Не отставала от своего фаворита и матушка, которая возила Павла в Смольный женский монастырь, а потом допытывалась: какая ему девушка понравилась и не хочет ли он жениться?
Это насаждение чувственности не прошло бесследно: в одиннадцать лет у него появилась «любезная», которая «час от часу более пленяет». Имя её стало быстро известно. Это была Вера Николаевна Чоглокова — круглая сирота, которую Екатерина взяла к себе в качестве фрейлины. Очевидно, именно ей Павел Петрович посвятил стихи, которые дошли до наших дней.
Я смысл и остроту всему предпочитаю,
На свете прелестей нет больше для меня.
Тебя, любезная, за то я обожаю,
Что блещешь, остроту с красой соединяя…
Порошин записал один эпизод, касающийся как раз увлечений юного сердца. «Шутя говорили, что приспело время Государю Великому князю жениться. Краснел он, и от стыдливости из угла в угол изволил бегать; наконец, изволил сказать; «Как я женюсь, то жену свою очень любить стану и ревнив буду. Рог мне иметь крайне не хочется. Да то беда, что я очень резв, намедни слышал я, что таких рог и не чувствует тот, кто их носит». Смеялись много о сей его заботливости».
Мальчику ещё нет и двенадцати лет, а он формулирует ту философию семейной жизни, которую будет исповедовать до конца дней. Любовь его к женщине — всегда искренняя, восторженная, полная, рыцарская — не раз будет подвергаться испытаниям. Он узнает на своем веку и измену, и предательство со стороны той, которую боготворит, и груз «рогов» ему тоже придётся ощутить…
В биографии Павла Петровича молодых лет остаётся немало неясностей и «провальных лет», Порошинский дневник остаётся единственным источником, дающим надежные и регулярные сведения. Из него можно узнать, что впервые Павел присутствовал на маневрах в Красном Селе в одиннадцатилетнем возрасте, летом 1765 года, в звании командира Кирасирского полка. Накануне отъезда Павел страшно волновался. По словам Порошина, «у него всё лагерь в голове был. Насилу я уложил его, сказав, что, ежели всё о том думает и худо спать будет, не выспится, и завтра Никита Иванович и в армию перед сорок тысяч не повезёт. Идучи ещё к постели, жмурился, для того чтоб поскорее заснуть». В Красном Селе Цесаревич был в восторге оттого, что восседал на лошади, облачённый в кирасу[34] с палашом[35] в руке. Но всё еще было совсем невинно и, как записал Порошин, Павел «на месте баталии, верхом сидя, покушал кренделя» и поехал домой спать.
Дневниковые записи Порошина обрываются на пороге двенадцатилетия, а далее — только случайные и отрывочные данные. Потому существует так много неясностей и противоречий, касающихся различных сторон жизни Павла, и специфики формирования его личности. Сам Павел ничего не рассказывал о своем детстве и юности; ему эта тема всегда была неприятна, а потому за него говорили поколения историков и публицистов. Отсюда — неизбежные домыслы и предположения, без которых в данном случае обойтись невозможно.
Это касается разных сюжетов; остановимся на одном, особенно важном: об общепризнанной склонности Императора Павла Петровича к военному делу, или, как иногда пишут, к «милитаризму». Действительно, трудно понять, каким путём в душе юноши сложилась подобная наклонность, тем более что внешних побудительных причин к формированию её не существовало. Екатерина военный дух в своём окружении не насаждала; она вообще не любила военные разводы, муштру, да и военные парады особо не жаловала и уж, во всяком случае, старалась, чтобы они были как можно покороче.
Ответственный за воспитание Павла Никита Панин был человеком сугубо светским и штатским; он не только не имел склонности, но и вообще не переносил шум и грохот военных караулов и парадов. Подопечный же его вырос совсем иным; для его всё это — своего рода «музыка души», которую он готов был слушать (и слушал) до последнего дня своей жизни. Трудно удержаться от предположения, что данная склонность стала своего рода генетическим наследием, полученным Павлом от отца Петра Фёдоровича.
Вторая удивительная склонность, проявившаяся у Павла и которая шла вразрез с господствующими настроениями при Дворе, — симпатия к Прусскому Королю Фридриху II. Екатерина II если и не испытывала неприязни к Фридриху, который когда-то являлся ходатаем перед Императрицей Елизаветой за «Фике», то имела стойкое неприятие Короля. Она не забыла и не простила Фридриху то, что он был ментором её мужа, а потом, не стесняясь, прилюдно критиковал Императрицу Екатерину. Когда Цесаревич Павел отправился в поездку по Европе в 1781 году, Екатерина специально запретила ему посещать Берлин, и Павел со старым Королем так тогда увидеться и не смог.
Симпатия к Фридриху, как и непроходившее обожание своего прадеда Петра 1, возникли в душе Павла совсем не вдруг. Что касается Петра, то тут всё более или менее ясно: Первый Император превозносился на все лады при правлении его дочери Елизаветы, да и потом образ этот оставался почти священным для всех элементов русского общества.
Отношение же к Фридриху было не столь ясным в России. Он был правителем государства, с которым Россия в конце царствования Елизаветы Петровны воевала. Русские войска даже вошли в Берлин, но затем Пётр III свел на нет все успехи военной кампании, и в России возобладало стойкое неприятие Императора Петра Фёдоровича и его прусского ментора Фридриха. Но при Дворе всегда находились люди, симпатизировавшие Прусскому Королю, этому «философу и воину», который сумел не только выигрывать военные баталии, но и достойно их проигрывать. И самое главное: он создал дееспособную, прекрасно организованную государственную машину и мощную дисциплинированную армию.
Павел, который с детства имел, как уже говорилось, математический склад ума, не мог не восхищаться организацией, построенной на ясной регламентации, на чётком порядке и дисциплине. Ведь успех в любом деле зависит в первую очередь от организации этого дела, а армия должна служить эталоном государственной организации, И Фридрих создал такое государство, где обязанности и права каждого подданного и всех групп населения были распределены и законодательно зафиксированы со скрупулезной тщательностью. Потому и Пруссия, которая еще несколько десятков лет назад представлялась ничтожной и слабой, теперь — в числе главных скрипок в европейском концерте государств.
В Пруссии каждый знал, что он служит Королю, а Король — первый слуга Родины — Фатерланда. Все знали свои обязанности и старались исполнять их с максимальной отдачей сил. А в России что происходит? Невесть откуда появляются люди, не имеющие ни родовых заслуг, ни государственных талантов и в одночасье становятся чуть ли не вершителями судеб Империи. Взять тех же Орловых: только Екатерина заняла Престол, так они в такую силу вошли, что за их фигурами и Престол уже рассмотреть невозможно стало. Понятно, Григорий: первый «любезник», «ночной Император». Но ведь и при свете дня власть алькова не заканчивалась. Ничего добиться нельзя, ничего решить невозможно без этого всесильного временщика.
Конечно, никто публично не возмущался; все понимали, что единое слово может сломать и карьеру, и жизнь. Но в узком кругу, среди своих, об этом много говорили с первых дней воцарения Екатерины. Никита Панин был в числе тех, кто не одобрял придворные нравы. Но ещё более резко высказывался его младший брат Пётр Иванович (1721–1789) — герой Семилетней войны.
Подобные разговоры долетали до ушей юного Павла Петровича и служили поводом для постоянных размышлений. Порошин в своём дневнике по вполне понятным причинам не рисковал фиксировать особо резкие пассажи, но сам факт подобных бесед не раз удостоверял.
«Его превосходительство Пётр Иванович рассуждал о дисциплине военной и о введении её между прочими чинами в государстве. Сказывал при этом на некоторые примеры оной дисциплины, примеченные Его превосходительством но Германии, во всех правительствах, между гражданами и между крестьянами. Его превосходительство Никита Иванович рассуждал, какие бы у нас можно ввести штатские учреждения, чтобы такой порядок везде господствовал».
Пётр Панин ввел в круг общения Цесаревича своего знакомого полковника Московского пехотного полка Михаила Фёдоровича Каменского (1738–1809)[36], который тому чрезвычайно понравился. Бравый офицер, служивший волонтёром во французской армии, а затем участвовавший в Семилетней войне, много интересного рассказывал. Летом 1765 года Каменской был командирован в лагерь под Бреславлем, где Король Фридрих проводил обучение своих войск. Там Каменский составил план лагеря и описание диспозиции маневров, которые и были осенью того года подарены Цесаревичу Павлу. Для него это стало драгоценным подарком, который он изучил в мельчайших деталях, восхищаясь организаторским гением Прусского Короля. Это восхищение даже вызвало нарекания и Порошина, и Панина…
В описании Каменского имелся один абзац, обращенный к Цесаревичу, на который не мог не обратить внимание юный Павел. «Хотя правнуку Петра Великого меньше всех нужны примеры иностранных государей, однокож оное (описание. — А. Б.) напомнит, по крайней мере, Вашему Императорскому Высочеству недавно прошедшее счастливое время для российского войска, когда оно удостоено было видеть лицо своего Государя после сорока лет терпения». Тут можно обнаружить намёк не только на Петра I (в 1765 году исполнилось сорок лет со дня его смерти), но и на Петра III, лицо которого ещё помнили в войсках.
С 1765 года начинается в жизни Павла увлечение военным делом. Раньше он участвовал в баталиях лишь в своём воображении; теперь же о том увлечении начинают узнавать и приближенные. Чрезвычайно важная запись встречается у Порошина под 5 сентября 1765 года. В тот день Порошин играл на бильярде с ещё одним преподавателем, господином Остервальдом, а Великий князь бегал вокруг, изображая то пальбу, то военные команды. Порошин затем поинтересовался, в какие времена он сие увлечение заимел. И Павел открылся. Порошин записал рассказ одиннадцатилетнего юноши..