Юрий НагибинПавлик
Юрий Маркович Нагибин родился в 1920 году в Москве. Окончив школу, он поступил на сценарный факультет Всесоюзного института кинематографии. В 1942 году добровольно ушел на фронт и в 1942–1943 годах находился в действующей армии на политработе. После контузии работал военным корреспондентом газеты «Труд».
Первый рассказ его был напечатан в журнале «Огонек» в 1939 году.
Юрий Нагибин — автор ряда сборников рассказов: «Человек с фронта», «Большое сердце», «Зерно жизни», «Зимний дуб», «Скалистый порог», «Человек и дорога», «Последний штурм» и других, повестей: «Трудное счастье», «Бэмби» (по мотивам сказки австрийского писателя Ф. Зальтена), а также нескольких киносценариев.
В предлагаемой вниманию читателей повести «Павлик» рассказывается о том, как мужает в трудных условиях войны характер молодого человека. Героя повести Павлика Чердынцева война застала на институтской скамье. Отличное знание немецкого языка определило его фронтовую судьбу — его назначили инструктором-литератором газеты для войск противника Волховского фронта. Постепенно и непросто из наивного, неопытного юноши выковывается умелый, решительный политработник, храбрый и стойкий воин.
1
— Павлик! — громко позвала молодая женщина в беличьей шубке и тонком шерстяном платке, повязанном поверх маленькой каракулевой кубанки. — Павлик, вот место!..
Женщина сидела на передней, у выхода, скамейке трамвая и, чуть наклонившись вперед, придерживала рукой в замшевой перчатке только что освободившееся место напротив себя.
На ее голос вперед протиснулся молодой военный с вещевым мешком за спиной, в новеньком, со склада, обмундировании: коротковатая солдатская шинель с жестким хомутом ворота колом торчала на груди, звездочка на ушанке потонула в длинном, непримявшемся ворсе искусственного меха, кирзовые сапоги скрипели, дерматиновая командирская сумка крепко отдавала клеем.
В петлицах у военного было два кубика, но что-то не походил он на лейтенанта, даже новоиспеченного. Слишком прямо, без лейтенантской лихости, сидела ушанка на темных волосах, слишком заботливо, и видимо материнской рукой, был повязан под шинелью неформенный шарф, в движениях проглядывала застенчивая неуверенность. Да он и не был лейтенантом, этот круглолицый юноша с большими светло-карими глазами. Три дня назад прямо со студенческой скамьи он был произведен в техники-интенданты второго ранга. Он стыдился этого, не по значению громкого, труднопроизносимого и туманного, звания и потому не прикрепил к петлицам эмблемы в виде колесика.
Молодой человек хотел было занять место, но его опередил плотный, краснощекий старшина, ворвавшийся в вагон через переднюю площадку. Старшина плюхнулся на скамейку и с грохотом опустил на пол тяжелый деревянный сундучок. От его толстого, разожженного морозом и быстрым бегом лица палило жаром. Молодой человек смутился, его щеки покрылись пятнистым румянцем.
Женщина в беличьей шубке выжидательно смотрела на него. Он чуть приметно пожал плечами и отвернулся. Но тут старшина, еще не успевший отдышаться, заметил, что перехватил место у командира. Он вскочил, сдвинул ногой свой сундучок в сторону и произнес извиняющимся баском:
— Прошу садиться, товарищ лейтенант!
Молодой человек покраснел еще сильнее, кивнул старшине и опустился на скамейку. Он был и смущен тем, что ему уступил место военный старше его по возрасту, и по-мальчишески горд привилегией, какую давало ему звание, — он, словно только сейчас, поверил в то, что он действительно командир.
Женщина в беличьей шубке смотрела на него с улыбкой.
— Эх, Павлик, Павлик!.. — это прозвучало любовно и чуть насмешливо.
Человек не выбирает себе имени. Имя дают ему родители и тем впервые утверждают свою власть над ним. Бывает, человек становится впоследствии похож на свое имя, бывает — не похож. Тогда возникают прозвища, клички, уменьшительные и производные от настоящего имени. Это новое имя важнее полученного при рождении: последнее дается наугад, а первым метит человека среда, выражая свое отношение к нему.
Нет ничего удивительного в том, что маленького Павла называют Павликом. Но когда Павлик вымахивает в рослого, плечистого юношу и все же остается для всех Павликом — это уже ме́та. Юноша становится молодым человеком, студентом, членом институтского бюро комсомола, женится, а окружающие, словно сговорившись, по-прежнему упорно отказывают ему в настоящем имени. Его сверстники давно скинули свои уменьшительные имена, многие обзавелись отчеством, а он так и ходит в Павликах. Знакомясь, он называет себя: «Павел» или «Павел Чердынцев», — но уже через несколько минут слышит от нового знакомого: «Павлик».
Правда, Павлик Чердынцев удручающе моложав, в свои двадцать три года он выглядит восемнадцатилетним. У него девичий овал лица, тонкая, нежная кожа, легко затекающая румянцем, длинные, пушистые ресницы, зачесанные назад волосы мягки и волнисты, и, хотя он давно познакомился с бритвой, на щеках, подбородке и верхней губе у него отрастает какой-то пушок, а не благородная, жесткая, мужская щетина. При такой коже, ресницах, волосах даже широкие плечи и сильная, спортивная фигура не придают мужественности. И все же дело не только в облике…
Павлика воспитала мать. Отец его утонул, купаясь в реке, за месяц до рождения сына. Павлик рано и остро почувствовал отсутствие мужского начала в своей жизни. Он пытался расспросить мать о своем отце. Но мать, обычно с глубокой серьезностью и полнотой отвечавшая на все вопросы сына, тут становилась до странности сухой и немногословной. «Он был студент-второкурсник и не умел плавать. Он утонул», — это было все, что Павлик узнал. Мать словно не хотела простить покойному, что он оставил ее одну лицом к лицу с жизнью. Позднее Павлик понял, что за этим жестким умолчанием скрывалась непроходящая боль, горькая и бессильная обида на судьбу, так рано лишившую его мать женского счастья.
Студент-второкурсник, не умевший плавать, — из такого скудного материала даже самое пылкое мальчишеское воображение не создаст героя, на которого хотелось бы походить. «Отцу было восемнадцать лет, когда произошла революция, — часто думал Павлик. — Отчего же не сумел он ничего сделать, оставить мне в наследство хоть какой-либо поступок? Ведь любила же его такая женщина, как моя мать…» Но нет, ничего не успел совершить милый, синеглазый, смешливый студентик, сын деревенского фельдшера, даже плавать не научился. Впрочем, кое-чему его короткая, бесследно канувшая жизнь научила сына — страху перед несвершившейся судьбой.
Сын умел плавать с самых ранних лет. Об этом позаботилась мать. Она научила его нырять, бегать, прыгать, лазить на деревья, играть во все игры. Ему было всего пять лет, когда в их комнате, в дряхлом московском доме с высокими потолками, появились спортивные кольца и трапеция. Мать решила во что бы то ни стало развить его тело. И она достигла своего. Никаких простуд, никаких детских болезней не знал Павлик. В школе он превосходил силой не только сверстников, но и многих старших ребят. Обычные мальчишеские огорчения: разбитый в драке нос, подзатыльник, полученный от старшеклассника, — были неведомы Павлику. И не только потому, что ребята знали: с Чердынцевым лучше не связываться. Даже чувствуя иной раз, что его хотят задеть, Павлик с улыбкой, в спокойном сознании своей силы отходил в сторону.
Когда Павлик подрос, когда пришла пора книг, учения, мать не оставила тщательной, пристрастной заботы о его физическом развитии. Он был бы не прочь посидеть еще за письменным столом, поваляться с книгой на диване, а мать гнала его на каток. Он охотно послонялся бы вечерком по московским улицам, а мать заставляла его проводить вечера то в бассейне для плавания, то на стадионе.
Мать была до предела требовательна к Павлику. Она слишком любила сына, слишком многое отдала ему, чтобы быть снисходительной.
Человек умный, живой и страстный, с острым чувством времени, она не уважала дело, которым занималась: выстукивала худыми пальцами пропитание для себя и сына из старенького «ундервуда». Но чтобы овладеть настоящей профессией, надо было продолжать образование — мать изучала языки, — а этого она не могла позволить себе в трудные двадцатые годы: на руках у нее сын, и сын этот должен иметь все, что имели другие дети, у которых был отец.
Не ее вина, что Павлик лишился отца, но и ее вина — она мать и отвечает перед сыном за все. Он ни в чем не должен чувствовать отсутствие отца: полное самоотречение мать совмещала с жесткой требовательностью. Она отдавала все дни свои чуждой, лишенной творческого начала профессии — пусть и сын приучается к тому, что нельзя жить без благотворного насилия над собой.
Она высоко несла свою маленькую красивую, рано начавшую седеть голову. Она сама выбирала сыну книги для чтения, проверяла его школьные знания, обучала его немецкому языку. Сын не знал пустого досуга. Его досугом был спорт, театр, музеи, куда они ходили вместе, а затем подолгу обсуждали виденное. Она вложила семя в добрую почву. Сын учился превосходно, она знала, что он умен. То, к чему у него не было способности — математика, точные науки, — он одолевал усидчивостью и старанием, зато в предметах гуманитарных и языках он блистал. Никакие дурные привычки к нему не прилипали: он не курил, не пил, в переходном возрасте не писал плохих стихов.
Открытый, доверчивый, покладистый, всегда готовый сделать то, что от него требуют, Павлик, если сталкивался с чем-либо дурным и трудным, душевно не задерживался на этом.
С веселой охотой выполнял он пионерские, а позднее и комсомольские поручения. С упоением писал плакаты, клеймящие прогульщиков, суеверов, бузотеров, и уж непременно — папу Римского и Чемберлена; сколачивал ящики для рационализаторских предложений работников Почтамта, который шефствовал над их школой; оформлял мопровскую стенгазету. Его детство пришлось на пору первой пятилетки, когда бурно растущая промышленность страны нуждалась в металле и самых различных материалах. Павлик и его друзья неутомимо собирали металлолом и пустые бутылки, бумажный утиль и старое тряпье. После уроков он вихрем носился с подписным листом по лестницам дома, облагая жильцов денежной данью на постройку торпедного катера, дирижабля или глиссера. Мать радовалась столь ярко выраженному общественному, началу в характере сына и сквозь пальцы смотрела на то, что к металлолому он причислял иной раз вполне еще годную железную кровать, хранившуюся на чердаке, исправную кастрюлю или чугунок. Она неизменно открывала своим скромным взносом подписку на очередное «мероприятие» и со смехом спрашивала сына, когда же промчит ее наконец по земле, по воде или по воздуху один из тех загадочных аппаратов, в которые она вкладывает средства…