Естественное чувство мужской солидарности подсказывает Максиму Максимычу новый довод: «Послушай, Бэла, ведь нельзя же ему век сидеть здесь, как пришитому к твоей юбке; он человек молодой, любит погоняться за дичыо, —походит, да и прндет; а если ты будешь грустить, то скорей ему наскучишь» .
Довод этот убедил Бэлу ненадолго: она «с хохотом схватила свой бубен, начала петь, плясать...» — но скоро «опять упала на постель и закрыла лицо руками». Максим Максимыч, совсем растерявшись, не мог придумать ничего лучше, как повести Бэлу прогуляться. Верный себе, о погоде он рассказывает предельно просто: «...день был чудесный... все горы видны были как на блюдечке». Зато местоположение крепости штабс-капитан описывает с точностью опытного военного: «Крепость наша стояла на высоком месте... с одной стороны широкая поляна... оканчивалась лесом... с другой — бежала мелкая речка... Мы сидели на углу бастиона, так что в обе стороны могли видеть все». И вдруг увидели джигита на лошади. Бэла узнала его — это был Казбич; узнала и лошадь... своего отца.
Максим Максимыч заметил, что «она дрожала, как лист, и глаза се сверкали». Вывод характерен для штабс-капитана: «Ага!.. и в тебе, душенька, не молчит разбойничья кровь!» Но почему же разбойничья? Разве не естественны чувства, охватившие Бэлу при виде убийцы отца: ужас, ненависть, желание отомстить?
Но часовой не успел выполнить просьбу Максима Максимыча: он выстрелил — и промахнулся. Рассказывая об этом эпизоде, штабс-капитан снова заговорил языком привычного военного: «ссади мне этого молодца...», «мой гренадер приложился... бац!., мимо,— только что порох на полке вспыхнул...» (курсив мой.— Н. Д.).
Женский инстинкт оказался сильнее обиды, страха: когда вернулся Печорин, Бэла «бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие...». По Максим Максимыч на сей раз не был так мягок, как Бэла,— появилась опасность, вполне реальная, и он чувствовал себя обязанным предупредить о ней Печорина.
Печорин отвечал на упреки штабс-капитана длинной рсчыо — в пен впервые приоткрывается его душа. <«У меня несчастный характер»,— говорит он и признается: — «...если я причиною несчастья других, то и сам не менее несчастлив». Значит, он понимает, чтопрннес беду Аза мату и Бэле. Биографии Печорина мы не знаем, но краткий эскиз своей душевна й биографинон рисует: «В первой моей .молодости... я стал
11аслаждаться Решено всеми удовольствиями... и, разуа
удовольствия эти мне опротивели... общество мне также надое* ло... люЬовъ только раздражала мое воооражоппр и самолюбие, а сердце, осталось пусти... пауки также надоели... мне стало снуцц.о.,^». (курсив мой.— Н. Д.).
Эта исповедь напоминает то, что рассказал Пушкин об Онегине: «Он в первой юности своей Был жертвой бурных заблуждений И необузданных страстей» — но свет и светские красавицы ему надоели; пробовал читать — «как женщин, он оставил книги», все ему опостылело...
Но Онегин обрел Любовь к Татьяне, хотя и поздно; он испытал горе, печаль, раскаянье, страсть — и расстались мы с ним на перепутье, с надеждой: может быть, жизнь его еще наполнится...
Исповедь Печорина исключает надежду: Я надеялся, что скука не живет под черкесскими пулями, 'ТшпрадПОГ черна месяц я так привык к их жужжанию и близости смерти, что... мне стало скучнее прежнегдТ потом у что ям ото рял почти последнюю надежду».. Почти последнюю — ведь Рыла еще надежда на любовь чистой, юной, «дикой» девушки. «Я опять ошибся^ любовь дикарки немногим лучше любви знатной 6apj.inn... седл вй -х»ти'ГР", я ее еще люблю... я за нее отдам жизнь,— только мне с ~нею скучно...» (курсив мой.— Н. Д.).
Человек, уставший от жизни, может быть, нашел бы с Бэлой счастье до конца дней. Но Печорин устал не от жизни, а от ее отсутствия.
«ьо мне душа испорчена светом, воображение беспокойное,
сердце ненасытное; мне все мало...» — признается он, и разве за это можно его осуждать?
If
«Глупец я или злодей, не знаю...» — говорит Печорин. И может быть, многие современники назвали бы его злодеем или глупцом; но сам-то он понимает, что достоин сожаления даже больше, чем Бэла, и Максим Максимыч при всем своем недоумении чутьем доброго человека понимает это, и читатель тоже \ исполняется сочувствием к «злодею» Печорину, жизнь которого
«становится пустее день ото дня», «осталось одно средство: путешествовать».
Печорин не рисуется, когда говорит: «...авось где-нибудь умру на дороге!» Жизнь тяготит его с такой страшной силой, что смерть кажется избавлением, и, главное, нет у него той надежды, которая почти всегда остается у одинокого человека, пережившего горе: надежды на возрождение к радостям. Нет для него радостей.
Максим Максимыч «в первый раз... слышал такие вещи от двадцатипятилетнего человека, и, бог даст, в последний». Но он чувствует, что Печорин должен быть не один в своем разочаровании, что душевная опустошенность — не личная его беда, а веяние века. Поэтому штабс-капитан спрашивает Автора о столичной молодежи: «Неужто тамошняя молодежь вся такова?» — и узнает, что разочарование стало модой, ему подражают, его «донашивают», как платье.
Печорин принадлежит к тем молодым людям, которые не кичатся своим разочарованием, а «стараются скрыть это несчастно, как порок». Ведь Максим Максимыч вынудил его на признание, сам он не открывал своей души долго...
Продолжая свой рассказ, Максим Максимыч неуклонно подвигается к трагической развязке. Печорин, запретив Бэле выходить па крепостной вал, успокоился и продолжал отлучаться из крепости на охоту. Однажды он и МакснмаМаксимычаугово- рил «ехать с ним па кабана». Видимо, Казбич долго выжидал удобного случая и наконец узнал, что в крепости нет ни прапорщика, ни штабс-капнтапа.
Охота была неудачной. «Такой уж был несчастный день!..» — замечает Максим Максимыч. На обратном пути охотники услышали выстрел. «Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение...»
Зачем Казбич увез Бэлу? Любил ли он ее по-своему и хотел отнять у Печорина, или она была для него только орудием мести? Во всяком случае, увидев, что его догоняют, убедившись, что пуля Печорина перебила ногу его лошади, он не пощадил Бэлу и «занес над нею кинжал».
Ни догнать Казбича, ни убить его не удалось, а Бэла «лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями». Даже и теперь, в искреннем горе, Максим Максимыч по привычке продолжает ворчать: «Такой злодей: хоть бы в сердце ударил — ну, так уже и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину... самый разбойничий удар!»
Рассказ Максима Максимыча о болезни Бэлы опять напоминает «Завещание»: «скажи... что плохи наши лекаря». Когда смертельно раненную Бэлу привезли в крепость, лекарь был «хотя пьян, но пришел; осмотрел рану и объявил, что она больше дня жить не может; только он ошибся...»
Автор был в свое время разочарован благополучным концом истории Бэлы и Печорина; теперь и он, проникнутый состраданием и жалостью, хотел бы благополучного исхода. Слова Максима Максимыча о том, что лекарь ошибся, наполнили его надеждой.
«— Выздоровела? — спросил я у штабс-капитана, схватив его за руку и невольно обрадовавшись.
— Нет,— отвечал он, — а ошибся лекарь тем, что она еще два дня прожила».
Перед смертью Бэла «начала печалиться о том, что она не христианка, и что на том свете душа ее никогда не встретится с душою Григорья Александровича», но отказалась креститься и «отвечала, что она умрет в той вере, в какой родилась».
Может быть, так состоялась победа Бэлы над Печориным: неграмотная «дикарка», жившая одной любовью, добровольно подчинившаяся хозяину, повелителю — возлюбленному, оказалась перед смертью гордой женщиной, полной человеческого достоинства. Ее душевная жизнь ограничивалась только верой — и эту веру Бэла нарушила во имяГлюбви, но пепед смертью она победила свою любовь. Может быть, и Печорин понял се победу.
Как ни странно это звучит, но болезнь и смерть Бэлы опять на время заполнили жизнь Печорина — жалостью, заботой, любовью. Максим Максимыч «во все время не заметил ни одной слезы на ресницах его; в самом ли деле он не мог плакать или владел собою» — этого штабс-капнтан не знал.
Искреннее горе простодушного Максима Максимыча понятно нам; мы сочувствуем и обиде старика, о котором Бэла перед смертью «ни разу не вспомнила». Максим Максимыч прощает ее: «...что же я такое, чтобы обо мне вспоминать перед смертью?» — и все-таки он жестоко огорчен.
Максим Максимыч чувствует и проявляет свои чувства, как все люди, а Печорин и в горе не такой, как все: «...долго мы ходили взад и вперед рядом, не говоря ни слова...» — рассказывает Максим Максимыч,— «его лицо ничего не выражало особенного, и мне стало досадно: я бы на его месте умер с горя. Наконец он сел на землю, в тени, и начал что-то чертить палочкой на земле. Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить: он поднял голову и засмеялся... У меня мороз пробежал по коже от этого смеха... Я пошел заказывать гроб».
Очень жаль прекрасную, гордую Бэлу. И все-таки Лермонтов силон своего таланта не "позволяет нам возмутиться Печориным, ощутить злобу против него: ведь он — виною всех несчастий.
Мы не понимаем Печорина: может быть, ого горе потому так остро, так непохоже на обычные проявления человеческих чувств, что к нему примешивается раскаяние? Может быть, хоть теперь он понял, как глубоко виноват перед Бэлой? Этого мы не знаем, потому что видим Печорина только в поступках, глазами доброго штабс-капитана, а причины этих поступков нам неизвестны.
Максим Максимыч счастию для развлечения» занялся гробом, похоронами, задумался о том, прилично ли ставить на могиле Бэлы крест, и в конце концов решил не ставить: «...все-таки она была не христианка...». Печорин всем этим заниматься не стал; он скрыл свои чувства глубоко в душе, и бесхитростный Максим Максимыч увидел только, что он «был долго нездоров, исхудал, бедняжка...».