— А он днем у реки и в картине тебя сниматься уговаривал? Как артиста?
— Да я уж и снимался. Штангу поднимал, дублером… Ну сняли меня, пошел в курилку. Сидим. Я училищную байку рассказал. Знаешь, как в столовой старшина спрашивает новичков: «Наелись?» И один за всех басит: «Не-ет!» Старшина сразу: «Как фамилия?» И опять голос: «Наелись…» — Славка засмеялся. — Оболенцев тут как тут, с блокнотиком: дай, говорит, спишу. Ну я по-новой рассказал — и в столовую обедать. Потом иду мимо ДОСа[1], он опять зовет: иди, помощь требуется. Подошел. А он, оказывается, актера, под летчика загримированного, байку мою заставляет юмористически произнести, а у того не получается…
— И что же дальше?
— Я говорю: ерунда это, про старшину. Можно посмешнее вспомнить. И про своего инструктора рассказал, еще аэроклубовского, как тот в воздухе орал: «Много думаешь, Широков, жить надо!» Это я, значит, Широков… У меня никак заход на посадку чисто не получался, лучше бы, матерюсь про себя, сказал, что с ручкой делать, с педалями, а он — «жить»! — Славка помолчал и прибавил: — А вообще жаль того парня, актера, который летчика играет. Оболенцеву не нравится, кричит, а у того пуще не выходит. Говорил, сменить его хочет, да поздно. Много переснимать. А может, и можно заменить. Не знаю.
— Ну вот и давай. Спишут с летной, не надо будет штурманом на КП идти. Киноартист! Еще и портреты в киосках продавать будут. Как Смоктуновского.
— Да я вообще сыграл бы, — не принял насмешки Славка. — В школе драмкружком увлекался и в училище. На аккордеоне пиликаю. Смог бы, наверное… определенно смог.
— Завидная храбрость! — сердито возразил Антон. — От «смог бы» до «сделал», знаешь, сколько верст? Сколько людей между этими словами всю жизнь болтаются, уверенные, будто своего достигли? Ты не из их числа? А? Чего молчишь?
Он ожидал ответа, но за перегородкой было тихо. Только шелест листьев доносился из палисадника да отбили полчаса позывные. А дальше случилось так, что Антон не успел ничего понять, приготовиться. Заскрипели пружины, прошлепали по полу босые ноги, отдернулась занавеска, и в отгородке обнаружился Славка. Секунду постоял, сел на койку, и на фоне бледно-синего окна заметно очертилась его крупная голова, угловатые, мускулистые плечи.
— Слышь, — проговорил Славка шепотом. — Ты верно чувствуешь. А главное, завтра уедешь, разойдемся навсегда. Так вот послушай… Только не перебивай. Ладно?
Так бывает в поезде. Люди садятся на разных станциях, на разных выходят, и если разговорятся, то не сдерживают себя. Точно исповедуются, выкладывают такое, чего бы и близкому другу не рассказали. А все потому, замечал Антон, что знают: скоро возьму чемодан и сойду в незначительном городе, его и названия-то не запомнишь, или собеседник первым сойдет, вот и не встретимся больше, а все ж поговорили, облегчилась душа.
Ощущение чего-то поездного, случайного возникло у Антона сразу, как только Славка начал говорить, и не проходило, потому что рассказ пошел поначалу сбивчиво, даже трудно было понять, про что он. И никакого вопроса к Антону, ничего такого, что требовало бы его посторонней, независимой рассудительности. Так — жил-был парень в Туле, играл в школьном оркестре и в драмкружке, собирал марки (только отечественные, советского периода), а потом узнал, что его приятель, кореш, можно сказать, записался в аэроклуб, и ему тоже пришлось, тому парню, записаться — как же иначе? И даже не нравилось поначалу, он вообще-то подумывал податься после школы в медицинский, но как-то незаметно начали летать, и у него пошло, даже лучше, чем у других, и, когда приятеля, который первым записался, отстранили от полетов за полной непригодностью, он только сделал вид, что тоже уйдет из аэроклуба, за компанию; словом, ради дружбы написал рапорт, но знал, что не отпустят, и чуточку гордился этим. С корешом, в общем, так и расстались — мало времени оставалось на совместное времяпрепровождение. И девчонка знакомая — та, с которой прежде на танцы и в кино, даже, казалось, в загс, — та девчонка тоже скоро исчезла с горизонта. Не нашла ничего умнее, как твердить при каждой встрече: «Не хочу, чтобы ты был летчиком. Опасно, боюсь». Конечно, все это ерунда — школьная любовь, записочки, поцелуи на лестнице, но почему-то слова той девчонки больно задели парня. Она ведь особенно точно выразила свои мысли, когда он уже из училища приехал, в отпуск. Другая бы пока что висла на руке, поглядывала на фуражку с голубым околышем, гордилась, а она вон как… И не напугали ее слова будущего аса, его теперь ничего не могло бы испугать, потому что он уверовал в свою единственную дорожку в жизни и точнехонько шел по ней. Просто понял, что быть ему с этой девчонкой или с другой, определяет одно: как она относится к его будущему, насколько заинтересована в нем. Без этого ни черта не выйдет…
Славка замолчал и поежился, потер плечи накрест сложенными руками. Повернулся, хотел прикрыть окно, откуда долетал зябкий холодок, но передумал.
— Слушай, — сказал Антон, — очень длинно. И надо ли такое ночью сообщать? Завтра поговорим.
— Да нет, погоди. — Славка разгладил складки одеяла. — Погоди, наспишься. Я не стану подробно, история у парня обычная… Окончил по первому разряду, служить поехал в Германию. Два года — и старший лейтенант, старший летчик. Дважды старший — чего еще? Живи, как говорил мой аэроклубовский инструктор. Он и жил, тот парень, охранял передовые рубежи социалистического содружества. И вся разница с курсачами, с которыми вместе из училища приехал, что раньше класс получил и что у них комнатки с тюлевыми занавесочками, жены с полетов ждут, кой у кого и детишки уже, а он все в общежитии, холостяк… Тоже, если подумать, не очень примечательно, двадцать пять не старость. Но как-то уж неудачно все шло у парня по женской части, вот что требуется заметить. И не то чтобы желающих на него не было, с одной представительницей нашей передовой молодежи почти что свадьба наметилась, да хорошо он еще до того, как она белое платье и фату приготовила, отбой дал… фальшь, понимаешь, в своем положении почувствовал. Ну, когда шуры-муры, ладно. Разошлись как в море корабли, и никто не в обиде. А тут на всю жизнь вместе, и он все думал: интересно ли ей не настоящее его, а будущее, нужен ли он ей не только нынешний, но и любой, может, списанный с летной работы, может, искалеченный, а может, и летающий под завязку, до честной полковничьей отставки? И целый день нет его, и чтоб ждать и тревожиться, но виду не подавать, потому что такая уж у него судьба, а значит, и у нее…
— Ты, брат, таблицу умножения открываешь, — сказал Антон и зевнул. — Все так и женятся.
— Да нет, я не про то. — Славка схватил Антона за руку и долго не отпускал. — Ты послушай, что дальше! Послужил парень в Германии, и, как водится, перевели его на Родину, во внутренний округ. И никаких особых перемен — та же, в общем, бетонка, то же общежитие, может, похуже только — простыни реже меняют и вода в графинах желтая. Но так он себя всего неделю чувствовал, тот парень. А потом идет однажды по городку, и навстречу ему молодая женщина с сумкой, в магазин, видно, ходила. Сумка тяжелая, она ее все из руки в руку перехватывала, и это как раз произошло, когда они поравнялись. Она посмотрела на него — когда в другую руку сумку брала, — даже чуточку приостановилась, а он так и замер на месте. Остановился, еще когда только заметил ее впереди, потому что понял, что вот наконец и идет та женщина, про которую он все время прежде думал, которую ждал и с которой сравнивал всех других. Он даже не понял, нет, его просто озарило, что вот она-то и будет его всегда ждать и не скажет, что ей это трудно. И всюду пойдет за ним и всегда, даже когда он будет не прав, возьмет его сторону… Ему все это мгновенно стало ясно, тому парню, а главное, она сама подтвердила, что он не ошибся. Ну, когда перекладывала сумку из руки в руку. Так посмотрела, что у него уж никаких сомнений не осталось…
— Лучше бы он помог ей сумку дотащить, — ухмыльнулся Антон.
— Да, следовало, конечно, помочь. Но, понимаешь, все у них сразу пошло как-то поверх жизни, суеты всякой — с сумками, с разными там словами, вздохами… Скажешь: любовь? А он вот, тот парень, даже не вспомнил ни разу этого слова. Просто знал, что она есть на свете, существует, и ему этого было достаточно. Прежде-то и на свидания бегал, и ревновал, а теперь ему было все равно. Главное, что она нашлась… Ну, потом они познакомились. В гарнизоне-то одном разве не найдешь случая заговорить, встретиться…
— Слушай, — перебил Антон, — а ты ведь про себя рассказываешь! Жениться, что ли, собрался? Так не темни… разрешаю. И давай спать, а?
— Женись… — грустно отозвался Славка и поежился, снова потер плечи ладонями. — В этом ли дело! Если два человека нашли друг друга, они поженятся. И неважно когда. Тот парень хоть сто лет мог ждать.
— Так она что, замужняя?
— Ага, — вздохнул Славка. — Ты верно догадался. Скажу больше — жена замкомэска и как раз той эскадрильи, где служил парень… Но не в этом дело! Не о том я рассказываю. Плохо ей было, той женщине, понимаешь? Она учительница, русский и литературу преподает, а он, знаешь, из тех ротных педагогов: «Я сам двадцать лет в театре не был и вам не советую…» Выскочила за него девчонкой, после курортного знакомства. От тетки хотела поскорее уйти, у которой воспитывалась. У тетки дочь горбатая, пока маленькие девчонки были — ничего, а подросли — ревность. Ну вот, вышла замуж и поняла, что зря, да как это главе семейства объяснишь? А тут еще ребенок мертвым родился… больше врачи не велят. И муж ревнует к каждому встречному, взъелся на нее; он и попивать стал, раза два руку прикладывал…
— Стой. — Антон сел на койке. — Стой, жалобщик! Увести хочешь? Чужую жену увести?
— Подожди, дослушай…
— Что подожди? Чужую, точно? Не-е-т! Не получишь моего одобрения! Эк вас, субчиков, развелось… — Антон заметался на койке, смял подушку, близко придвинулся к Славкиному лицу. — Теорий наизобретали! Предназначена на всю жизнь!.. А что ж для вас чужие бабы предназначены, чего своих не ищете? На готовенькое тянет, на проверенное? А каково твоему замкомэска, подумал? И как ты с ним в паре полетишь, если война?