В научной литературе о России часто пишут как о стране, где ксенофобия имеет массовый характер[62]. Мы здесь не отождествляем патриотизм или национализм и ксенофобию, – последняя определяется как отторжение чужих по этническим или культурным признакам. В 2014 году вышел специальный выпуск журнала «Pro et Contra» с таким показательным пассажем во введении: «Восприятие России как многонациональной страны естественно для человека советской закваски, усвоившего соответствующие идеологические клише. Но почти через четверть века после распада СССР подобное мироощущение вовсе не данность – в стране, где этнические русские составляют подавляющее большинство, его разделяют далеко не все. На фоне постоянного притока трудовых мигрантов и проблем, связанных с Северным Кавказом, все больше наших сограждан разделяет лозунг „Россия для русских“. Эксплуатация этих настроений, в частности во время предвыборной кампании по выборам московского мэра, осенью 2013 года привела к тому, что этот ксенофобский лозунг поддержали уже две трети российских граждан. Призыв „Хватит кормить Кавказ“ также пользуется большой популярностью. Еще больше наших соотечественников приветствовали бы повышение статуса собственно русских – в той или иной форме – по сравнению с „нерусскими“»[63].
Однако начиная с 2014 года опросы общественного мнения, в частности проводимые «Левада-Центром», фиксируют стабильное снижение уровня ксенофобии. По мнению многих экспертов, этот спад носит временный характер и объясняется вытеснением тем, связанных с мигрантами и приезжими из публичной повестки. Однако тот факт, что эта тенденция сохраняется уже четвертый год, требует, кажется, более глубокой рефлексии. Согласно предположению Владимира Мукомеля[64], уровень ксенофобии напрямую связан с уровнем взаимного доверия. С учетом выводов, сделанных нами по итогам анализа российского патриотизма, можно предположить рост уровня доверия по отношению к общенациональной группе «мы», с которой немалая часть респондентов мысленно солидаризируется. Противопоставляться такая группа может, например, ненастоящим патриотам, обогатившимся за счет нищих слоев населения, или тем, кто эксплуатирует национальное богатство в ущерб большинству. Можно предположить также, что социально-критический патриотизм, или обостренное чувство социального неравенства, вытесняет чувство недоверия к «чужим». Кроме того, рост патриотизма и гордости за нацию предположительно снижает вероятность того, что чувство униженности трансформируется в исключение других или месть им. Для уверенного в себе социума характерная большая открытость к тем, кто отличается от большинства. Представляется несомненным, что количество людей, способных к социальной идентификации и/или уверенных в ценности того общества, частью которого они являются, в современной России выросло. Поэтому ксенофобия становится менее массовой. Ниже мы проанализируем полученные нами в этой связи данные.
Наш метод носит строго качественный характер. Мы пытались уловить отношение к мигрантам, приезжим или к людям других национальностей в ходе разговора о повседневной жизни, когда речь более или менее спонтанно (во всяком случае без отклонения от основной линии повествования респондента) заходила о различных категориях «чужих». Так нам удалось определить наличие ксенофобских настроений только у меньшинства респондентов. В полном согласии с результатами количественных исследований[65] ксенофобия более распространена в крупных городах, где мигрантов и приезжих больше, а локальный социум менее интегрирован. Ниже мы объясним, каким образом мы пришли к этому выводу и какие выделили различные типы отношения к мигрантам или иным национальностям. Однако сразу отметим две отличительных черты, которые могут быть интерпретированы по-разному и которые могут объяснить разницу между нашими результатами и результатами опросов общественного мнения, которые делают выводы из стандартизированных ответов на стандартные же вопросы («Как вы относитесь к лозунгу „Россия для русских“?» и подобные).
Во-первых, в обыденных разговорах, к каковым можно отнести большинство наших интервью-бесед, слова «русские» и «россияне» употребляются как синонимы без учета значений, которые приписываются им общественными науками. Так, люди, не являющиеся этническими русскими, легко могут определять себя, как русских. В целом слово «россияне» редко используется спонтанно, в разговорной речи оно не прижилось, тем более что оно кажется искусственным и абстрактным, лишенным эмоциональной или аффективной нагрузки слова «русские». Второй особенностью является отсутствие, по контрасту с западными обществами, укоренившейся политкорректности. Часто в разговорной речи респонденты употребляют в отношении иноэтнических групп нелестные и оскорбительные слова («хачи», «черные», «с кривыми носами»), хотя по многим примерам из их повседневной жизни видно, что при столкновении с людьми других национальностей или мигрантами они не проявляют ни агрессии, ни настороженности, ни враждебности. Любопытно, что есть и обратные случаи, в частности среди представителей интеллектуальных профессий, знакомых с политкорректностью. Такие респонденты отмечают, что знают, что надо быть толерантным, однако либо признают, что им не так легко это удается, либо, приводя примеры из своей повседневной жизни, невольно демонстрируют, что толерантность их существует только на словах.
Различные типы отношения к приезжим или иным национальностям
Какие типы отношения к мигрантам, приезжим и национальностям нами выделены? На примере самого большого поля – Санкт-Петербурга, – где нам удалось затронуть тему ксенофобии в 70 случаях, мы выделили 7 таких типов. Уточним, что у одного и того же респондента могло проявляться несколько типов, – разумеется, кроме прямо противоположных.
«Прагматические не-ксенофобы». У части респондентов отношение к приезжим заведомо лишено настороженности или враждебности, наоборот, иногда они проявляют симпатию или сочувствие. Причем респонденты, позитивно настроенные по отношению к приезжим или людям другой национальности, не просто заявляют о своей абстрактной толерантности, но и рассказывают о конкретных случаях взаимодействия с приезжими, подтверждающих отсутствие у них ксенофобии, несмотря на то что для обозначения мигрантов они пользуются порой не слишком политкорректными словами. Мы называем их «прагматическими не-ксенофобами». Таких в Санкт-Петербурге 23%. Вот несколько примеров: «Как они могут мне мешать? Они же тоже люди! (в ответ на вопрос о том, не слишком ли много приезжих в городе)», «я не вижу проблем с приезжими», «люди других национальностей живут рядом, так это хорошо, наводят красоту», «с мигрантами даже проще общаться». В смысле политкорректности встречаются и такие, например, высказывания: «я подавляю в себе ксенофобию» (речь идет о том, что человек прикладывает к этому усилия в повседневной жизни). Удивителен случай женщины, работающей поваром в школе: она говорит об отсутствии у нее неприязни к мигрантам, несмотря на то что считает «несправедливым» увольнение из строительной фирмы, где она раньше работала, из-за того, что на работу «массово набрали узбеков, потому что дешевле было». И уточняет: «обиды на них у меня нет, они не виноваты, но все же обидно».
«Моральные ксенофобы». Второй тип – прямо противоположный. Речь идет об откровенных ксенофобах, которые либо не скрывают свою неприязнь по отношению к приезжим или мигрантам, либо пытаются ее скрыть, но терпят неудачу. Такая откровенная ксенофобия может связываться со страхом перед чужими, а может объясняться моральными причинами. К этому типу мы отнесли 20% респондентов, по словам которых приезжие представляют собой опасность: они – источник преступлений и террористической угрозы. Они угрожают также «нашим традициям» или вообще «цивилизации». Также они могут «создавать дискомфорт», «не встраиваться», «диктовать свои нормы». Иногда признания в ксенофобии сопровождаются политкорректными оговорками: «стыдно, но иногда предвзятое отношение к приезжим».
«Дружба народов». Третий по численности тип отношения мы обозначили традиционным советским лозунгом «дружба народов». К этому типу были причислены высказывания, свидетельствующие о принципиальном уважении всех национальностей. Такой тип отмечен у 19% респондентов. Несколько цитат: «у меня хорошее отношение ко всем национальностям», «я за национальное разнообразие», «для меня народ – это все национальности», «у меня нет неприязни к другим национальностям».
«Русские – все национальности». Четвертый тип характерен для респондентов – в Санкт-Петербурге таких 13%, – которые открыто объясняют (а не только подразумевают), что «русские» для них – термин, обозначающий все национальности. Вот несколько формулировок: «Все национальности сливаются в один русский народ», «(Что такое русский народ?) – Все жители страны, кто причастен», «Русская национальность идет ко всем» (респондентка – татарка), «Русские – все, кто живет на континенте Евразии». Обычно такое понимание «русскости» лишено оттенка превосходства и не подразумевает господства русских над людьми других национальностей, но бывают и исключения.
«За русских». Зато превосходство русских над другими национальностями – смысловая доминанта пятого типа отношений, который мы назвали «за русских». Респонденты такого типа (10%) высказываются за преференциальный режим для русских на территории российского государства. Стоит заметить, что не во всех случаях ясно, о ком именно идет речь, – об этнических русских или обо всех гражданах России. Респонденты зачастую и сами путаются.
«Космополиты». Шестой тип отношения представлен «космополитами», которые вообще не считают национальность важным критерием оценки человека («неважно, кто ты по национальность, главное, какой ты человек»). Таких среди наших респондентов оказалось 10%. Пребывание в этой категории, заметим, не исключает осуждающих высказываний в отношении того, как ведут себя приезжие, или моральной ксенофобии.
«Ксенофобы по экономическим причинам». Наконец, последний, седьмой тип отношения к приезжим или мигрантам оказался выделен в отдельную категорию потому, что логика осуждения мигрантов здесь особая. Респонденты такого типа, которых в Санкт-Петербурге оказалось всего 6%, критически относятся к мигрантам не по соображениям своего этнического или культурного превосходства, а по экономическим причинам. В представлении таких респондентов мигранты отбирают работу у русских-россиян или же способствуют снижению зарплат в целом. Вина за эти предполагаемые экономические последствия миграции возлагается скорее не на самих мигрантов, а на тех, кто их нанимает (работодатели), либо на тех, кто контролирует миграционные потоки (правительство). Вот несколько цитат: «Они не дают работу нашим мужикам, поскольку работают за бесценок», «Надо контролировать иммиграцию, чтобы была работа для наших», «Они приводят к снижению зарплаты малоквалифицированных работ, это плохо для русских».
Ослабление ксенофобии
Говоря в целом о Санкт-Петербурге, мы пришли к выводу о том, что больше 60% респондентов скорее относятся к мигрантам или приезжим без неприязни или страха, а к другим национальностям вообще – более или менее с уважением. Можно различить абстрактную открытость (за «дружбу народов», «космополитизм» или «национальность не важна») и прагматическую (социальную) открытость, основанную на реальном опыте взаимодействий. Первая позиция не исключает ксенофобии на практике, вторая – не исключает неполиткорректности. Так или иначе, в Санкт-Петербурге ксенофобию в той или иной степени проявляют менее 40% респондентов. Следует различать абстрактное проявление ксенофобии (моральное осуждение) и социальное, то есть основанное на реальном опыте неудачной конкуренции с приезжими за рабочие места или социальную помощь (ксенофобы из-за экономических причин и выступающие за преференции для русских). Первая позиция не исключает толерантного отношения на практике, вторая – не исключает абстрактной или моральной толерантности. Таким образом, ксенофобия или ее отсутствие – не человеческое свойство. Она представляет собой продукт специфического синтеза моральных, принципиальных или абстрактных установок человека, с одной стороны, и конкретного опыта взаимодействий, с другой. Из этого следует, что чувство ксенофобии может появляться и исчезать под воздействием конкретных жизненных обстоятельств или (абстрактной) идеологической динамики.
Вывод о ситуативном, текучем характере ксенофобии подтверждается данными московского этнографического исследования, проводившегося для выяснения проблем межэтнических отношений на локальном уровне. Исследователи предупреждают, что ригидных личностных типов, о которых можно было бы говорить, что они принадлежат ксенофобам или не-ксенофобам, почти не существует. Они отмечают также, что при этнографическом исследовании межэтнических отношений
нужно быть готовым к тому, что те, кто на словах выступает против интеграции, в действительности будут проявлять активность в повседневном общении и взаимодействии с «другими» сообществами (пусть нередко и конфликтном). И наоборот, те, кто любит говорить о своем миролюбии, далеко не всегда готовы к реальному взаимодействию[66].
По итогам полевого исследования двух кварталов Москвы исследователи «не обнаружили хоть сколько-нибудь значительного распространения среди местных жителей непреодолимой враждебности к „другим“, индоктринированной какими-либо ксенофобскими или расистскими теориями»[67]. Так же как и они, мы убеждены, что для преодоления межэтнической напряженности важна не столько пропаганда толерантности или межнационального мира, сколько создание условий и инфраструктуры для интеграции (солидаризации) всех локальных сообществ и облегчения ежедневных взаимодействий между соседями по кварталу.
С учетом того, что мы говорили выше относительно патриотизма, можно предположить, что процесс обживания собственной среды и восстановления социальных связей[68], который мы наблюдали по крайней мере в случае сторонников социально-критического патриотизма[69], а также процесс усиления национального чувства не могут не способствовать большей открытости по отношению к мигрантам, приезжим и иным национальностям.
Что касается связи между ксенофобией и патриотизмом, то она почти отсутствует. И ксенофобы (по моральным причинам), и не-ксенофобы («прагматические не-ксенофобы» и «за дружбу народов») более склонны к государственному патриотизму, чем в среднем по выборке. Это, скорее, аргумент в пользу того, что кремлевский патриотический проект идеологически нейтрален, причем настолько, что легко совместим как с ксенофобией, так и с ее отсутствием. Два других типа отношений («русские – все национальности» и «за русских») не связаны с типами патриотизма. «Космополиты» отличаются тем, что более склоны к не-патриотизму, чем в среднем по выборке. Больше всего выделяются те, кто осуждает миграцию по экономическим причинам (что, повторим, далеко не всегда проявляется в фобии по отношению к мигрантам). Все респонденты в этой группе придерживаются негосударственной версии патриотизма, а кроме того, он у всех носит социально-критический характер. Прослеживается и другая связь: среди тех, кто выражает моральную или интеллектуальную критику общества, четко доминирует позиция «дружба народов» – самая абстрактная (идеалистическая), отражающая стереотипы «нормативного» для постсоветской России мировоззрения.
Региональные отличия
Наименьшие уровни ксенофобии зафиксированы на Алтае и в Астрахани. За одним-единственным исключением (респондент – ярко выраженный этнический русский националист) на Алтае все респонденты демонстрируют отсутствие ксенофобии (что, повторимся, не исключает использования неполиткорректной лексики). Отсутствие ксенофобии во всех случаях основано на реальном опыте взаимодействия с мигрантами, приезжими или людьми других национальностей. Часто респонденты даже не понимают, в чем можно увидеть проблему: «а какая может быть проблема из-за мигрантов, я не понимаю?» Нередки проявления сочувствия («они же не от хорошей жизни приезжают»). Иногда респонденты даже больше ценят мигрантов, чем местных: те добросовестнее работают, их продукты качественнее. Иногда мигранты считаются уже «своими»: несколько респондентов в селе говорили о «наших таджиках». Респонденты нерусской национальности, в том числе мигранты, отрицают наличие неприязни по отношению к приезжим. Так, по словам одного из респондентов, армянина (правда, живущего в России уже много лет), «в Сибири никакого расизма нет, наоборот». Иногда респонденты отдают предпочтение мигрантам при сравнении их с экономическим или политическим руководством, которое «на месте [в городе, в селе] не живет, а только грабит местное население». Лишь в двух случаях респонденты отметили как проблему, что некоторые мигранты «стали в хиджабе ходить». Это, по мнению осуждающих, нехорошо, поскольку «они должны соблюдать наши традиции». Подавляющее большинство, однако, отрицает наличие расизма и ксенофобии и у себя лично, и вообще в их местах. Межнациональная рознь, как отметил один из респондентов, «раздувается сверху». Добавим еще, что место ксенофобии на Алтае, так же как и в Астрахани, занимает достаточно развитая «москвофобия» – не по этническим или культурным признакам, а потому, что москвичи «богаты». Они колонизируют регион (скупают земли и лес); приезжают отдыхать, когда местное население не может себе этого позволить; они высокомерные, больше зарабатывают, да и вообще они не патриоты («Москвичи чихать хотели на родину»).
В Астрахани ксенофобия также в основном отсутствует (у 70% респондентов), опять-таки при наличии в лексике неполиткорректных терминов. Люди, рассказывая о том, как дружно живут с людьми разных национальностей (каких в Астрахани немало), обычно иллюстрируют такой рассказ примерами из собственной жизни. Во всяком случае, различные национальности в городе настолько перемешаны, что в повседневной жизни все постоянно взаимодействуют со всеми. Примечательно, что в Астрахани большая часть респондентов (29%) иммиграцию осуждает, однако не по моральным или культурным, а по экономическим причинам. Респонденты с такой позицией не боятся мигрантов и не ощущают своего над ними превосходства, а требуют экономических преференций для себя: квот на рабочие места для астраханцев, приоритета социальным льготам для «своих» бедных, которым следует помогать в первую очередь. Беженцы с Украины упоминались особенно часто, обычно в контексте мнения о том, что если они и правда нуждаются, то помогать им нужно, но не в ущерб местным бедным. Поскольку это распространенная в городе позиция, приведем несколько показательных цитат:
Я сама была свидетелем, когда находилась в миграционной службе. Стоит. У него цепь – три пальца, больше, чем моя. За пособием пришел. Ему предлагают работу, а он – «зачем мне работа, у меня 800 рублей в день, меня устраивает» (Астрахань, пенсионерка, активная у себя в доме, мать ветерана чеченской войны, Ж).
Здесь, видишь, приезжих много сейчас: узбеки, таджики, везде они работают. По дешевке берет, и все. Как говорится, без работы остаемся (Астрахань, рабочий, ремонтирует крыши, средний возраст, вынужден часто уезжать в Москву за работой, М).
Как проводятся тендеры – мы уже говорили: для приезжих [имеется в виду Москва и ближайшие кавказские регионы] – все, для своих – ничего. <…> Мне жалко людей Донбасса, Луганска <…> У меня беженка из Луганска жила 4,5 месяца, Юлька, совершенно бесплатно <…> Я не против людей другой национальности, и среди любой национальности практически у меня есть друзья. Но помогать надо сначала своим (Астрахань, мелкий предприниматель, средний возраст, М).
Здесь раньше русские были директора, русские! Были места дешевые [для торговли]. А сейчас что? Носатые директора. И носатым дорога. А нашим нет дороги, нашим все перекрыли (Астрахань, уличные торговки, средний возраст, Ж).
Из этих слов очень ясно видно, что основная проблема здесь – это не неприязнь к чужим, а конкуренция за экономические ресурсы. Некоторым астраханцам кажется несправедливой помощь, оказываемая приезжим, особенно в условиях общей нехватки рабочих мест и бедности местного населения.
В Москве, в противоположность тому, что говорят опросы общественного мнения, зафиксированный нами уровень ксенофобии низкий, ниже, чем в Санкт-Петербурге. Это может быть связано с тем, что в целом по Москве нарративы респондентов о своей жизни были намного более «приземленными», чем у петербуржцев. В Москве меньше склонны размышлять о добре и зле, а больше – о конкретных материальных или экономических условиях: очень немногие респонденты осуждали мигрантов или приезжих с точки зрения морали или культурной чуждости. Вместо того московских респондентов беспокоят другие, более приземленные реалии. Вот показательное в этом отношении высказывание машиниста метрополитена:
Не чувствую межнациональную рознь, а по имущественному цензу – чувствую. <…> Земля – наша общая планета. Что, много нерусских вокруг? Так меня это не колышет! Вот я в Москву приезжаю, интересно, а кто бы в Москве дороги убирал, если бы не было этих, ну кто там, таджики в основном. Я не знаю. Мне ничего плохого ни один таджик не делал никогда. Пусть себе работают. Есть магазины, которые держат узбеки. На рынках… Они работают, трудяги. Пусть себе работают. Мне ничего.
Картина в Перми в этом отношении больше напоминает питерскую: ксенофобов там сравнительно больше, и основана здешняя ксенофобия скорее на суждениях о морали или культуре. Вот, например, как пенсионерка из рабочего района Перми на празднике Бессмертного цеха возражает мужу, когда тот уточняет для интервьюера, что «русские» для него – «все, кто живет в России». «А я так не считаю, – говорит жена. – Русские – это вот русичи, которые жившие вот здесь, жившие, а не приехавшие. Ведь они, приехавшие, без корней <…> черные <…> пытаются поработить именно пермяков. Получается, что мы на них работаем. Больно, обидно». А вот рассуждения молодого журналиста-фрилансера: «Есть русские за пределами России, а есть россияне, но не русские. Лично для меня как „свои“ воспринимаются скорее первые, чем вторые, и, грубо говоря, между россиянином, давайте к черту политкорректность, Абдул Саламом и русским, проживающим где-нибудь в Макеевке, для меня ближе тот, который из Макеевки, несмотря на то что он отделен от меня государственной границей».
Отдельный случай Татарстана[70]
Республика Татарстан отличается от всех других случаев тем, что здесь межэтнические различия проявлены гораздо сильнее поколенческих, классовых или гендерных. В силу своего статуса национальной республики, созданной еще в СССР, – со всеми нюансами, – регион пестрит активистами, предпринимающими активные действия для развития каждый своей группы. Групп этих в Татарстане множество: татарские и русские этнические националисты, имперцы, православные националисты и другие. Кроме того, этничность и региональная идентификация в нарративах возникали здесь чаще, чем рассуждения об общероссийском патриотизме.
Это объясняется и этнической специфичностью республики, и ее историей. После обретения РСФСР существенной автономии от союзного центра, а затем и распада Советского Союза, в первые годы становления правил взаимоотношений между новым федеральным центром и регионами Татарстан являлся несомненным лидером в борьбе за особые привилегии и широкую автономию, задавая тон остальным. В этой борьбе Минтимеру Шаймиеву, республиканскому лидеру, помогло наличие в республике сильного националистического движения, активисты которого выдвигали лозунги полной независимости. Благодаря возможности давления на федеральный центр более десяти лет Татарстан мог проводить во многом самостоятельную политику. Несмотря на то что этнические татары не составляли в республике подавляющего большинства, произошла явная «этнизация» руководящих кадров: первые административные посты в республике занимали и занимают в основном татары. Этническая диспропорция отражена и в Госсовете Татарстана, где на протяжении всех 1990-х татар было не менее двух третей. Такая тенденция сохранилась и в 2000-х. Имелись и другие привилегии, в частности начальное и среднее и даже – по некоторым специальностям – высшее образование на татарском языке; развитие и государственная поддержка культурных и религиозных центров; финансовые дотации и использование административного ресурса для развития культурных и социальных инициатив татар. Многие важные решения в регионе также принимались исходя из интересов не всего населения республики, а «титульной группы». Этот период позволил вырастить новое поколение, для значительной части которого этническая идентификация стала преобладающей[71].
В Казани подавляющее большинство респондентов приветствует то, что они называют «мультикультурализмом» или «многонациональностью». Межэтническая толерантность называется основной причиной гордости за республику. При этом больше респондентов, чем в других городах (но все же не большинство), четко позиционируют себя как принадлежащих к той или иной этнической или культурной группе, будь то татары или русские. Они переживают за сохранность культуры и традиций своей группы, а часть респондентов предпринимает активные действия для обеспечения сохранности или развития этнической культуры.
Татарский патриотизм или национализм в республике существует в двух основных формах – официальный (разрешенный) и оппозиционный (репрессируемый). По своей сути и текущим целям две эти разновидности патриотизма/национализма отличаются мало. Такие организации, как Всемирный форум татарской молодежи и Всемирный конгресс татар, курирующие татарские диаспоры внутри страны и по всему миру, поддерживаются правительством республики: они получают офисные помещения. Действует и система грантовой (финансовой) поддержки различных инициируемых и проводимых ими мероприятий культурного характера. Отметим, что на обе организации приходится всего три штатные ставки. Оппозиционных неформальных организаций и групп также несколько. С одной стороны, они различаются идеологически, продвигая идеи в диапазоне от провозглашения независимости Татарстана до создания союзной Волго-Уральской республики и реализации таким образом федеративного устройства РФ в полной мере. Интервью, однако, показали, что сторонники этих организаций склонны смешивать различные позиции.
В первую очередь необходимо отметить, что законодательство, имеющее репрессивный характер в том, что касается «сохранения целостности страны», влияет на формулировку целей и задач деятельности оппозиционных организаций и, видимо, на открытость информантов в интервью.
Естественно, ужесточение российского законодательства вынуждает нас, так скажем, видоизменить наши некоторые цели, то есть мы теперь не говорим прямо напрямую «независимость» там и так далее. Хотя это подразумевается и будет подразумеваться, то есть татары никогда не откажутся от идеи национальной независимости. Но сейчас мы говорим, что идеи нашей организации – это, во-первых, защита прав и законных интересов татарского народа, то есть защита татарского языка, то есть мы требуем открытия национальных школ, телевидения, введения татарского языка во все сферы жизнедеятельности Татарстана. Второе – это защита прав и законных интересов мусульман, то есть мы татары – мы мусульмане <…>. И третье, естественно, мы, татары, – часть тюркского мира, естественно, поэтому мы стоим на позициях того, чтобы тюркские народы объединялись в культурном плане, в экономическом плане, в ином плане, поэтому мы стремимся к объединению и популяризации тюркского единства и не просто тюркского – рядом с нами живут еще финно-угорские народы: марийцы, удмурты, мордва. Естественно, мы должны их поддерживать. Поэтому наша организация ставит цель поддержки и солидарности этим народам в том числе <…> На данном этапе, так скажем, ввиду тяжелого положения и сильнейших репрессий организация занимается в основном просветительской деятельностью… (Казань, активист татарской националистической организации, татарин, М, 30 лет).
Какая-либо публичная активность внесистемных татарских националистов, – например, организация съездов, – пресекается местными правоохранительными органами прямо или косвенно (например, внезапным отключением электричества в здании). Разумеется, пресекается и протестная активность: «Или мы, например, выходили в поддержку крымских татар на одиночные пикеты – тоже штрафовали, каждый по десять тысяч рублей» (тот же активист). Один из активистов привлечен к уголовной ответственности за публичное осуждение присоединения Крыма и отбывает трехлетнее наказание в местах лишения свободы. Применяются репрессии и непосредственно к организаторам национального движения. Республиканские власти не только не поддерживают его, а, наоборот, чинят препятствия.
Конечно, есть и «системные» активисты татарского национального движения, в основном молодежь. Они не встречают в своей деятельности больших препятствий, а также получают финансовую помощь, в том числе потому, что их проекты касаются исключительно молодежной культуры, городской среды и образования. Татарские активисты отмечают, что их деятельность вызывает симпатии у жителей республики и представителей татарской диаспоры, и эта симпатия растет.
Очень много отзывов, например, и в интернете приходит, и мне в личку пишут благодарности там… И это не мои слова, это отмечают даже сотрудники органов. Сотрудники ФСБ. В приватных разговорах, естественно. И они пытаются с этим бороться, конечно. Поэтому пытаются что-то делать. Но, думаю, это неизбежно (Казань, активист татарской националистической организации, М).
У нас даже такой девиз: «Татарское актуализируем, актуальное татаризируем»… И я курирую образовательный проект «АкылФабрикасы» на татарском языке про актуальные форматы для татарской молодежи – например, про воспитание и развитие детей проводили площадку, история и туризм, потом с этим ездили в регионы. Огромный интерес у молодежи к получению новых знаний в актуальном формате на татарском языке. Там еще правозащитная работа: если закрывают в каком-то регионе школу, мы, международная организация, пишем письмо с просьбой этого не делать (Казань, активист татарского движения, директор консалтинговой фирмы и журналист, татарин, М, 28 лет).
Наконец, важно отметить, что в собранных нарративах людей с ярко выраженной этнической идентификацией всегда подчеркивался инклюзивный характер желанной независимой республики:
[Наши] идеи – формирование или поддержка дальнейшего процесса формирования гражданской нации Республики Татарстан, потому что республика у нас является государством и в соответствии с конституцией республики, и в соответствии с конституцией РФ. Если позиционировать самостоятельность РТ, мы можем говорить о существовании гражданской нации, в которой заложены идеи. Это идеи двуязычия/билингвальности – никто не говорит, что русские должны обязательно знать татарский язык, хотя это желательно… Чем больше мы делаем этнокультурных проектов, чем больше их делает другая большая культура в Татарстане – русская культура, русское сообщество, тем больше у нас возникает взаимопонимания. То есть ты видишь в нем какого-то коллегу. Как историк может видеть в социологе коллегу (Казань, активист татарского движения, директор консалтинговой фирмы и журналист, татарин, М, 28 лет).
Среди респондентов с сильной русской этнической идентификацией были представители православной молодежи и кружка казачьего ножевого боя, а также участники Русского общества в Казани – объединения, защищающего права русских в Татарстане. Под защитой прав подразумевается чаще всего организация демонстраций против обязательного изучения татарского языка в школах – это наиболее горячая тема межэтнических отношений в регионе[72]. Однако несмотря на то, что во избежание фальсификации ответов интервьюером была девушка русской внешности и имени, идентифицируемая информантами как русская (на самом деле удмуртка), никто из информантов не поднимал ни эту тему, ни какие-либо другие конфликтные темы отношений между татарами и русскими в республике. Русские националистические активисты заявляют о том, что ничего против татар не имеют:
У них [татарских экстремистских организаций] есть какая-то группа татарская ВКонтакте, они там пишут «вот, русские фашисты» – и список целей – «выгнать татар», а у нас такого вообще нет. И там комментарии, тысячи комментариев, что вот «держитесь, татары, мы приедем», такая белиберда. Хотя среди моего окружения также есть татары, которые поддерживают мою идеологию (Казань, организатор курсов казачьего ножевого боя, русский националист, М, 21 год).
Русский (или скорее славянский) этнический национализм воспринимается как нечто находящееся под угрозой из-за отсутствия внутренней солидарности, свойственной другим народам. Показателен в этом отношении отрывок интервью с молодым членом Общества русской культуры:
Интервьюер: А как ты понимаешь солидарность? Она есть сейчас в обществе?
Респондент: Нет. Вот смотрел я такой хороший пример: девушка в хиджабе, и парень обижает ее. Подходят просто кавказцы, азиаты и говорят: «Зачем ты ее толкаешь? Что ты делаешь?» – «А тебе какое дело? Она моя сестра». Это практически всегда, в 9 из 10 случаев, когда разыгрывали эту ситуацию, было так, когда снимали.
И: Это пример солидарности?
Р: Да. И пример, как потом славяне, русские: он ее шпыняет, толкает, кричит на нее. Мимо проходят люди, абсолютно равнодушные к тому, что рядом происходит. Никто, никто не подошел. Один только азиат потом подошел. А все русские – знаешь, забитые, боятся вообще вступать в какую-то перепалку. Все погружены в свою проблему.
<…>
Р: У них потому что в крови что-то. Их мало, их сейчас меньше, они помогают поэтому, это их способ выживания.
И: Кто «они»?
Р: Люди другой национальности. <…> Я был в армии и видел – они всегда держатся вместе, они всегда друг другу помогают. Друг за дружку стоят горой. Такого не было, что… Если кого-то обижают, они все придут, поговорят.
Русские националисты в Казани, как, впрочем, и в других регионах, часто отвергают кремлевский патриотизм и предпочитают называть себя националистами, а не патриотами, поскольку стоят за «русский народ»:
Патриоты – они, можно сказать, как раз за Путина. Путин у них там молодец, все, что ни сделает Путин, это хорошо. У них нет логики. Они патриоты, но патриотизм в ситуации со мной. Если в России будет больше 50% инонародних, тех же самых таджиков, им будет нормально. Они будут видеть статистику, что больше наркотиков появилось, они будут думать, что это госдеп или еще что-то, а Путин у нас хороший, все нас хотят подорвать. Это, я считаю, патриоты – отбитые люди. У них и Новороссия хорошо, еще что-то. Я не могу назвать себя патриотом. Я могу себя назвать националистом – я за русский народ. Я вижу, что сейчас в России русский народ прессуется, мне это не нравится. Я русский националист (Казань, организатор курсов казачьего ножевого боя, русский националист, М, 21 год).
В то же время «русский народ» для этого и других информантов той же категории – шире, чем просто этническая принадлежность. Можно говорить скорее об имперском его понимании:
Интервьюер: Кто для тебя народ? Русский народ – что его выделяет?
Респондент: Это вообще русскоязычный мир.
И: Люди другой национальности, которые говорят на русском?
Р: Конечно, они в нашем поле. Большое время мы жили вместе (молодой активист общества русской культуры).
Или:
Интервьюер: Кто входит в категорию «русский народ»?
Респондент: Непосредственно русские. Можно сказать, татары, русские, но явно не чеченцы. Чечня считается Российской Федерацией, но пускай они лучше живут у себя в Чечне, чем едут сюда.
И: Почему татары – да, а чеченцы – нет?
Р: Как я говорил, татары даже под Российской империей считались своими. В принципе, так, потому что татары издавна считались своими людьми, не было такой вражды сильной. А со стороны этих народов – у них там и наркотики, это все идет оттуда, одни проблемы. Я вот думаю: зачем нам чужое говно, когда у нас есть еще свое говно, можно так сказать, в принципе. Нам это не нужно. Нужно искоренять свои проблемы: алкоголизм, наркоманию. А если еще и эти будут свое вводить, будет очень тяжело и ничего не поменяется (Казань, организатор курсов казачьего ножевого боя, русский националист, М, 21 год).
Отметим еще, что среди людей с сильной русской этнической идентификацией не всегда приветствуется православие, по крайней мере его официальная, институционализированная версия. Не всегда поддерживаются также и официальные патриотические праздники, в том числе и День Победы:
Понимаешь, одно дело – треп, 9 мая прошелся, 10-го забыл. Я почему 9 мая не люблю – потому что 9-го все начинают, все жулики-бандиты, все становятся патриотами. Все они внуки погибших, дети ветеранов. Все жулики-бандиты 9 мая с наклейками «повторим/на Берлин», 10-го мая ничего нет. Вот почему я не верю всем этим официальным формам работы, в том числе и Бессмертному полку под руководством высших наших эшелонов, они способны только один день пройти, никакой подготовительной работы, никакой работы для живых, для своих внуков хотя бы, никто не планирует (Казань, организатор поисковых отрядов, русский националист, М, 53 года).
В том, что касается религии, респонденты с сильно выраженной религиозной принадлежностью склонны также уважать и поддерживать отношения с верующими, принадлежащими к другой религии. Таких респондентов в нашем исследовании оказалось немного, но ни межрелигиозная рознь, ни угроза исламизации не упоминались. Удивителен пример русской пенсионерки, которая ходила на курсы татарского языка в исламский университет и осталась этим опытом очень довольна: «После того как еще я на эти курсы сходила, у меня к исламу, к традиционному, очень даже хорошее отношение».
Подытоживая, можно сказать, что этническая идентификация в Татарстане выражена сильнее, чем в других регионах нашего исследования, и это касается русских так же, как и татар. При этом националистические активисты с разной этнической идентификацией проявляют друг к другу скорее уважение. Русские националисты намного более ксенофобски настроены по отношению к другим (нетатарским) этническим группам и мигрантам.
Таким образом, оказывается, что дискурс республиканских властей о «модели Татарстана», суть которой заключается в мирном сосуществовании разных религий и этнических групп, укоренен в повседневности, в обыденном взаимодействии людей друг с другом. Стоит, впрочем, заметить, что в связи с относительно небольшим размером выборки здесь неизбежны упущения. Несомненно, некоторая межэтническая и межрелигиозная напряженность в обществе присутствует, однако, как видно из интервью, она довольно мала.