утайсов. Один раз Павел Петрович так прогневался на него, что выгнал из дворца и собирался изгнать его вообще из Петербурга. На счастье Кутайсова, рядом оказалась Нелидова, которая вмешалась, умирила гневное настроение Императора, и «Иван» был прощен. Потом он пришел к ней, валялся у неё в ногах, старался облобызать руки и ноги в знак своей благодарности, клялся в вечной преданности. Эта сцена, происходившая в присутствии Императрицы, произвела на двух женщин тяжелое впечатление.
На самом деле Кутайсов давно озадачивался необходимостью разрушить дружескую привязанность Павла Петровича к бывшей фрейлине. Конечно, хитрый, но не очень умный Кутайсов осуществить подобный замысел в одиночку никак не мог. Рядом с ним находилась небольшая, но влиятельная группа сановников и придворных, помогавших «брадобрею» советами и наставлениями. Но главным поводом для охлаждения Павла и Нелидовой стали не интриги сами по себе, а его сердечное, страстное увлечение юной красавицей Анной Петровной Лопухиной (в замужестве (1800) княгиня Гагарина, 1777–1805). Подробнее об этом речь пойдет дальше.
Пока же можно только подчеркнуть, что увлечение Императора привело к заметному охлаждению отношений между Павлом и Марией Фёдоровной и в этом противостоянии Екатерина Нелидова целиком приняла сторону Императрицы. В 1798 году более чем двадцатилетняя дружба закончилась. Павел Петрович погрузился в мир сладостных любовных грёз, а Нелидова осталась в своем Смольном убежище; занималась воспитанием смолянок, ухаживала за немощными, читала книги, играла на своей любимой арфе и подолгу ежедневно молилась.
Не сохранилось прямых сведений о том, как Нелидова пережила убийство Павла Петровича. Известно только, что традиционное смирение её оставило; она требовала расследования и жесточайшего наказания всех негодяев-убийц. В те страшные дни марта 1801 года она разом поседела и постарела; люди, которым приходилось её видеть потом, были потрясены происшедшей переменой.
Она прожила после того марта тридцать восемь лет и не изменила образу жизни, ставшему для неё привычным ещё при Павле Петровиче. Её изредка навещали дети Павла — Императоры Александр I и Николай I. Но до последних дней своей жизни[57] постоянно была рядом «вдовствующая Императрица» Мария Фёдоровна. Императрица и её бывшая фрейлина часто будут видеться. Иногда вечерами будут сидеть вдвоем в полумраке, разговаривать и плакать. И в этих задушевных беседах двух немолодых уже женщин незримо будет присутствовать Павел Петрович, образ которого для обеих являлся незабвенным.
Умерла Екатерина Ивановна Нелидова в возрасте 82 лет 2 января 1839 года. Покойную отпели в церкви Общества благородных девиц, где в давние годы она слушала первые проповеди и наставления в Законе Божиим. Похоронили Нелидову скромно на кладбище Большой Охты — как раз напротив Смольного института, на другом берегу Невы. На это кладбище выходили комнаты Нелидовой, и она полвека почти каждый день взирала на это тихое последнее людское пристанище на земле…
В качестве своеобразного послесловия к рассказу о Екатерине Ивановне Нелидовой уместно присовокупить одну ассоциативную историю. У сына Павла Петровича Императора Николая I (1796–1855, Император с 1825 года) в 30-е годы XIX века возникли дружеские отношения с племянницей Екатерины Ивановны фрейлиной Варварой Аркадьевной Нелидовой (1814–1897) — дочерью младшего брата Екатерины, генерал-адъютанта Аркадия Ивановича Нелидова (1773–1834).
Варвару Нелидову, как ранее и её тетку, тоже клеймили в свете «наложницей», хотя отношения между ней и Императором являлись исключительно платоническими. Варвара Нелидова после смерти в феврале 1855 года Императора Николая I также удалилась от Двора и провела многие годы в стороне от большого света, сохраняя до последних дней жизни преданность и любовь к человеку, который удостаивал её своей искренней дружбой — Императору Николаю Павловичу…[58]
Глава 4Гатчинский изгой
Живописный пригород Петербурга — Гатчина (Гатчино) — навсегда связан с именем Императора Павла I. Здесь, в своем обширном поместье, превращенном в идеальный дворцово-парковый ансамбль, он провел тринадцать лет; здесь были сформулированы основные идеи по управлению Империей, здесь он начал создавать свою образцовую армию; отсюда холодным ноябрьским днём 1796 года он поехал в Петербург принимать бразды правления в Империи. Так как Павловск был в свое время подарен Марии Фёдоровне, то Гатчина стала единственным личным поместьем Цесаревича. Одним из первых указов Император Павел изменил административный статус Гатчины: в ноябре 1796 года Гатчина получила статус города…
Появление этого спасительного для Павла прибежища связано то ли с прихотью, то ли с тонким расчётом Екатерины II. Вскоре после рождения в семье Цесаревича в июле 1783 года третьего ребёнка — дочери Александры (1783–1801), Императрица подарила ненавистному сыну мызу «Гатчино»[59] со всеми «мебелями», «мраморными вещами» и двадцатью принадлежавшими мызе деревнями. О мотивах этого щедрого дара, последней милости «великой Государыни» по отношению к Павлу, можно только догадываться. Екатерина желала заиметь третьего внука; появление внучки её не особенно обрадовало. Как она с игривой непосредственностью признавалась в письме Гримму, «по правде сказать, я несравненно более люблю мальчиков, чем девочек».
Сама мыза незадолго до того была выкуплена Екатериной у наследников Григория Орлова, некогда её возлюбленного, который в апреле 1783 года скончался в Москве в состоянии глубокой меланхолии.[60] Рассказывали даже, что перед смертью отставленный фаворит сошел с ума…
Павел Петрович был рад подарку; связь Гатчины с именем ненавистного временщика его никак не смущала. Он с самого начала знал, что там ничего не останется от Орлова; всё будет построено заново или перестроено до основания. Своему духовному наставнику Платону сообщал, что «место само собой весьма приятно, а милость сама по себе особенно дорога!». Главный дворец, который с 1766 года возводился в Гатчине по проекту придворного архитектора Антонио Ринальди (1710–1794), ещё не был до конца завершён, но Павел Петрович не внес в проект существенных изменений. Дворец напоминал английский замок и чрезвычайно понравился новому хозяину своей монументальностью и архитектурной выдержанностью.
Гатчина располагалась в отдалении от Петербурга: почти шестьдесят верст, что по меркам той поры считалось дальним захолустьем. Поездка в Гатчину была сопряжена с большими затратами времени; из центра Петербурга в экипаже надо было добираться несколько часов. Было ясно, что это станет препятствием для визита гостей. С другой стороны, уединенное место позволяло находиться вдали от ушей и взоров Большого Двора; а это — желанная приятность.
Единственно, что постоянно печалило Павла и Марию, так это разлука с детьми. Они их и так видели от случая к случаю, а теперь встречи станут совсем редкими. Екатерина полностью отстранила родителей от ухода и воспитания своих детей. Александр, Константин, а затем Александра были размещены в апартаментах бабушки в Зимнем Дворце, и она, и только она, решала все вопросы, их касающиеся. Воспитатели и наставники к детям подбирались исключительно по желанию Императрицы; с родителями такие темы даже не обсуждались. Когда в 1784 году воспитателем к Великому князю Александру Павловичу был определён швейцарец Фредерик-Сезар Лагарп (1754–1838), то родители узнали об этом от третьих лиц. Возмущало и оскорбляло не только то, что адвокат из Швейцарии имел стойкую репутацию республиканца, но и то, что с родителями не консультировались и даже пристойно не уведомили об этом.
Бабушка всеми силами старалась ограничить частоту и продолжительность встреч родителей с детьми. О том, насколько Екатерина была бесчеловечна в отношениях с сыном и невесткой, красноречиво свидетельствует история, имевшая место в 1787 году. В тот год Императрица совершила шестимесячное путешествие на Юг России. Она хотела лично ознакомиться с новоприобретенными территориями и, главное, — увидеть «южную жемчужину» — Крым. Поездку организовывал «повелитель Юга России» — Г. А. Потёмкин. Вопрос был в центре внимания всего петербургского бомонда фактически всю вторую половину 1786 года. Замысел экспедиции и её нюансы с Цесаревичем Екатерина не обсуждала. Но Павел и Мария были потрясены, когда узнали, что Екатерина берёт с собой в шестимесячное путешествие их сыновей: Александра и Константина, чтобы, как она заявляла, «ознакомить их с Россией». При этом Александру только исполнилось девять лет, а Константину — семь.
Весть об этом вызвала необычную до того реакцию: Павел и Мария написали совместное послание Императрице. Оно было составлено в самых раболепных тонах; Цесаревич с Цесаревной нижайше умолили оставить детей с ними в Петербурге. «Осмеливаемся Государыня, представить Вам картину наших страданий, наших опасений, наших беспокойств по поводу путешествия детей наших; страдания наши легко представить взорам Вашим, Государыня, если вспомните состояние, в котором мы находились в минуту нашего отъезда за границу». Зная, что решение уже принято и прекрасно понимая, что Екатерина никогда (почти никогда) не пересматривает свои решения, Павел и Мария надеялись на чудо. Но его не произошло. Екатерина прислала ответ, весь пронизанный фальшивыми словами «о любви» и заканчивавшийся «обниманием» от «всего сердца».
«Дорогие дети мои. Мать, видящая, что дети её огорчены, может только советовать им умерить свою печаль, не питать чёрных мыслей, могущих вызвать печаль, не поддаваться скорби под влиянием расстроенного воображения, а прибегать к доводам, могущим умерить подобного рода огорчения и успокоить тревоги».
Павел и Мария надеялись на «материнское чувство» Екатерины, но она демонстрировала совсем иное. Её позиция была логически беспощадной. «Дети Ваши принадлежат Вам, но в то же время они принадлежат и мне, принадлежат и государству». В России, где она восседает на монаршем Престоле, ей всё подвластно и все ей принадлежат, а потому она и может вести себя только по своему разумению. Ни стоны, ни мольбы, ни обмороки не производили на неё никакого впечатления, если только они не отвечали её личным видам и «выгодам государства», что для Екатерины являлось синонимами.