Дарья кивнула, потому что действительно знала. Мы с бабулей всегда были близки, и она не раз помогала мне, когда я оступалась или не знала, как быть.
— Честно говоря, я сама подумывала переехать к ней, — добавила я, на секунду задержав дыхание. — Всё-таки ей почти восемьдесят, а одна она… ну, мне за неё тревожно.
Дарья немного расслабилась, но я видела, что она всё ещё не уверена.
— Если хочешь, — продолжила я, глядя ей прямо в глаза, — поговорю с ней, и ты у неё поживёшь. Денег она с тебя точно не возьмёт. А ты заодно присмотришь за ней. Ей приятно, мне спокойно, да и тебе тоже.
Дарья несколько секунд молчала, будто переваривая всё сказанное, а потом тихо спросила:
— Ты уверена, что Терезе Альбертовне это будет не в тягость?
— Ей? Шутишь? Да она обожает, когда в доме гости. Да и тебя не один год знает. Поможешь ей продуктами, готовкой, уборкой. Да и у тебя будет большая комната свою — сможешь учиться нормально, а не в этом дурдоме.
Дарья смотрела на меня, не перебивая, но по её глазам я видела, как тяжело ей даётся это решение.
— Я сама часто к ней езжу, а если ты переедешь, буду ещё чаще. Так что… решай, Даш. Если хочешь — я с ней поговорю.
Дарья долго молчала, словно взвешивая каждое слово, каждую эмоцию, запутавшуюся в её голове. Я знала, что для неё это не просто решение. Это был разрыв. Разрыв с тем, что она привыкла терпеть, разрыв с иллюзией, что когда-нибудь всё станет лучше.
Она любила свою мать. Любила той слепой, безнадёжной любовью ребёнка, для которого родители остаются богами, несмотря ни на что. Она любила её вопреки всему: запоям, ударам, бесконечным скандалам, от которых хотелось выть. В этой любви была боль, была горечь, но была и привязанность, которую нелегко было разорвать.
Я знала, что в глубине души Дарья всё ещё видела другую женщину — ту, которую помнила из детства. Молодую, красивую, счастливую. Женщину, которой не стало в один миг, когда болезнь унесла жизнь её младшего брата. Это было тем моментом, когда их семья рухнула, а мать Дарьи навсегда утонула в горе и алкоголе.
Дарья глубоко вздохнула, как будто пытаясь вернуть себе контроль над эмоциями.
— Согласна, Лиан, — тряхнула она темноволосой головой. — Поговори с Терезой Альбертовной. И если она меня примет — я буду счастлива.
Мы с Ленкой одновременно выдохнули от облегчения. Каждый раз вечером говоря подруге до свидания, мы не знали какой встретим ее утром. И это решение, стало для нас облегчением.
— Тогда, Дашуль, — усмехнулась я, стараясь звучать бодро, чтобы разрядить атмосферу, — собирай манатки. В выходные у тебя переезд.
Дарья прищурилась, явно не собираясь так просто поддаться моему энтузиазму.
— Но… а поговорить с бабушкой ты не хочешь? — фыркнула она, сложив руки на груди. — Или ты собираешься просто поставить её перед фактом?
Я смущённо потёрла затылок, прекрасно зная, что сейчас могу получить от неё заслуженный подзатыльник.
— Я уже говорила с ней, — призналась, слегка улыбаясь. — Она сказала, что как только ты созреешь — она тебя ждёт.
Дарья открыла рот, чтобы что-то сказать, но быстро захлопнула его, видимо, обдумывая услышанное.
— Лиана, ты гребанный манипулятор!
— Верно, — прищелкнула я пальцами, — вот поэтому мы и попали на практику к Шелиге. И вы мне еще спасибо за это не сказали.
Подруги рассмеялись теплым, веселым смехом, от которого на душе стало теплее, чем от солнца. Тогда я еще не знала, что эти дни станут последними счастливыми в моей жизни.
2
Наша квартира находилась почти в самом центре города, в старом квартале, который считался одним из самых элитных. Не потому, что там высились современные жилые комплексы с зеркальными фасадами и охраняемыми дворами, а потому, что этот район был тихим оазисом в шумной городской суете. Тенистые аллеи с аккуратно подстриженными деревьями создавали атмосферу уюта, а пяти- и шестиэтажные дома, построенные ещё в начале прошлого века, были признаны архитектурными памятниками. Эти здания, с их изящными фасадами, лепниной и коваными балконами, давно стали частью городской истории, и именно поэтому их защищали от сноса и реновации.
Жильцы нашего района привыкли ценить порядок и уважать окружающих. Здесь никто не бросал свои машины на газонах или тротуарах. Парковка была выделена отдельно, и все аккуратно ставили автомобили, не нарушая границ. В этом районе невозможно было услышать грубую ругань из-за места для парковки — вместо этого люди спокойно, почти шёпотом, обсуждали текущие дела или приветливо обменивались новостями, словно это было естественным продолжением атмосферы интеллигентности, присущей этому месту.
Район изначально задумывался как место для жизни тех, кто трудился на благо науки и прогресса. Здесь давали квартиры учёным, инженерам, разработчикам — людям, которые оставили свой след в различных областях знаний и технологий. Возможно, именно благодаря этому в районе до сих пор сохранялась особая аура уважения, интеллигентности и тишины, нехарактерной для центра города.
Как и весь район, наша квартира, хоть и была большой, пятикомнатной, всегда поражала меня своим уютом и теплом. Это было место, где каждый уголок дышал заботой и любовью. Мама обожала дерево и растения, поэтому квартира была наполнена живой зеленью: фикусы и пальмы стояли в плетёных горшках, виноградная лоза обвивала полки, а на подоконниках цвели яркие пеларгонии. Папа любил маму, и потому всё в доме отражало её вкус и желание создать тихую, светлую гавань.
Папа, учёный-биолог, преподавал на кафедре в местном медицинском университете ещё с советских времён. Его кабинет в нашей квартире напоминал маленький музей: старые книги с потёртыми переплётами, пробирки и микроскоп, стоящий на массивном деревянном столе. Мама же всю жизнь посвящала дому и семье, бережно охраняя покой и уют нашего внутреннего мира.
— Мам, я дома, — я зашла на просторную кухню, жадно вдыхая аппетитные запахи готовящейся курицы и печенья. — Папа уже приехал?
Она обернулась ко мне, невольно заставив нахмуриться. Ее поджатые губы говорили о явном недовольстве.
— Да, он вернулся час назад, теперь сидит у себя, что-то пишет. Опять с головой ушёл в свои бумаги, но обещал ужинать вместе.
— Мам, вы опять поссорились? — тихо спросила я.
— Нет, — ответила она, отворачиваясь к плите.
У меня тоскливо сжалось сердце. Я не понимала, что происходит в нашей семье, но последнее время ссоры папы и мама значительно участились.
Ни говоря ни слова проследовала в кабинет отца, надеясь, что он не слишком занят и сможет поговорить со мной.
— Пап, — постучалась в массивную деревянную дверь со стеклянными витражами, — занят?
На мой голос он поднял голову и улыбнулся. Улыбка получилась слегка рассеянной, вымученной и даже виноватой.
— Нет, зайчонок, заходи.
Я любила папин кабинет. Любила янтарное дерево массивных шкафов, их стеклянные блики на паркетном полу, любила запах книг и гербариев, висевших на стенах — подарок одной его студентки — ботаника. Каждый год на его день рождения она присылала новый гербарий, собранный в каком-нибудь уголке мира: из тропических лесов Амазонии, горных хребтов Кавказа или пустынь Африки. Я всегда с интересом разглядывала эти подарки, удивляясь тому, как природа умудряется создавать такую хрупкую и одновременно совершенную красоту. Любила слушать, как он стучит по клавишам своего ноутбука, готовясь к лекциям или печатая новую научную статью.
Наверное, я была той самом папиной дочкой из шуток и мемов. Я и похожа была в большей степени на него, чем на маму, с ее яркой красотой жгучей брюнетки.
Мы с папой были другими. Даже в свои 60 он выглядел подтянуто и молодо, а седина в светло-русых волосах придавала ему только больше шарма и обаяния. Высокий, с идеальной выправкой военного — сказались несколько лет службы в органах — он до сих пор вызывал вздохи восхищения у своих студенток, чем последнее время невероятно злил маму.
Мы оба не понимали, что с ней происходит, почему она стала устраивать отцу ссоры едва ли каждую неделю, придираясь то к тому, что он задерживается на работе, то к его спокойному и ровному отношению к ней, то еще к каким-нибудь мелочам.
Я несколько раз пыталась поговорить с мамой, понять ее настроение, объяснить ей, что именно работа отца позволяет нам жить в нашем тесном, уютном домашнем мире, но она тут же обвинила меня в том, что я выгораживаю отца, а он настраивает меня против нее.
— Что случилось пап? — тихо спросила, поцеловав его в макушку и присаживаясь в кресло напротив.
— Все тоже самое, зайчонок. Ума не приложу, с чего Клара решила, что я перестал ее любить. Странное у меня чувство, заяц, что кто-то настраивает ее против меня, — устало потер он переносицу. — Да еще и эта ее идея фикс, что тебе обязательно нужно удачно замуж выйти….
Сначала это были безобидные шутки, от которых можно было отмахнуться с улыбкой. Потом начались разговоры по душам, когда мама старалась убедить меня, что «всё это только для твоего же блага». Теперь же её мнение стало настолько твёрдым, что любое сопротивление воспринималось ею как недопустимое упрямство. Мама всё чаще говорила мне в лоб, что удачное замужество — единственная достойная перспектива для такой, как я.
Эти слова звучали обидно, и они глубоко ранили меня. Я знала, что мама не желала мне зла, но её представление о «достойной жизни» было словно списано с какого-то старого учебника или женского романа, где счастье женщины измерялось кольцом на пальце.
Да, я не обладала яркой внешностью, как она. У меня не было её изящных, гибких форм или той лёгкой уверенности, с которой она входила в любую комнату, моментально притягивая взгляды. Я была обычной двадцатилетней девушкой. Светло-русые волосы, россыпь веснушек на лице, серые глаза. В зеркале, когда я видела свое отражение, не чувствовала себя уродливой, но её слова заставляли меня сомневаться.
— Пап, может… я не знаю. Вам к психологу сходить, — осторожно предложила я, вздохнув. — Это ведь не нормально, что в наше время мама считает меня больше ни на что не годной, а тебя…. Вообще непонятно кем.