Счеты! Женя только улыбнулся одними губами. Они хотят, чтобы восторжествовала их правда, им нужно, чтобы Женя был покойником, потому что таковым они его уже объявили. А он живой, он остался жить лишь по счастливой случайности, как пишут в газетах.
- …Да, мы высылаем оперативную группу. Младшего сержанта доставить к вам?
Женя слушал разговор молча. Потом, когда понял, что ему придется ехать в комендатуру, попросил:
- Отпустили бы вы меня. Я должен ехать в часть, У меня отпуск заканчивается.
Но дежурный покачал головой:
- Нет, дорогой товарищ Миляев! Дело серьезное, уголовное и политическое. Это уже не просто демагогия на Пушкинской площади. Эхо уже покушение на убийство. Вы должны дать показания.
- Но я же никого из них не знало.
- А это не обязательно. Вам надо будет только опознать их.
- Вот что, - Женя встал. - Я отказываюсь давать какие-либо показания. Я не считаю себя потерпевшим и… и не хочу возбуждать никаких уголовных дел.
- Ну, если вам не дорога собственная жизнь… Вообще-то, я удивлен. Следующий подобный случай может быть для вас роковым…
Утром Миляев вышел из комендатуры, где провел остаток ночи. Билет до Киева лежал в кармане, и поезд уходил уже не поздно вечером, а днем. Он шел пешком через весь город из Лефортова до Киевского вокзала, смотрел в лица людей, отдавал честь офицерам и не боялся патрулей - новенькая военная форма, выданная в московской комендатуре, отвечала всем правилам ее ношения. На душе наступило какое-то очищение, и лишь иногда, перекинув сумку с правого плеча на левое, он ощущал тупую боль в предплечье.
Все с этой историей покончено, а судьбы ее участников пусть решает время, а не правосудие. Он, Миляев, отгораживает себя от «Линии» сотнями километров и сжигает за собой все мосты.
13
У знакомых ворот Миляев остановился» перевел дух. Как он спешил сюда! Во дворе, склонившись над деревянным верстаком, строгал фуганком отец Оксаны Михаил Трофимович. Белая длинная стружка вылезала спиралью из фуганка и мягко ложилась под ноги.
Женя кашлянул, и Михаил Трофимович оглянулся. Посмотрел на гостя, но все же дотянул фуганок до края бруска. Потом вынул стружку, дунул в отверстие, посмотрел на плоскость фуганка, постучал в торец молотком, подправив лезвие, и только после этого положил инструмент на верстак.
- Здравствуйте, - сказал Женя, переминаясь с ноги на ногу. - А где…
Но Михаил Трофимович не дал договорить.
- Пошли, покурим.
В садике перед домом под развесистой яблоней стоял столик, две скамейки - отдыхать здесь одно удовольствие. Но сейчас Женя поймал; себя на мысли, что без особого удовольствия идет на этот перекур. Подчиняется, словно приказу начальника.
Сели друг против друга. Михаил Трофимович достал из мятой пачки сигарету. А Женя; вытащил из кармана кителя пачку «Явы», предложил:
- Закурите мои, они хорошие.
Михаил Трофимович покосился на протянутую пачку и отказался:
- Не, то с фильтром, для баловства. Мы покрепче любим, не столица.
Чиркнул спичкой, прикурил. А Женя почему-то курить перехотел. Чувствовал, наверное, что не на трубку мира его пригласили;.
- Да-а… - не знал, с чего начать младший Циба. - Столица, конечно, есть столица.
Он затянулся глубоко, отвел глаза в. сторону, потом остановил, взгляд на недостроенном доме. И будто спасение в нем нашел.
- От, зараза, шо тут за жизнь? Уже и готово все, а шиферу никак не достану! Ну нигде нет. Весь район объездил, даже на атомной был - не дают! Шо т-ты будешь делать? Вот какая жизнь тута.
- Так вы железом накройте, - посоветовал Миляев, а сам подумал: «Будто с тестем хозяйственную проблему решаю».. Даже смешно стало*
- Та где ж ты его возьмешь, железа-то? Не заграница, - на слове «заграница» Михаил Трофимович запнулся, вспомнив, что хотел сказать поначалу, искоса посмотрел на солдата, снова глубоко затянулся, бросил под ноги окурок, затоптал каблуком. - Да-а… Ты-то на иностранцев, выходит дело, нагляделся, мне уж брат Василь рассказал, каких ты будешь кровей.
Женя понял наконец, к чему клонится разговор.
- Кровей я, Михаил Трофимович, обыкновенных, красных.
- Так-то оно так…
Циба помолчал, снова взял сигарету, прикурил, И Женя напрягся, потому что понял - сейчас будет сказано самое главное.
- Ты сейчас в армии служишь, а раньше другой жизнью жил, столичной. Папа, мама у тебя вон какие, а мы по сравнению с ними - село. Отслужишь, уедешь, и, как говорится, хай тоби щастыть. Что ж девке потом делать?
- Это ей решать, Михаил Трофимович. - Женя опустил голову. Потом добавил: - А я не отступлюсь.
Циба бросил окурок в цветник - дымок повился меж душистых флоксов.
- Ну, ты это… Я ей батько, а с тобой по-человечески хотел поговорить. Бачу - не получается разговор.
Женя встал, чтобы уйти, и вдруг за спиной из раскрытого окна донеслось:
- Тату! Навищо вы так?
Женя боялся оглянуться. Она слышала. Она все слышала! Но он не хотел, чтобы на глазах у отца произошла эта встреча. Он, не оглядываясь, направился к калитке.
Шел по улице на околицу, не обращая внимания на прохожих, которые здоровались с ним, и не мог разобраться в мыслях, и чувства были непонятны, и решений не хотелось никаких принимать. Одного безумно хотелось - чтобы догнала сейчас Оксана, остановила, в глаза заглянула…
За околицей он повернул к роще. Там пели иволги, журчала вода в ручье. Они вдвоем бывали здесь, сидели на поваленном дереве до самых сумерек. Оксана рассказывала, что эти земли принадлежали раньше местному попу, поэтому до сих пор место называется Поповщина.
Женя сел на бревно, снял фуражку, достал пачку
«Явы». Было непривычно видеть фирменные московские сигареты здесь, далеко-далеко от столицы; красный кружок с золотыми буквами словно семафорил отчаянно, напоминая Жене о Москве. Он хотел выбросить пачку, но разве сигареты виноваты?
Долго Женя смотрел на воду, которая завивалась у корней ольхи, журчала ласково, и плавно стелились по дну мягкие водоросли.
Сзади неслышно подошла Оксана, стояла некоторое время над ним, потом опустила ему на плечо голову. И он вздрогнул от неожиданности.
- Я очень ждала тебя, я не знала, как дожить до этого дня.
- Твой отец…
- Не надо, я все слышала. Это не потому, что он не любит тебя.
- Оксана, достаточно того, что я тебя люблю.
- Правда?
Она присела перед ним на корточки, и он увидел ее глаза - большие, карие, будто маслины, полные слез.
- Правда, Оксана. Я очень тебя люблю. Я никогда не знал, что это такое, и никогда не думал, что способен на это.
Она прижалась лицом к его плечу, и будто судорога прошла по ее телу.
- Не оставляй меня больше одну надолго, ладно?
- Не оставлю, Оксана.
- И любить будешь всегда?
- Всегда, всегда, Оксана! Сто лет, а потом еще сто.
Глупые, глупые слова, но как приятно слышать их!
Речушка тихо журчала у корней ольхи, и вновь запела иволга витиеватую песню - словно шарик булькал в детской свистульке. Солнце уже село, но вечер был теплый, над кустами поднялся туман, окутал их, и зелень, усталая от дневного зноя, потемнела.
Женя оглядывался по пути и долго еще видел во мгле светлое платьице - Оксана не уходила, смотрела ему вслед; и идти было легко по знакомой грейдерной дороге, и казалось, что даже в дебрях лесных, в тундре он бы не заблудился, когда провожает его такой любящий взгляд, будто эластичная нить натягивалась между ними, и чем дальше он удалялся, тем сильнее тянуло обратно. Но он натягивал эту незримую нить все больше, зная, что совсем скоро она натянется до предела и не будет сил сдержаться.
Впереди горели окна казарм, пели песню солдаты, вышедшие на вечернюю прогулку, а Женя без всяких условностей чувствовал, что идет домой. Эти несколько строений - казарма, штаб, полоса препятствий, курилка, а дальше ровный, как футбольное поле, аэродром - стали для него чем-то большим, нежели просто гарнизон, место прохождения службы: здесь он впервые в жизни понял, что такое счастье.
Будни, которые раньше казались Миляеву скучными, больше не тяготили. Они летели, приближая выходные, увольнение, и всякий раз, когда Женя поглядывал на крыши домов, утопающих в садах, он едва сдерживал желание тотчас умчаться туда.
У каждого солдата служба складывалась по-своему.
В дальнем конце аэродрома, за бомбоскладом, был сооружен загон для бычков, и каждый день их пас солдат, строго следя за тем, чтобы животные не ломали сигнально-посадочную аппаратуру. Старшим над бычками был назначен Алик Свинцицкий, с которым прапорщик Циба провел специальное занятие. Ходил по загону и показывал:
- Это вот - черно-пестрая порода. Это - симментальская. А это - голштинская…
Алик грустным взглядом смотрел на крутолобых животных, опасаясь, как бы не боднул его резвый бычок какой-нибудь голштинской породы. А такое случилось в первый же день исполнения новых обязанностей. Он выгнал стадо, и проголодавшиеся бычки поначалу были послушны, жадно щипали траву, но к полудню, насытившись, стали резвиться. Молодая сила не давала покоя пестрому, в белых черных латках, бычку, который все время норовил сбежать из стада. Алик измучился, гоняясь за ним. И вот, догнав его однажды, стал тихо подходить, чтобы огреть по крупу как следует палкой. Бычок стоял спокойно, глядя, как подступает к нему солдат. Лишь пригибал к земле голову да посапывал, расширяя ноздри. Алик, словно тореодор, тоже пригибал немного голову и подкрадывался все ближе и ближе…
Он не успел опомниться, как взлетел над землей, балансируя на узкой шее и пытаясь ухватиться за- шишечки рогов, но не удержался - бычок мотнул голо-вой, а скорее всего, Алик сам запрыгнул ему на шею и снова слетел. Неизвестно, чем бы закончилась эта коррида, не проезжай вблизи на телеге колхозник, который и спас Алика от разбушевавшегося бычка.
В помощники Свинцицкому был определен строптивый солдат из «молодых», москвич Зотов. Но иногда Алику казалось, что с Жоркой, как он прозвал бедового бычка, сладить бывает легче, чем с Зотовым. Да уж ладно, черт с ним, с Зотовым! До конца службы оставалось чуть больше полугода - вытерпеть бы и - домой.