стями и пристрастиями давно минувших лет. Она ни разу не упомянула о позиции Екатерины II по отношению к Павлу, не привела ни одного её высказывания по адресу сына, однако пересыпала свои воспоминания множеством эпизодов-анекдотов, рисующих Павла Петровича и всех близких к нему лиц в самом непривлекательном свете.
В потоке её тенденциозных измышлений порой встречаются и неожиданные откровения: «Великого князя Павла Петровича было легче обмануть, чем кого-нибудь другого. Его характер, всё более и более недоверчивый, оказался очень удобен для тех, кто хотел погубить его». И здесь графиня на первое место ставила… жену — Марию Фёдоровну. Супругу Павла, обладавшую различными достоинствами и явными недостатками, можно обвинять в чём угодно, но только не в коварных намерениях. Она всегда, невзирая на все перепады супружеских отношений, любила Павла и оставалась верна его светлой памяти многие годы и после убийства.
Головина, отмечая недоверчивость Павла, не объяснила причину этого качества, а она — на поверхности. Всю свою жизнь, начиная с первых сознательных лет, он встречал и видел вокруг только принуждение, ложь и предательство, и главным лицом этого мира насилия и лицемерия, его инспиратором была мать — Императрица Екатерина II. И кто бы в таких условиях мог сохранить доверчивость и открытость? Никто.
Отношения с Екатериной Нелидовой у Павла Петровича никогда не носили плотского характера. Это была преданная и чистая дружба, дружба высокая, а со стороны Павла — рыцарская. Он так ей дорожил, что летом 1788 года, отправляясь на войну со Швецией, адресовал Нелидовой записку на клочке бумаги: «Знайте, что умирая, я буду думать о Вас».
К чести Павла Петровича следует добавить, что при всем своем душевном увлечении Нелидовой, он никогда не позволил себе как-то унижать или третировать супругу: его отношение всегда оставалось уважительным, и он высоко оценивал женские добродетели Марии Фёдоровны. Но её мир тихого, «немецкого» благополучия, ее растворённость в повседневных вещах и заботах надолго не занимали Павла. Она была настолько покорна мужу, что даже беседы никакой не получалось; она не умела спорить, выдвигать и отстаивать собственные взгляды и идеи. Нелидова же могла; с ней было интересно.
В своих «Записках» командир эскадрона Конного полка Николай Александрович Саблуков (1776–1848),[53] проведший немало лет по долгу службы рядом с Павлом Петровичем, отметил одну важную черту личности Императора: «В характере Павла было истинное благородство и великодушие, и хотя он был ревнив к власти, но презирал те лица, которые слишком подчинялись его воле в ущерб истине и справедливости, а уважал тех, которые, для того чтобы защитить невинного, бесстрашно противились вспышкам его гнева». К числу таковых людей относилась и Екатерина Ивановна Нелидова.
В начале 1790 года, когда Павел Петрович вернулся из Финляндии, с полей военных баталий со Швецией, он тяжело простудился и его здоровье висело на воске. Он сам уже думал, что наступил его последний земной час, и в этот час он решил вступиться за честь Нелидовой, которую в высшем свете Петербурга третировали как его «любовницу». Павел обратился с мольбой к Императрице; это одно из самых проникновенных посланий Павла Петровича, свидетельствующее о высоте его душевных устремлений.
«Мне надлежит совершить пред Вами, Государыня, торжественный акт, как пред Царицею моею и матерью, акт, предписываемый моею совестью пред Богом и людьми; мне надлежит оправдать невинное лицо, которое могло бы пострадать, хотя бы негласно, из-за меня. Я видел, как злоба выставляла себя судьёю и хотела дать ложные толкования связи, исключительно дружеской, возникшей между мадемуазель Нелидовой и мною. Относительно этой связи клянусь тем Судилищем, пред Которым мы все должны явиться, что мы предстанем пред Ним с совестью, свободной от всякого упрёка, как за себя, так и за других. Зачем я не могу засвидетельствовать этого ценою моей крови? Свидетельствую о том, прощаясь с жизнью. Клянусь ещё раз всем, что есть священного. Клянусь торжественно и свидетельствую, что нас соединяла дружба священная и нежная, но невинная и чистая. Свидетель тому Бог».
История не сохранила данных о том, как Екатерина II отнеслась к этой исповеди сына. Если бы она хотела, то скажи хоть единое слово в поддержку этой дружбы, злобная сплетня, если бы и не умерла, но приутихла. Однако мать такого слова не сказала, и мемуары её клевреткн Головиной это вполне удостоверяют.
В какой-то момент Марию Фёдоровну начали озабочивать систематические и долгие общения супруга с фрейлиной; он проводил с ней по несколько часов тет-а-тет; в вечерних беседах в своей кабинете, на дневных прогулках. Какая бы супруга могла спокойно взирать на подобное? Мария начала подозревать Нелидову в далеко идущих замыслах. Перед ней вставал зловещий образ мадам де Ментенон, портреты и бюсты которой она видела в Версале.
В начале 1782 года в письме Сергею Ивановичу Плещееву (1752–1802), с которым Мария поддерживала теплые дружеские отношения со времени своего прибытия в Россию, она излила горести сердца.
«Вы будете смеяться над моей мыслью, но мне кажется, что при каждых моих родах[54] Нелидова, зная, как они бывают у меня трудны и что они могут быть для меня гибельны, всякий раз надеется, что она сделается вслед за тем второй мадам де Ментенон. Поэтому, друг мой, приготовьтесь почтительно целовать у ней руку, и особенно займитесь Вашей физиономией: чтобы она не нашла в этом почтении насмешки или злобы».
Конечно, в Марии Фёдоровне говорило уязвленное женское самолюбие, лишь обострявшееся состоянием беременности. Никаких властных амбиций Нелидова не проявляла, что, впрочем, не помешало Цесаревне напрямую обратиться за помощью к Императрице. Этот свой шаг она не согласовала с Павлом, что не прибавило к ней его расположения.
Екатерина могла торжествовать. Наконец-то она добилась роли арбитра во внутрисемейной жизни Павла: это единственная сфера, куда ранее ей доступ был закрыт. Цесаревна умоляла Императрицу удалить Нелидову и получила урок «царской мудрости». Она подвела невестку к зеркалу и изрекла: «Посмотри, какая ты красавица, а соперница твоя мелкий монстр; перестань кручиниться и будь уверена в своих прелестях». Нелидова осталась фрейлиной при Малом Дворе ещё на несколько месяцев.
Павел Петрович в силу своего бурного темперамента не мог долго выносить укоры и сетования жены, но особенно её конспирации с матерью. Весной 1792 года он имел бурное объяснение с Марией Фёдоровной, а затем покинул Петербург и уехал в Гатчину. Это была первая серьезная размолвка в их семейной жизни. Теперь уже у Нелидовой не оставалось никакого выбора; она должна была удалиться, так как почти все бросали ей упреки в разрушении счастливого семейного союза. Через две недели после рождения у Марии Фёдоровны дочери Ольги, 25 июня, Екатерина Нелидова подала Императрице прошение об отставке и дозволении поселиться на жительство в Смольном монастыре. Павел Петрович воспринял поступок своего друга как страшное огорчение и умолил Нелидову взять прошение обратно. В свою очередь Мария Фёдоровна увидела в этом поступке только «комедию».
Сохранилось письмо Александра Куракина, которое он отправил Павлу Петровичу из своей саратовской ссылки после получения известия об уходе Нелидовой. «Новость, которую Вы изволили сообщить мне, мой дорогой повелитель, — писал князь, — озадачила меня. Возможно ли, чтобы наша приятельница, после стольких опытов нашей дружбы и Вашей доверенности, дозволила себе возыметь намерение Вас покинуть? И как она могла при этом решиться на представление письма Императрице, без Вашего ведома? Мне знакомы её ум и чувствительность, а чем более я думаю, тем понятней для меня причины, столь внезапно побудившие её к тому. Во всяком случае я рад, что дело не состоялось и что Вы не испытали неудовольствия лишиться общества, к которому привыкли».
Нелидова всей душой была предана Павлу Петровичу. Он был единственный человек на свете, ради которого она готова была пожертвовать жизнью. Но таковая жертва не требовалась. Требовалось же совсем иное: присутствовать на каждодневном испытании чувств, ума и самообладания. Нелидова имела развитое чувство собственного достоинства, а это заведомо делало её персоной малопригодной для придворной жизни.
Павел Петрович ей доверял. Это была единственная причина, удерживавшая Екатерину Ивановну на фрейлинской службе. Но с некоторых пор она стала замечать, что её дорогой друг начинал с ней спорить по пустякам, не хотел слушать никаких суждений, не совпадавших с его собственными. Нелидова была снисходительной; она слишком хорошо знала, в атмосфере какого невероятного напряжения ему приходилось существовать каждодневно многие годы. Она сама это видела и понимала всю глубину человеческой трагедии, которую олицетворял её «дорогой друг».
Однако любая снисходительность имеет свои пределы, Нелидова совершенно не хотела превращаться в придворную «куклу для битья». Она прекрасно знала клеветы, которыми окружили её имя в Петербурге. Она не придавала им значения; сердце её не было замутнено неправдой, ум — интригами. Самое же главное; ей доверял тот, кого она чтила беспредельно, тот, чей образ для неё навсегда запечатлелся в портрете благородного рыцаря. Она тяжело переживала, когда нарушилось многолетнее взаимное молчаливое взаимопонимание. Князю Куракину в начале 1793 года признавалась в письме: «Различные сцены, которые происходят у меня пред глазами, для меня так непонятны, что я вижу, что сердце этого человека — лабиринт для меня. Я не сделаю ничего, чем бы я боялась скомпрометировать своих друзей, но я решилась, и даю в том клятву пред Богом, сделать вторую попытку удалиться от Двора».
Клятва перед Богом — самая высшая и неизменяемая клятва из всех возможных. Для Нелидовой, которая принадлежала Вере Христовой всем сердцем и всем помышлением, выбор был уже окончательным. Она поняла, что Павлу её душевная привязанность не требуется, а Мария Фёдоровна вообще воспринимала её с холодной отстраненностью. А при таких условиях находиться каждый день в кругу семьи, где ты не чувствуешь к себе расположения, было непереносимо.