Я почти привыкла к этой боли. Она стала частью меня, вплелась в мысли, в кожу, в кровь. Научилась жить с ней, ходить, говорить, выполнять механические действия, словно запрограммированная кукла. Я звонила, отвечала на вопросы скорой и полиции, собирала документы, подписывала какие-то бумаги, пыталась подобрать слова для мамы.
Но она не слушала.
Она сидела в кресле, глядя в одну точку, словно застывшая фигура из воска. Пустая. Отдаленная. Нерушимая в своем молчании.
Даже сейчас, на кладбище, она стояла над могилой, не шелохнувшись, не реагируя ни на что. Грязные комки земли падали вниз, ударяясь о гроб с глухим, давящим звуком, но она не отрывала взгляда. Ее глаза, когда-то такие живые, полные темного огня, сейчас казались пустыми, бездонными. В них не было даже проблеска разума, только холодная, бесконечная тьма.
Разумом мама была где-то далеко отсюда. Где-то очень далеко. Туда, куда и я бы хотела последовать за ней.
Закрыла глаза, позволяя дождю стекать по лицу, смешиваясь со слезами. Он был единственным, кто меня сейчас утешал, кто не оставлял меня одну.
И вдруг холодные капли исчезли.
Вода больше не падала на мое лицо.
Медленно открыла глаза — это стало неприятно. Я хотела, чтобы дождь продолжался, чтобы смывал, уносил с собой хотя бы часть той боли, что поселилась внутри. Чтобы он лил так же неустанно, как сейчас лилась по мне боль утраты.
Скосив взгляд, я оглядела тех, кто стоял рядом. Их было много. Слишком много. Люди, пришедшие проститься с отцом: друзья, враги, коллеги. Те, кого я знала с детства, и те, чьи лица видела впервые. Казалось, их объединяло лишь одно — черные одежды и скорбные выражения лиц.
Они что-то говорили, шептались, переглядывались между собой. Кто-то пытался выразить соболезнования, кто-то просто стоял, склонив голову.
Но их голоса звучали будто из-под воды — далекие, глухие, искаженные. Они не достигали сознания, не пробивались сквозь тяжелую завесу, окутавшую меня.
Будто до меня они больше не могли достучаться.
Я смотрела вперед, но не видела. Взгляд цеплялся за мельчайшие детали: как капли дождя стекали по гладкой поверхности надгробия, как рыхлая земля оседала на закрытый гроб, как белые лилии на венке уже начинали терять свою свежесть, лепестки выглядели тяжёлыми, напитанными влагой. Но ни одно из этих изображений не откладывалось в памяти по-настоящему.
От запаха сырой земли и мокрых цветов волнами накатывала тошнота. Воздух был плотным, влажным, пропитанным ароматом увядающих роз, сырого дерева и чего-то тяжелого, неуловимо горького. Я попыталась вдохнуть глубже, но это только усилило спазм в горле.
Все происходящее казалось мне чужим, далеким, каким-то ненастоящим, будто я наблюдаю за всем со стороны, не имея сил сделать ни шага, ни вздоха, ни даже попытки осознать, что именно происходит.
Бабушка. Она стояла рядом с мамой, обняв ее за плечи, поддерживая, оберегая, словно хрупкую фарфоровую статуэтку, которая могла треснуть в любой момент. Я доверила бы это только ей. Только бабушке.
Дашка и Лена. Они стояли чуть позади меня, бледные, с мокрыми от слез глазами. Их губы плотно сжаты, будто они боялись сказать хоть слово, боялись нарушить это тяжелое, вязкое молчание, в котором мы все оказались. Обе знали, что сейчас мне не нужны ни слова, ни соболезнования. Обе просто были рядом, готовые подставить плечо, но только тогда, когда мне это буде нужно. Не сейчас.
Где-то на периферии сознания мозг продолжал работать. Автоматически отмечал пришедших, запоминал, кого нужно будет поблагодарить позже, с кем переговорить. Судорожно соображал, что делать после кладбища, как провести организованные поминки, кого предупредить, куда идти дальше.
Но душа…
Душа хотела одного.
Остаться одной.
Уйти.
Хоть на минуту избавиться от этой всепоглощающей боли, которая впилась в меня ледяными когтями и не отпускала. А еще — понять, кто оградил меня от настолько нужного мне дождя.
Я медленно повернула голову и встретилась с ним взглядом. Темные, спокойные глаза. Роменский стоял рядом, держа над моей головой свой раскрытый зонт. Вода барабанила по темной ткани, стекая тонкими струями по краям, поэтому я не чувствовала холодных капель на лице.
Почему-то это злило. Злило до сжатых кулаков, до едва уловимого дрожания пальцев. Но я ничего не сказала, просто отвернулась, загоняя чувства еще глубже в себя. Будь на его месте кто-то другой, я бы, наверное, сделала шаг в сторону, вышла из-под зонта, снова позволила дождю скрывать слезы и холодом заглушать боль.
Но сейчас… Сейчас это казалось глупым и неуместным.
Закрыла глаза, борясь с внезапно накатившей усталостью. Три дня на ногах, три дня на одном ужасе и адреналине. Сон приходил урывками, короткими мгновениями, когда я проваливалась в черную бездну беспамятства, но даже там боль находила меня. Внезапно свалившиеся на плечи ответственность, проблемы, задачи… От них не было спасения.
Мама, не реагирующая на слова, застывшая, словно кукла с пустыми глазами. Бабушка, которой несколько раз приходилось вызывать скорую — я боялась, что она просто не выдержит всего этого. Организация похорон, в которой я ничего не понимала, тыкаясь, как слепой котенок, принимая десятки звонков, делая то, к чему никто не готовил.
И ни минуты спокойствия.
Ни секунды, чтобы просто остановиться и вдохнуть.
И после их не будет тоже.
Папа… Он был центром нашего мира, нашей опорой, тем, кто держал все воедино. А теперь… Теперь этого центра больше не было, и мир вокруг медленно, но неотвратимо расползался по швам.
Я не знала, как жить дальше.
Все, что оставалось, — механически двигаться вперед, словно по инерции, делать то, что требовалось, не позволяя себе упасть. Только гордость, только осознание того, что сейчас на мне сосредоточены десятки, если не сотни взглядов, удерживали меня от того, чтобы сорваться, взорваться эмоциями, зверем завыть, упасть на колени перед могилой отца.
Я сжала кулаки так сильно, что ногти врезались в кожу, раздирая ладони до крови. Хоть эта физическая боль могла бы привести меня в чувство, удержать в реальности. Пошатнулась, но устояла на ногах.
— Я отвезу вас домой, — услышала я тихий голос над ухом, теплый, спокойный, почти отстраненный. — Потом прослежу, чтобы поминки прошли спокойно.
Повернулась на этот голос, такой раздражающий своей уверенностью. Тем, что словно знал, что будет лучше для меня, решал за меня.
— Нет, — ответила коротко и резко, обжигая его взглядом. Не ему решать, что мне делать дальше. Никому больше. Такое право имел только папа.
Роменский даже не моргнул.
— Если ты свалишься от усталости, — его голос оставался ровным и спокойным, словно он разговаривал не со взвинченной, истощенной девушкой, а с упрямым ребенком, — никому лучше не станет.
— Я сказала — нет, — отрезала я, отворачиваясь и давая понять, что разговор окончен.
А после вышла из-под его зонта и подошла к бабушке.
— Бабуль, — мой голос звучал ровно и тихо, не выдавая ни напряжения, ни усталости, ни боли. — Отвези маму домой. Ей нечего делать на поминках… Да и ты едва на ногах держишься.
Бабушка подняла на меня бесцветные от горя и слез глаза. Она не стала спорить, не пыталась возразить, не задала ни одного лишнего вопроса, просто молча кивнула. За последние несколько дней она словно сжалась, уменьшилась вдвое, превратилась в тень самой себя. Сухонькая, маленькая, измученная, но по-прежнему стойкая.
Несмотря ни на что.
Сил ей почти не хватало, но если бы не ее советы, я бы не справилась. Она держала нас так же, как всю жизнь делал папа. Без лишних слов, без истерик, просто тихо и уверенно помогала, направляла, поддерживала.
Даша без слов поняла меня, подошла к бабушке и маме, и поддерживая их медленно направилась к выходу с кладбища, не дожидаясь окончания похорон.
Мне же предстояло еще пережить все остальные глупые и никому не нужные традиции.
Роменский молча покачал головой, поджимая красивые губы.
6
Сколько времени я просидела за отцовским столом в его кабинете, я не знала. Где-то в глубине квартиры часы пробили шесть раз… или семь. Может, больше. За окном давно сгустилась черная, тяжелая мгла, накрывшая город плотным одеялом, но свет я так и не зажгла.
Я сидела в его кресле, закутавшись в его свитер, вдыхая знакомый запах, пропитавший ткань — легкую горчинку кофе, слабый аромат дикой вишни, что давно въелся в шерсть. В нем было тепло, но мне все равно казалось, что меня пронизывает ледяной холод.
Передо мной лежали бумаги, аккуратно разложенные в ровные стопки. Документы, цифры, расписки, подписи. Я смотрела на них, но ничего не видела. Слова расплывались перед глазами, словно лишенные смысла символы.
Я не знала, с чего начать.
Не знала, что делать дальше.
Три дня прошло с похорон, шесть дней со дня, который разбил мою жизнь на множество острых, ранящих осколков. Точнее пять дней и 16 часов. Или уже 17…. Какая на самом деле разница?
Мама так и не пришла в себя, не сказала ни слова. Ее крик при виде мертвого папы на нашей кухне был последним звуком, который я слышала от нее. С тех пор — только тишина. Глухая, тяжелая, пугающая. Она не отвечала, не реагировала, не плакала. Просто существовала.
Я закрыла глаза, чувствуя как озноб пробирает до костей.
Нужно просмотреть папины документы. Нужно понять как жить дальше. Нужно….
У меня просто нет времени на боль.
От осознания этого хотелось выть.
Я так надеялась, что после похорон смогу хотя бы немного передохнуть. Что, исполнив никому не нужные, не приносящие облегчения ритуалы, обрету хоть краткую передышку. Но этого не случилось.
Телефон продолжал звонить и после погребения. Люди выражали соболезнования, задавали вопросы, предлагали помощь, которой я не могла воспользоваться, потому что никто, кроме меня, не мог разобраться в том хаосе, что остался после папы. Мама была в абсолютно недееспособном состоянии — молчаливая, пустая, словно растворившаяся в собственной боли. Бабушка… Ее здоровье заставляло меня каждый раз вздрагивать от любого ее движения, от каждого вздоха, от малейшего изменения в голосе.