Отец ругался, но винтовку не отбирал.
Прозвучала фамилия, и Женя вздрогнул. Ответил как положено, протянул руку, в которую сержант Серегин вложил холодные длинные патроны. На остриях пуль поблескивали лучи солнца, вид их казался самим совершенством - плавный овал, баллистически точная
форма. Не верилось, что эта изящно выполненная штуковина несет в себе смерть.
По команде Миляев лег на расстеленную плащ-палатку, положил карабин в ложбинку на мешочках с песком, передернул затвор. Все делал механически, как учили, не задумываясь. Поудобней расставил ноги, прицелился.
- Огонь!
Слева щелкнул выстрел - Расим Хайретдинов стрелял первым. Дымящаяся гильза упала рядом с Женей, он видел ее в траве - оттуда некоторое время шел дымок, точно от брошенного окурка. Снова прижался щекой к прикладу, поискал в прорези прицела мушку. Теперь надо было подвести ее к мишени где-то на уровне белой круглой линии, оцифрованной восьмеркой. Эта линия проходила по квадратной груди мишени, и Женя вдруг увидел впереди не мишень, не фанерный щит, а человека. В галстуке, пиджаке, с шевелюрой волос на голове. Увидел глаза, глядящие на него или, может быть, как раз в дульное отверстие карабина.
Палец на курке уже пошел выжимать пока холостой ход, но вот курок уперся, будто в препятствие какое-то, и замер. Женя напрягся, почувствовал, как под пилоткой взмок лоб, но палец словно одеревенел, а человек на бруствере капонира округлил глаза, смотрел выжидающе и с ужасом.
- Огонь! - повторил лейтенант Капустин.
. Женя зажмурился, опустил голову:
- Не могу.
Лейтенант опустился на одно колено перед лежавшим на земле солдатом.
- В чем дело? Карабин неисправен?
Миляев не смотрел в его сторону.
- Не знаю…
- Дай-ка сюда.
Капустин взял карабин, быстро вскинул его к плечу и, почти не целясь, один за другим сделал три выстрела. Три облачка пыли за мишенью выпорхнули из травы.
- Отличный карабин! Младший сержант Серегин,- обратился лейтенант к стоявшему в стороне своему заместителю.- Выдать рядовому Миляеву три боевых патрона.
И снова прорезь прицельной планки закачалась перед глазами, черное пятно вдалеке прояснилось, зрение сфокусировало его, и снова встал человек. Бред какой-то! Там, у бруствера, обыкновенный фанерный щит, а на нем продырявленная лейтенантом бумажная мишень. Но нет, смотрит настороженно, ожидает пули приговоренный.
Холостой ход выжат, еще усилие - и тугой курок спустит пружину. Но точно в самого себя должна быть выпущена пуля - нет сил дожать курок.
- Огонь! - скомандовал лейтенант, и то ли от его крика, то ли от напряжения палец дернулся, карабин тряхнуло, и острая боль ударила в плечо. Высоко над мишенью вспыхнуло облачко пыли.
- Мимо! Перезаряжай.
Не целясь, Женя выстрелил еще два раза и уже не видел перед собой ни человека, ни его глаз, будто исчез он после первого же выстрела. Передернул затвор еще раз, но патронов больше не было.
- Понравилось? - спросил лейтенант и, наверное, готов был дать еще патронов, но Женя встал, хмуро доложил:
- Рядовой Миляев стрельбу закончил.
Капустин совсем по-дружески прикоснулся к его
плечу:
- Не расстраивайся, что не попал. Если это в первый раз в жизни, то не беда - научишься, будешь стрелком не хуже нашего рекордсмена рядового Свинцицкого. Три десятки выбил!
Женя удивленно оглянулся. Алик-Саша стоял в строю, опустив от смущения голову, а на него смотрели все остальные - Хромов с явной завистью, охотник Лихолет с уважением как на равного, Кабаидзе с достоинством побежденного.
- Уж он-то точно не впервые стреляет!
- Впервые,- смущенно ответил Алик.
- Вот это да! - восхитился Капустин, и в его глазах появился азарт, будто он открыл новую звезду стрелкового спорта.- Сейчас посоревнуемся. Младший сержант Серегин, сменить мишени!
Они стреляли быстро. Передергивали затворы - лейтенант четко, отлаженным движением, а солдат осторожно, будто авторучку новым стержнем заряжал. Эхо от выстрелов металось по аэродрому.
Пробоины считали все вместе. Половина ребят рассматривала изрешеченную мишень лейтенанта, другая половина - мишень Свинцицкого. А соперники реагировали на подсчет очков по-разному: лейтенант двигал
пальцами по мишени, возбужденно говорил о кучности, возмущаясь тем, что «семерку на полседьмого сорвал», а солдат стоял в сторонке, точно ученик перед доской.
Лейтенант победил на два очка, чему был безумно рад, признав тут же и авторитет соперника.
На обратной дороге только песня отгоняла грустные мысли. Женя орал про «козаченька», который донимает «дивчиноньку». Благодаря этому не надо было думать про стрельбы и о том, что со спуском курка он перестал быть тем, кем был. Саднило плечо, в носу ощущался кислый запах горелого пороха, карабин казался более тяжелым, чем до стрельбы. И тем самозабвеннее орал Женя:
Выйшла, выйшла дивчинонька
в сад вышнэвый воду брать!
А за нею козаченько
вэдэ коня напувать!
Неожиданно в слаженности, в однообразном топоте ног перестало ощущаться собственное «я», растворилось, слилось вместе с другими, и это уже не он выкрикивал украинские слова - это пело подразделение, частичкой которого был он сам.
Срок карантина подходил к концу. Молодые солдаты научились строевым приемам, прочитали от корки до корки уставы Вооруженных Сил, знали текст присяги наизусть, умели стрелять и бегать в противогазах, подтягиваться на перекладине и прыгать через коня (любимое упражнение цыганка Балаева), могли не спать ночами, но постоянно хотели есть-к твердому режиму никак не хотели приспосабливаться их желудки.
Присягу принимали в воскресный день. После завтрака получили карабины, одели пустые подсумки для патронов на белые ремни, оглядели друг друга.
Офицеры были в темно-синих парадных кителях с золотыми погонами, на груди каждого поблескивали медали, а у командира майора Винокурова рядом со значком десантника (белый парашют и внизу ромбик с цифрой «100») тускло отсвечивал рубиновой эмалью орден Красной Звезды.
По знакомой дороге машины понеслись к селу. Вскоре они остановились у обочины под старым тенистым вязом, росшим у плетня. Тут же, на скамейке, сидели бабки, одетые нарядно, будто и для них какой праздник сегодня: широкие платья были оторочены шелковыми черными и красными лентами, на головах белые в цветах платки, блузки расшиты на рукавах крестиком.
Майор Винокуров вылез из кабины, поздоровался:
- Здравствуйте, бабушки.
- Добрыдень, добрыдень, - закивали головами старушки, любопытно поглядывая на солдат и перешептываясь. Даже семечки подсолнечные отложили.
Солдаты соскакивали из грузовиков, знаменосцы расчехляли Знамя, барабанщик тронул пальцами пружинки барабана, и они звонко задребезжали.
- Повзводно, в колонну по четыре, ста-ановись! - скомандовал майор. - Шагом - ма-арш!
Женя шел слева крайним, скосил глаз и заметил улыбающегося мальчика, которого, кажется, уже видел. Подмигнул ему, и тот помахал в ответ рукой. Он вспомнил его. Это тот самый мальчишка, который гнал коров на пастбище вместе с дедом, когда бежали солдаты первый свой кросс. Вспомнил и обрадовался, будто первого знакомого встретил за многие-многие годы. И удивился: такой радости не было даже тогда, когда прилетал в Шереметьево-2 с родителями после длительной командировки и встречал кого-нибудь из близких знакомых. Думал об этом и удивлялся - ты ли это, Миляев, осмысливающий смысл в смысле смысла декадент, пространно рассуждающий о материи и духе, нашедший истину в отходе от действительности и думающий, что поймал своего бога за бороду; ты ли это, который терпеть не мог пионерских лагерей, собраний и большого количества людей на демонстрациях, ты ли отрицал идею коллективизма как уничтожающую личность? Ты теперь испытываешь настоящее удовольствие в слаженности и единообразии, и дух захватывает от этого бодрого соло на малом барабане, словно это величайшая музыка, не доступная воображению даже гениального Дмитрия Дмитриевича Благоза.
Возле памятника погибшим воинам-односельчанам собралось довольно много народу. На звук барабана пришли люди и с другого конца Петривцев. Многие были с букетами цветов, и все одеты празднично.
Майор Винокуров, кашлянув, выступил с коротким словом.
Женя смотрел на собравшийся люд, слушал громкие слова - громкие и потому, что произносились громко, и потому, что громкий смысл несли, старался быть спокойным и не мог унять дрожь. Понимал где-то разумом, что это все условность, что это языческий какой-то обычай, - словам теперь уже мало кто верит, клятвы, как и заверения, порой ничего не значат в жизни, где сегодня процветают подлость и лицемерие; он это знал, этому был неоднократно свидетелем, бежал от этого, выдумав свой мир, спрятался там, как улитка, но сейчас чувствовал, как спирает в горле, и учащается дыхание, и обсохли губы. А когда назвали его фамилию, он громко ответил и, ничего не видя вокруг, кроме красного стола впереди, пошел к нему, четко чеканя шаг, остановился и успокоился немного лишь тогда, когда пальцы почувствовали шершавый дерматин красной папки.
- …«Если же я нарушу эту мою Торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся».
Десятерым солдатам, принявшим присягу, девушки в украинских костюмах вручили букеты тюльпанов. Принимая цветы, Женя даже не успел прикоснуться к руке девушки, настолько быстро она развернулась и отошла. Но до конца ритуала он постоянно ее искал в толпе.
- Сестра моя, - послышалось из-за спины.
Женя оглянулся. Рядом стоял знакомый парнишка, поглядывая то на девушку, то на солдата.
- Оксана, витэр в голови, - он протянул руку, и Женя пожал ее. - А мэнэ Стэпаном звуть…
Соседство с военным аэродромом вносило в жизнь Петривцев интересную особенность. Местная ребятня росла под постоянным воздействием маленького гарнизона: в играх они подражали военным летчикам, пропадали они с утра до вечера в основном на аэродроме, таскали солдатам яблоки из своего или колхозного сада, служили посыльными между ними и девчатами. Как ни пытался прапорщик Циба бороться с постоянным присутствием ребятни в части, ничего из этого не получалось. Да и как тут бороться, если племяш Степка был самый первый заводила в этом деле.