Нечичко снова что-то закричал, люди со всех сторон привалились к машине, шофер дал газ, «эмку» повело в сторону, и мотор, застонав, смолк.
Павлик откинул одеяло и с трудом вылез наружу. Он почти не слышал своих ног. Шатким, неуверенным шагом спустился он к ручью и удивился, что ручей под тонкой коркой льда был живым, хотя струился по ледяному ложу. Ручей был как бы многослойным: лед, вода, лед. Застрявшая машина искромсала верхнюю ледовую пленку, ее колеса купались в воде, без толку проворачивались на зеркально гладкой поверхности подводного льда. Нечичко, отдававший распоряжения политруку с петлицами танкиста, приметил Павлика и бросил ему мимоходом:
— Ступайте назад, небось и так ног не чуете!
— Да нет, что вы! — улыбнулся Павлик. — Я в полном порядке…
Политрук-танкист притащил длинный шест, еще кто-то круглый чурбачок, теперь надо было подвести вагу под задний мост машины. Несколько человек, Павлик в их числе, навалились на свободный конец рычага — и враз посыпались на лед: чурбачок выскользнул из-под ваги. Новая попытка, новая неудача. Нечичко орал так, что больно становилось ушам. «На машину, чтобы она сдвинулась с места, надо, несомненно, кричать куда громче, чем на лошадь», — подумал Павлик. Он нарочно старался увидеть происходящее в комическом свете, уж очень худо было у него с ногами.
После того как завагить машину не удалось, решили приподнять задний мост и стащить ее на цельный лед. Снова крики, ругань, отчаянное, задышливое: «Р-раз — два, взялись!» — снова неудача.
— А ну-ка, еще разок! — послышался вдруг спокойный на этот раз, деловитый голос Нечичко.
Похоже было, что смутный страх перед дорогой, терзавший старшего батальонного комиссара с самой Москвы, в виду реальной опасности наконец-то оставил его. И Павлика охватила уверенность, что сейчас непременно получится. И верно, задний мост, словно полегчав, поддался людям, колеса стали на крепь, и шофер без труда вывел машину на бугор. Только Павлик черпнул воды сапогом, он заметил это по неожиданному теплу, оживившему его правую ногу и пропавшему раньше, чем он добрался до машины.
Боровичи открылись на закате золотыми, горящими куполами собора, румяными отсветами солнечного огня в окнах, розовыми снежными крышами присадистых домов — красивый, старый город, прочно оседлавший господствующую над местностью высоту. Но Павлик не почувствовал облегчения. Боровичи опоздали, что-то нехорошее уже случилось с ним. Он равнодушно глядел на пробегающие мимо здания с железными вывесками, равнодушно отметил про себя их дореволюционную, купеческую тяжесть, основательность, равнодушно выслушал нечичковское «Марш по квартирам!», когда машина остановилась у какого-то дома. Привычным, безотчетным движением прихватив рюкзак, Павлик толкнул дверцу, вылез из машины, хотел шагнуть и упал боком на мостовую.
Все последующее Павлик воспринимал будто сквозь сон, слышал и не слышал заливистую брань Нечичко, чувствовал и не чувствовал, как старший батальонный комиссар с помощью шофера волок его в дом, видел и не видел сквозь прищуренные веки полутемную комнату с русской печью, божницу, озаренную огоньком лампады, белую пышную постель, на которую его уложили. Очнулся он от нестерпимой боли в ногах, тысячи острых иголок кололи его пятки, ступни, пальцы. Засучив рукава, Нечичко растирал ему стопы снегом, захватывая его горстью из жестяного таза, который держала, прижав к животу, какая-то женщина, видимо хозяйка квартиры. Рядом почему-то стоял цинкограф Новиков и глядел на Павлика с кротким огорчением. И сильнее жгучей боли поднялся в нем жгучий стыд. Он стыдился своей слабости и малой выносливости и того, что старший по званию растирает ему ноги, стыдился Новикова и других своих спутников, стыдился незнакомой женщины, видящей его беспомощность. Он сделал попытку подняться.
— Лежите, лежите! — сердито прикрикнул Нечичко, ловко обрабатывая ему ноги.
Павлик не смог ослушаться и вновь откинулся на тугую подушку. Боль была дьявольской. Павлик изо всей силы сцепил зубы, чтобы не закричать.
— Орите, это ничего, — сказал Нечичко.
Но Павлик скорей бы умер, чем издал стон.
— Орите, — повторил старший батальонный комиссар, — вам будет легче.
Нечичко намазал ему ноги чем-то жирным и укутал в шерстяной платок.
Когда через некоторое время Нечичко позвал его ужинать, Павлик притворился спящим: ему надо было пережить свою беду внутри себя. Постепенно приключившаяся с ним неприятность уже не казалась ему такой позорной и стыдной. Разве он виноват, что ему выдали на складе сапоги, а не валенки? Он вел себя мужественно, по-солдатски, не ныл, не скулил, держался до конца. Он даже помог вытащить машину, несмотря на боль в ногах, и делал это с таким усердием, что набрал воды в сапог. Эти мысли подействовали успокаивающе, и Павлик уснул в мире и согласии с самим собой. Вот почему он был крайне удивлен, когда наутро, за самоваром, выслушав его взволнованную благодарность, Нечичко смерил его долгим, тяжелым взглядом и с хмурой серьезностью проговорил:
— Так у вас служба не пойдет.
Нечичко помолчал, размышляя, и продолжал тем же хмурым тоном:
— Харчи без толку разбазарили? Разбазарили. Ноги поморозили? Поморозили. Это вам не гражданка, солдат должен себя любить. Почему? — Павлик заметил, что в речи Нечичко сейчас начисто пропал характерный украинский говорок. — Да потому, что, если он сам не любит себя, другим приходится о нем лишнюю заботу иметь. А на войне не должно быть лишней заботы, только необходимая, только главная. Военная служба никакой показухи не терпит, лишнее геройство все равно что трусость. Замерзли ноги, скажите честно, и нечего в воду лезть. Хорошо — обошлось, а могло и госпиталем кончиться. Не воевавши в госпиталь угодить — это, знаете, вроде дезертирства. Молчи! — перешел он вдруг на «ты». — Я, как старший, тебе говорю. — И, переменив тон, добавил почти нежно, хоть с легкой насмешкой: — Эх ты, Павлик-Мавлик, мамкин сын!..
— Я понял вас, товарищ старший батальонный комиссар, — сказал Павлик. — С едой я действительно свалял дурака, но какой был толк на холод жаловаться? Ведь не задерживать же из-за этого всю колонну!
Нечичко посмотрел на него с веселым изумлением:
— И чему вас только учат в гражданке? Здоровенный парень, косая сажень в плечах, а никакого понятия! Почему у других ноги не замерзли, ведь на них та же кирза? Кабы не строил дурочку и сказал прямо, что ноги стынут, я б тебе сенца в сапоги напихал и — полный порядок!
Павлик почувствовал, что у него глупеет лицо: все его вчерашние переживания были просто смешны, раз все дело сводилось к пучку соломы или сена.
— Кстати, — строго спросил Нечичко, — почему вы не побрились? Запомните раз и навсегда: у каждого солдата, а тем более у командира, рожа должна быть как шелк. Бритый человек относится к себе с уважением, он и воюет вдвое лучше небритого — проверено опытом. Парикмахерская за углом, берите ноги в охапку и — живо!..
Когда через полчаса Павлик, чисто выбритый, освеженный одеколоном, возвращался из парикмахерской морозно-солнечной улицей, он чувствовал себя будто наново родившимся. Без конца твердил он про себя незамысловатые советы Нечичко, казавшиеся ему вершиной воинской мудрости. Прочь все штатские привычки и штатские околичности, он вступил в мир четких, прекрасных своей ясностью и простотой отношений, в мир, где нет места ничему фальшивому, показному, где люди общаются по прямой, а прямая, как известно, кратчайшее расстояние между двумя точками…
В полдень колонна выехала из Боровичей и к вечеру без всяких происшествий прибыла в Неболчи. У дверей двухэтажного деревянного барака, где разместилось Политуправление фронта, Павлик простился с Нечичко. Не так-то уж много пробыли они вместе, не так-то уж близко сошлись, и все же Павлик долго не отпускал жесткую и теплую руку старшего батальонного комиссара.
— Ну, ладно, — проговорил наконец Нечичко и отнял руку. — Ты того… смотри!.. — Он потряс в воздухе кулаком, и Павлик всем сердцем понял и принял его жест.
— Спасибо вам за все!.. — крикнул он вдогон, но старший батальонный комиссар не обернулся.
4
Отдел, ведавший «Фронтовой-солдатской», занимал одну комнату на втором этаже барака. Начальник отдела, батальонный комиссар Гущин, худощавый, с острым, бритым наголо черепом и не идущей к его сухому, резкому облику доброй улыбкой, встретил вновь прибывших почти восторженно.
— Молодцы, что приехали!.. — поминутно говорил он, словно приехать или не приехать на фронт зависело от их свободного выбора.
Гущин был кадровым политработником. Ротным политруком участвовал он в боях под Хасаном, дослужился до комиссара полка в пору Халхын-Гола, затем учился, а перед войной преподавал марксизм-ленинизм в Военной академии. Контрпропаганда была для Гущина делом новым и незнакомым, к тому же он плохо ладил с немецким языком. Да и все его сотрудники, за исключением старшего инструктора Алексеева, знали немецкий «понаслышке», как сами они не без грусти острили. Потому-то с таким нетерпением ждал Гущин пополнения из Москвы.
— Значит, инструктор-литератор? — который раз повторял он, просматривая бумаги Павлика. — А на каком языке будете вы сочинять для нашей «Фронтовой-солдатской»?
— Батальный! — послышался мягкий, вкрадчивый голос. Из-за соседнего стола поднялся толстый человек с круглыми плечами и сырым, рыхлым лицом. В петлицах у него была шпала. — Нарушаешь правила, нехорошо!..
— Мой заместитель, старший политрук Хохлаков, — сказал Гущин. — Что же я нарушил, товарищ Хохлаков? — спросил он с ноткой строгости.
— Руссицизмами злоупотребляешь! — Лицо Хохлакова светилось обезоруживающим добродушием. — Почему говоришь «Фронтовая-солдатская», а не «Фронтише-Зольдатише»? Надо сразу приучать людей к языку!
Павлик понял, что Хохлаков вовсе не в шутку исковеркал название газеты, и громко рассмеялся.
— «Фронтише-Зольдатише» не по-немецки, — пояснил он с улыбкой в ответ на недоуменный взгляд Гущина. — Можно назвать, к примеру, «Зольдатен-фронт-цейтунг». А сочинять я буду, товарищ батальонный комиссар, естественно, на языке предполагаемых читателей газеты.