сказать, что социально-критический патриотизм – сознательная политическая позиция. Речь идет скорее о «кухонной политике» или политике полупубличной. Здесь вообще нельзя говорить об активных действиях – коллективных, социальных или тем более политических. Социально-критический патриотизм, однако, очевидно, расходится с мейнстримом как кремлевского, так и антикремлевского проекта нации. В публичном пространстве нынешней России тема социального неравенства практически отсутствует. Это означает, что протополитическое сознание, которое развивается сейчас снизу, принимая форму в том числе и патриотического подъема, имеет черты, несхожие с теми, что пропагандируются элитами. Социально-критический патриотизм мог бы стать основой для возобновления левого движения, однако пока этого не происходит, в том числе потому, что не существует такой политической силы, которая могла бы собрать и артикулировать фрагменты левой идеологии, то там, то здесь обнаруживающиеся в обыденном сознании. Зато в мировоззрении большой части наших респондентов, особенно из широко определяемой категории «трудящихся», мы заметили стихийный, обывательский, эмоциональный, несознательный (и отсюда не идеологический) марксизм[50].
К истокам социально-критического чувства
Разумеется, стихийный обывательский марксизм в виде социально-критического мышления появился не вчера и не только благодаря патриотическому подъему. Корни этого образа мыслей (или мироощущения) уходят в коммунистическую/советскую идеологию, которая была сильно дискредитирована в девяностые годы, но сохранилась, видимо, где-то «в подсознании». Сегодня она для многих приобретает новую актуальность, вновь кажется адекватной рамкой восприятия, подходящим способом осмысления мира и своего места в нем. Небольшой исторический экскурс поможет понять, что способствовало приходу к нынешнему положению дел.
Российская постсоветская демократия образца 1990-х принесла с собой глубокие потрясения, охватившие широкие социальные слои. В экономике эти потрясения выражались в резком падении доходов, в невыплатах зарплаты, в закрытии предприятий или в продаже их за гроши, наконец, в отказе государства от регулирования экономики, приведшем к краху социальной сферы. Радикальные изменения коснулись и социальной структуры: произошло символическое уничтожение рабочего класса, восторжествовал примитивный социал-дарвинизм, поделивший общество на победителей (сумевших удачно адаптироваться к рынку) и проигравших (пассивно ожидавших помощи от государства); коллективная солидарность была вытеснена индивидуальным стремлением к наживе или борьбой за выживание[51]. Говоря о политическом поле, девяностые принесли демонизацию коммунизма и социализма, сопровождавшуюся превращением неолиберализма в господствующий дискурс. Наконец, распад СССР и сопутствовавшие ему геополитические изменения окончательно разрушили привычные устои жизни бывшего советского человека, пошатнули самые базовые его представления об окружающем мире.
Обошедшийся почти без терапии шок масштабной потери прежних социальных гарантий и разрушения системы жизненных координат вообще легко объясняет деполитизацию и относительную пассивность. Используя терминологию Пьера Бурдье[52], можно говорить о том, что трещина прошла по самому габитусу человека. Расстроился процесс спонтанного и неосознанного встраивания людей в окружающий их мир. В терминах Ирвинга Гофмана[53] произошедшее можно описать как утрату гражданами бывшего Советского Союза «чувства своего места», то есть присущего человеку само собой разумеющегося ощущения, что он на своем месте там, где, как ему кажется, он находится, ощущения, что человек знает, каково его место и каковы места других. Именно это чувство и дает каждому из нас возможность взаимодействовать с окружающими. Габитус, будучи бессознательной структурой, образуемой инкорпорированными диспозициями, разумеется, закрепощает. Однако и слом габитуса может пошатнуть основы личности, вырывая человека из социальной среды, дезориентируя его так, что он потерял практическое представление о том, что и как можно делать, как можно действовать и мыслить. Именно здесь обнаруживаются базовые причины распространения насилия, повышения алкоголизации и роста смертности в девяностые годы. Здесь же причина глубокой травматизации постсоветского общества.
В отличие от эпохи потрясений, пережитой два-три десятилетия назад, нынешняя ситуация в России выглядит (или по крайней мере выглядела до кризиса, вызванного присоединением Крыма) стабильной: зарплаты выплачивались и обеспечивали людям минимальный уровень жизни. Государственные институты до сих пор более или менее справляются со своими функциями, снова звучат публично лестные слова о «простом труженике», а Родиной (с большой буквы) снова можно гордиться. Важна не столько реальная стабильность, сколько ее ощущение. Желание стабильности – одно из главных стремлений большинства респондентов, которые если и хотят перемен, то настроены категорически против потрясений, а тем более революций. С социологической точки зрения это можно понять. Большинство людей в любом современном обществе нуждаются в стабильных ориентирах и узнаваемых метках для того, чтобы двигаться, действовать и взаимодействовать; здесь важен определенный уровень жизненного комфорта и уверенность в том, что существуют некие правила. Только высокоресурсные группы, обладающие значительным материальным и социальным капиталом, умеют быстро ориентироваться в неопределенной, нестабильной ситуации. Именно люди, принадлежащие к этим группам, обычно и выигрывают от мобильности, от возможности проявления крайнего индивидуализма, от отсутствия жестких социальных обязательств. Социологи, изучающие современное капиталистическое общество, хорошо знают, что свобода от стесняющих уз, обременяющих обязательств и сдерживающей системы зависимостей разного уровня является действенным и широко используемым орудием господства[54]. Низкоресурсным же группам необходимы минимальные нормы защиты. То, что для первых – освобождение от обязательств, для вторых оборачивается угрозой отчуждения и сверхэксплуатации. Именно это имеют в виду Люк Болтански и Эв Кьяпелло, когда, описывая «новый дух капитализма», отмечают «эксплуатацию немобильных людей мобильными»[55].
Благодаря стабилизации (или ощущению стабилизации) гофмановское «чувство своего места» восстанавливается у немалой части российского общества, в том числе среди низов и трудящихся классов российского общества. Людям стало комфортнее обживать свой мир, они легче налаживают социальные связи, лучше ориентируются в обществе и в происходящем вокруг. Антрополог Джереми Моррис, исследуя рабочий класс российского моногорода, характеризует этот процесс как «обживание»[56] в собственном социальном и материальном окружении. «Обживание» позволяет людям преодолеть отчужденность и восстановить «нормальное», комфортное, телесное отношение к собственному повседневному и практическому опыту. Восстановление «габитуса» и представления о собственном «нормальном» месте в обществе влечет за собой и восстановление регулярных взаимодействий с людьми, опознаваемыми человеком в качестве обитателей «мест», схожих с его собственным. Затем, когда налаживаются социальные связи, возникают и условия для развития социального воображения[57].
Избавляясь от диктата необходимости выживания и социальной атомизации, хорошо описываемой распространенным на постсоветском пространстве термином «выкручиваться», преодолевая унижение и самоуничижение, приподнимаясь над тесными границами своего мира, все больше россиян, как показывает наше исследование, жестко и сознательно критикуют существующее общественное устройство, осуждая в первую очередь невообразимый уровень социального неравенства.
Морально-интеллектуальная критика
Анализ интервью обнаружил существование еще одной разновидности критики общественного устройства – «морально-интеллектуальной критики» (термин наш). Респонденты, рассматривающие общество посредством соответствующей оптики, проводят разделительные линии между людьми «достойными» и «недостойными». Чаще всего разделение проводится по степени интеллигентности: достойный человек – умный, образованный, мыслящий. Иногда к этому набору добавляются моральные характеристики: достойный человек – хороший, честный, активный. Иногда главным критерием достойного человека становится оппозиция власти, поддерживающие же власть становятся в этой ситуации «быдлом». Иногда, напротив, не поддерживающие власть характеризуются как непонимающие, ведомые, неумные. Главное в морально-интеллектуальной критике – не конкретные критерии отнесения людей к той или другой категории, а сам принцип суждения: оценка людям выносится не на основе занимаемых ими социальных позиций, а исходя из их предполагаемых моральных или интеллектуальных достоинств.
Такая критика встречается в интервью намного реже, чем социальная, однако она обнаруживается почти у 25% респондентов в Санкт-Петербурге и у 17% в Казани (в других городах – гораздо меньше). Здесь проходит вторая по значимости линия общественного разлома, также связанная с патриотизмом. В зависимости от собственного типа патриотизма респонденты ставят в вину людям из другого лагеря то их «ура-патриотизм» (некритическое восприятие государственного пропагандистского проекта), то отсутствие или нехватку (то есть слишком критическое восприятие) патриотизма и объясняют недостатки людей из другого лагеря их необразованностью или невежеством.
В качестве иллюстрации можно взять школьницу (Санкт-Петербург, Купчино, ученица 10-го класса в обычной школе, Ж, 17 лет), которая относится к государственному патриотическому проекту критически. Она утверждает, что он выгоден правительству и вообще властям, обеспечивая им возможность «собрать людей в стадо», которое верит в свое государство и не может ему противоречить. В то же самое время она считает, что в стране (особенно в регионах) «много пьющих людей», заявляет, что у нее «демократические, наверное, взгляды», однако тут же добавляет, что «демократия не всегда хорошо», поскольку «народ может глупые решения принять». Эта же девушка спонтанно отождествляет себя с петербуржцами, а не со страной или народом в целом («народ… алкоголики»), потому что «петербуржцы все более культурные».
Ее сверстница (Санкт-Петербург, художественная школа, Ж, 17 лет) поддерживает Путина («единственное, что я могу сказать о политике, – это то, что меня устраивает Путин») и государственный патриотический проект («я очень люблю Россию <…> за природу, за историю», а также «за искусство, за культуру»). Ей, однако, не нравится при этом «российский менталитет», то есть «все эти городки маленькие, бедные, алкоголизм». Больше всего она любит Санкт-Петербург, поскольку это «европейский город», который «отличается от всей России». Свою патриотическую миссию она видит в том, чтобы «через искусство <…> нравственно воспитывать народ».
Наша следующая респондентка, Татьяна, старше. Ей 46 лет, она индивидуальный предприниматель, живет одна с двумя детьми. Мы отнесли ее к «негосударственным» патриотам несмотря на то, что она поддерживает Путина: привязанность к нации у нее выражается тем, что «здесь все родное». Вместе с тем к народу она относится очень отрицательно: «90% население России – это рабы». «Рабы» для нее – это все, кто поддерживает правительство и смотрит Первый канал: «Они, как правило, сами никогда ни за что не хотят отвечать, не несут ответственность. Исполняют роль жертвы и говорят, что я не виноват <…>. То есть людям-рабам все всё должны, а сам он ничего никому не должен». В отличие от рабов, «рабовладельцы – это мозг, они же думают. Они должны организовать процесс, они должны направить в нужное русло и проконтролировать, но с другой стороны, они несут ответственность за конечный результат». На уточняющий вопрос о том, вызывают ли у нее уважение «рабовладельцы», она ответила, что «конечно».
Ее коллега-предприниматель, владелец книжного магазина (Санкт-Петербург, М, 37 лет), также является негосударственным патриотом и при этом четко настроенным против Путина и правительства. К правительству он относится враждебно, поскольку оно «презентует очень небольшую прослойку людей». Он также против «государственного патриотизма» (его собственный термин), поскольку это патриотизм «ложный и иллюзорный», а также «потому что он оперирует такими понятиями, как величие страны, любовь к <…> государству». «Настоящий патриотизм» для него – «это реалистичный взгляд на проблемы страны <…>. И настоящий патриот – это человек, который хочет, чтобы эти проблемы решались, не боится об этом говорить и может критиковать действия правительства». «Тупая пропаганда», по его мнению, «рассчитана на очень низкий культурный уровень». Здесь он переключается с критики Путина и правительства на критику некультурных, необразованных или непросвещенных людей, которые представляют собой «стаю обезьян»: «Основная проблема в людях, а не в Путине как таковом, потому что это представитель людей, он представитель этого типа менталитета, вот этого рабского, к сожалению. <…> Снизу ничего не изменится, потому что люди – это стая обезьян, и изменить может только просвещение». Вместо власти «мордоворотов» и «номенклатурщиков» он мечтает о «просвещенной бюрократии».
Последний пример интеллигентского высокомерия – коренная петербурженка, кандидат наук, преподавательница, которая несколько лет прожила в западных странах. Она была причислена нами к «не-патриотам», поскольку сама признается: «я говорю о России, но имею в виду Питер». В России больше всего она не любит власть, и главная претензия к ней состоит в том, что власть воспитывает необразованных людей: «В общем, наше правительство, как я для себя это поняла, считает, что люди с высшим образованием ему не нужны. И я этот позыв, ну не позыв, а посыл – „рожайте больше детей“, воспринимаю так – „рожайте больше детей, нам нужно быдло, которое будет работать на заводах, и нам нужно пушечное мясо, так, чтобы, если начнется война, нам было кого направить“».
Все приведенные примеры относятся к санкт-петербургскому полю, поскольку такая критика распространена в Петербурге больше всего, – наверное, в силу того, что здесь в нашу выборку попало больше людей интеллектуальных профессий. В Казани, где доля интеллектуалов в выборке также непропорционально высока, эта критика имеет схожие черты, но и свою специфику: больше внимания уделяется культуре и цивилизации, «просвещенная Европа» противопоставляется «отсталому Татарстану». Иными словами, в Казани речь идет скорее о противопоставлении цивилизаций: с одной стороны – цивилизация европейская или западная, а также вестернизированные регионы (Москва, Санкт-Петербург); с другой – регионы отсталые, корпоративные и клановые. Позиции этого рода высказываются как русскими, так и татарами. Такие «цивилизационные» критики – скорее «не-патриоты» России, люди свободных или творческих профессий.
Можно обрисовать социальный портрет «морально-интеллектуальных критиков» и применительно к Санкт-Петербургу: ожидаемым образом это в большинстве своем – люди интеллектуальных занятий или профессий: учителя, преподаватели, школьники, а также предприниматели, чей бизнес так или иначе связан с творческим или интеллектуальным трудом. Здесь сравнительно много «не-патриотов» и, что гораздо удивительнее, непропорционально высока (относительно общей выборки) доля патриотов государственных, относящихся к Путину скорее положительно. Примечательно, что «интеллектуально-моральные критики» не слишком склонны предъявлять претензии государству: основным объектом их критики оказывается скорее общество.
Вывод: потенциал социальных изменений
Людей, имеющих сегодня собственное видение общества, способных рассуждать о нем и выносить о нем суждения, в любом случае поразительно много. Это, разумеется, не только результат патриотической пропаганды, но и следствие относительной социально-экономической стабилизации, сопровождающейся «обживанием» своего социального места, которое снова оказалось возможным в эпоху, последовавшую за потрясением девяностых.
Вновь раскрывшиеся горизонты социального воображения стали фоном, на котором проступили черты социальных различий и линии общественных конфликтов, уже не сводимых к классической для России формуле противостояния «народа» и «власти», в которой «народ» оказывается не более чем бессодержательным идеологическим конструктом. Именно сейчас российский народ проводит разделительные линии и размечает своего рода карту конфликтов и противостояний, накапливая тем самым все больший потенциал для социальных изменений. При этом самые заметные разногласия относятся к проблеме социального неравенства. Погасить эту динамику, просто увеличивая накал патриотической пропаганды, руководство страны не сможет.
Не факт, что сама по себе стихийная социальная критика, о которой шла речь выше, приведет к переформатированию политического пространства или к возникновению новых партий – левых или социал-демократических. Но российское общество в своем нынешнем состоянии уже очень мало напоминает ту легко управляемую аморфную массу растерянных индивидов, которую мы знаем по девяностым. Стоит повториться: высокий уровень поддержки Путина совершенно не означает тот же уровень поддержки патриотической пропаганды или нынешнего курса развития общества в России. Путин, как символ нации, в сознании людей часто оказывается недосягаем для критики в свой адрес и вообще существует поверх линий, разделяющих общество. Никто, однако, не может ответить на вопрос о том, как долго образ единой нации может удерживаться такой символической властью.