понимает. Теперь ее слова, вспомнившись, запоздало чем-то грозили, в чем-то упрекали, чего он, Травников, по недогадливости или неосмотрительности не принимал в расчет. Может, Люся, остерегая его, с таким упорством и выкладывала на стол письма Оптухина? Бедняжка, не знает, что ее начальнику месяц всего остался, месяц — и ей становиться под командование кого-то другого…
Травников поднял голову от бумаги, поискал Люсю взглядом. Стол ее, как всегда, с краю был огорожен стеной папок, каких-то рукописей, журналов и книг; Травников целый год боролся с этим навалом, потом бросил, убедившись, что у Люси есть привычки, с которыми она не расстанется даже под страхом смерти, и всякий раз потом удивлялся, как ловко выуживала она из своего спрессованного в каре хаоса нужный листок или справочник. Теперь, почувствовав его взгляд, Люся выглянула из-за бумажной баррикады — темные, с большими белками глаза с готовностью ожидали приказа или просто сигнала о намерении перекинуться словом. Травникову нравился такой вот быстрый Люсин взгляд, однажды он признался себе, что любит его, любит отдельно от Люси, от ее светлых, аккуратно разделенных пробором волос, собранных сзади в маленький пучок. Пожалуй, перебрав всех людей, которых знал, с кем общался, Травников ни у кого не смог бы припомнить такого преданного взгляда, он остался таким с одного-единственного их разговора с Люсей — разговора не о работе, не о фильмах, дубленках, породах собак и бог еще знает о чем, что служит темой разговора в редакциях, когда есть свободная минута, а о них самих.
Тогда Люся, выпускница биофака МГУ, только еще пришла в отдел, месяца два прошло из назначенного ей испытательного срока, и он вызвался подвезти ее домой — было уже за полночь, из-за трудной статьи засиделись, вычитывали ее до самого последнего, чистого оттиска полосы, — а когда остановил машину возле старого двухэтажного дома на Цветном бульваре, то понял, что Люся так просто не распрощается, ей надо что-то сказать. И она сказала — невнятно, задыхаясь от робости, глотая слова с отчаянием человека, заранее сознающего свое поражение: «Я не знаю, как мне дальше быть, Евгений Алексеевич… я заметила, что прихожу в редакцию не за тем, чтобы работать, а чтобы посмотреть на вас, услышать ваш голос… делайте что хотите, но я не могу так дальше, не могу».
Но Травников сначала не понял, о чем она и почему у нее так срывается голос. Просто было похоже на самую их первую встречу, такую странную, случайную, что и не поверят, если кому рассказать. Он остановился в вестибюле метро у лотка с книгами, собственно, книг там никаких не было — календари, открытки с видами Москвы, к книгам можно было отнести только стопку чего-то для детей, чего-то из плотной бумаги, с нарисованными на обложке грудастыми воробьями и крупной надписью «Чик-чирик». Он почему-то взял книжку, развернул на середине, даже не схватывая слов, просто отмечая про себя крупный размер шрифта, и вдруг услышал, как девушка, стоявшая рядом, произнесла: «Это я написала!» И то ли было это признание очень уж неожиданным, то ли шрифт в книге показался слишком крупным, он ответил резко, грубовато: «А вы уверены, что вас это выделяет среди них?» — и показал свободной рукой на толпу входящих в метро, складывающих мокрые зонты, стряхивающих с плащей капли дождя. Девушка ничего не сказала, быстро, в мгновение исчезла, и он, чтобы как-то загладить неловкость, купил книжку и прочитал тут же — на эскалаторе, а потом в вагоне метро, удивляясь, как поэтично было написано о воробьях, вообще о скудной городской природе, и еще тому, как заметен у автора — на обложке было написано «Л. Бобрикова» — талант популяризатора естествознания. На другой день он позвонил в детское издательство, с трудом добился Люсиного телефона и, рассыпаясь в извинениях, пригласил ее зайти в редакцию. Она быстро и охотно написала репортаж о выездке лошадей в манеже конной милиции, потом — из оранжерей ВДНХ, этот второй вывесили на доску лучших материалов, и через месяц с помощью главного редактора Травников выцарапал Люсю с санэпидстанции где-то в Химках, куда она попала по распределению после окончания университета. О том их первом разговоре в метро, таком коротком и выразительном, он предпочитал не вспоминать, да все это и так, само собой забылось, потому что Люся оказалась незлопамятной, и только теперь старое всплыло в памяти как бы для сличения, для того чтобы установить мимолетность и восторженную необязательность только что сказанного Люсей.
«Вы что, не слышите меня?» — спросила она, и только тогда Травников понял, что заехал в мыслях совсем не туда, что сейчас происходит что-то новое, куда более серьезное. Машина стояла в тени деревьев бульвара, и ему было трудно разглядеть Люсино лицо, но в охватившем его замешательстве показалось, что это нужно сделать — разглядеть, что-то необходимо было сделать, чтобы понять столь неожиданное признание, разобраться в нем, не поранить так ответом, как прежде в метро, и он нажал на выключатель, зажег верхний плафон, даже подумал в эту минуту, что сказанное Люсей — от темноты, от усталости их обоих, от боязни оборвать прощанием, металлическим стуком дверцы колдовское наваждение, порожденное поздним сидением в редакции, когда кажется, что ничего другого в мире, кроме газеты, нет и что ты можешь работать как заведенный, сутками. «Что вы!» — испугалась Люся немощного света лампочки. Он погасил свет и все еще молчал, стыдливо ощущая, как уходят минуты. «Я пойду, — сказала Люся. — Спасибо, что подвезли». — «Подождите, — наконец выговорил он и взял Люсю за руку. — Поймите, у меня жена, взрослая дочь. Вам показалось… вы молоды, и это пройдет». — «Простите, — сказала Люся, и он почувствовал, с каким трудом она сдерживает озноб. — Я уйду из отдела, вообще из редакции». — «Ну, это напрасно. — Травникову захотелось получше, вернее утешить Люсю, но еще больше — спать, вот сейчас свалиться и заснуть. — Подумайте хорошенько, есть ли из-за чего расстраиваться. Вы с моей дочерью почти ровесницы…»
Он не договорил — так внезапно и с таким неподдельным гневом повернулась к нему Люся; медленно, с усилием она отворила дверцу, и только тогда он услышал: «Вы лучше сами подумайте, при чем сейчас ваша жена и ваша дочь».
Люся пробюллетенила три дня и вышла на работу, в общем, такая же, как и прежде, — серьезная, работящая. Она осталась в редакции, и Травников даже стал ей по-деловому говорить «ты». Никаких особенных разговоров со своим начальником Люся больше не заводила, только месяц за месяцем наращивала стопу бумаг и книг на столе, впрочем, до определенной высоты — чтобы можно было выглянуть по первому зову, бросить на Травникова этот свой — как вечное напоминание о ночном разговоре, наперекор логике — преданный взгляд.
Но сейчас Люсина преданность Травникову была не нужна. Сейчас бы Оптухина сюда, подумал он, со всеми его дипломатическими предупреждениями, и завтра быстренько на завод сгонять, а потом грохнуть бодренькую статейку о том, как дирекция дает отпор отдельным недисциплинированным работникам, своим неуемным прожектерством мешающим стабильному наращиванию темпов выполнения производственных планов, а о прошлом — в запятых, между делом, что, мол, легко бывает и впасть в заблуждение, когда речь идет о новаторстве, тут верь, да проверяй, гляди да подсчитывай итоги. И еще — чтобы тот хмырь в издательстве побыстрее убрался. Тогда прости-прощай газета, все четыре полосы, да здравствует новая жизнь.
— Может, чайник подогреть? — спросила Люся, явно не понимавшая настроения патрона и жаждавшая ясности.
— Чай пьют только извозчики, а серьезные люди утоляют жажду вином, — процитировал Травников «Вассу Железнову» и устыдился того, как глупо, невпопад прозвучали его слова.
Люсина голова исчезла за бумагами, а Травников вздохнул и поспешно перевел взгляд на другой стол, напротив Люсиного, третий в комнате.
Стол этот — по контрасту, что ли? — сиял ослепительной чистотой, на нем не было ничего, кроме перекидного календаря и блика от солнечных лучей, косо падавших в открытое окно. Своей пустынностью стол наилучшим образом отображал характер хозяина, носившего в редакции прозвище Брут и охотно на него откликавшегося, а если полностью, то — Семена Брутковского. Присутствию в редакции Семен упорно предпочитал общение с авторами в местах их пребывания, и его не смущало, где это — в Москве или Якутске. Говорили, что на него приходится половина командировочного фонда редакции, но уж чем-чем, а командировками журналиста не упрекнешь, скорее похвалишь. За пустым стулом, расшатанным грузным телом Брута, висела на стене карта СССР с небрежно, шариковой ручкой прочерченной трассой БАМа. Там сейчас Брут и находился, отправившись за статьями, которые, по замыслу Травникова, должны были продолжить серию, которую он мысленно для себя именовал «Чего ждут практики от ученых».
Вспомнив о Бруте, Травников снова вздохнул: вот бы тогда не брать самому перо в руки, а поручить все толстяку, он-то уж не стал бы сочинять, отправился на завод и заставил написать заметку лично самого директора. Запоздалая простота решения снова кольнула, но не сильно — все проходит, утешил себя Травников, и это пройдет. Потянул за узел галстука и расстегнул пуговицу на воротнике. На часах было половина шестого, и он принялся вычитывать подборку, идущую в следующий номер, — ее предстояло сдать сегодня.
В окно с улицы тянуло разогретым асфальтом, запахом пыли и свежей листвы; шаркали подошвы, слышались невнятные голоса, их перебил гул автомобильного мотора, и снова шаги, голоса, шелест деревьев. Люсе, видно, наскучила тишина в комнате, и она, прежде прилежно склоненная над рукописью, стала ныть, доказывать Травникову, что он напрасно заставил ее делать статью про новый метод лечения мигрени: редколлегия пошлет подальше, да и в Минздраве не завизируют, потому что метод, утверждала Люся, вполне шаманский.
Он потом вспоминал этот вечер — распахнутое окно с подсунутым под раму скоросшивателем, и солнце, и притворно-жалостливый голос Люси, вспоминал, как привычно перебрасывался с нею словами, велел не мешать, а заодно поучал: настоящие работники сначала делают, а потом выясняют, что да как и что в конце концов получится, и Люся наконец утихомирилась, скрылась за своей бумажной баррикадой, а он почти управился с заметками, на минуту оторвался от них, сбегал в секретариат — попросить, чтобы удержали по возможности в субботнем номере статью об исследованиях на Марсе, даже поплакался, напомнил, что статья три раза слетала, автор грозится забрать свое сочинение, и по дороге заскочил в библиотеку, проверил, в каком году в России пошел первый поезд. А когда вернулся в отдел, вот тогда Люся и сказала, что ему звонил иностранец.