Впрочем, можно было и отстать — когда повернули к бывшим торговым рядам, когда они забелели каменными арками в чуть прояснившемся, уже слабо синеющем воздухе, — но вот тут-то мальчик понял, что затеял жилец, элементарно затеял, как с малолеткой: «Проводи!» — а сам ведет в мастерские. Спасать от греха ведет.
Он возвращался с работы раньше, чем Яков Данилович, — тот оставался ужинать в своей военной столовой. Шел медленно; ноги от непривычно долгого стояния у слесарного верстака прямо не слушались к вечеру, и руки, особенно ладони, гудели от однообразного шоркания напильником — вперед-вперед, назад, вперед-вперед… Даже афиша кино не манила, проходил мимо, лишь мельком охватив взглядом: опять «Моя любовь». Обметал в сенях валенки — запуржило что-то в последние дни — и думал, что хорошо бы мама была дома, хоть и сразу, он знал, завалится спать, а хорошо.
И в тот вечер он подумал о маме — в застойном тепле прихожей, когда раздевался, и сразу услышал ее голос за дверью, обрадовался и тут же уловил другой; сердце заколотилось, и он замешкался, не входил, стараясь дышать поглубже, чтобы унять волнение.
Мама смотрела весело, прямо сияла, он давно не видел ее такой, но тотчас отвел взгляд: рядом ведь за столом, на его обычном месте сидела Юлия, и ее рыжеватые волосы темным пятном отражались на круглом боку самовара.
— Ой, Жека! — сказала она и всплеснула руками; точно так же сказала, с той же интонацией будто бы удивления, что он существует на свете, как перед войной, в Ленинграде, когда он сидел на сундуке, читал о кругосветном путешествии замечательного капитана Джошуа Слокама, а она впервые вошла к ним в квартиру. — Ты, что, вырос? Какой длиннющий… Так быстро не растут!
— Не вырос, — поправила мама. — Просто рабочий человек теперь и карточку рабочую получает. Нам теперь легче.
Он вздохнул с сожалением: зачем она про карточки. И все не знал, что делать со своими руками — потемневшими, с черными полосками вокруг ногтей; в первые дни руки плохо отмывались, а потом уж в них совсем накрепко въелась металлическая пыль и масло; наверное, Юлия осуждает его за это. Пододвинул к себе чашку и быстро сунул руки под стол. А Юлия громко смеялась и все рассказывала почему-то про Асю, измененным голосом изображала, как та просит отвезти ее в Городок к Жеке.
— Юлия сегодня уезжает, — не очень связно объяснила мама. — Тебе придется проводить… Чемодан тяжелый.
— На фронт? — спросил он и посмотрел на Юлию.
— Увы, Жека. — Она тоже смотрела на него — серьезно и как бы извиняясь. — В Самарканд, туда мой институт эвакуировался, стану снова учиться.
— А раньше говорила, что не время.
— То раньше… Мать заставила в школе беседу провести — архитектура в Древней Греции. Я стала готовиться и подумала: какой там Парфенон, у нас все войной так разбито, порушено, все придется строить заново. Архитекторы будут в цене.
— Сначала нужно победить.
— Ну! — Юлия опять засмеялась. — Ты за меня потрудишься! Как там, в твоих авиаремонтных, ничего народец? Курить еще не научился? — Она достала из кармана вязаной кофты пачку папирос и протянула, дразня: — Закуришь?
Мама смотрела на них с тревожной и жалкой улыбкой — она все позволяла Юлии, а теперь явно не знала, что сказать. А мальчик вдруг подумал, что они обе ничего про него не знают; у него в кармане полпачки махорки и газета сложена гармошкой, как у хмурого слесаря, кривобокого, с задранным плечом, что работает рядом; тиски Якова Даниловича слева, а кривобокого — справа, и еще три верстака дальше; а еще у них в слесарной, под низкими кирпичными сводами, сложена печка с железной трубой, каждый час минут на пять все оставляют напильники и молотки, рассаживаются вокруг печки, тянут руки к жарко гудящей трубе, закуривают, и он тоже, мальчик, скручивает цигарку, обжигает рот горьким дымом. Он это сделал в первый раз назло Якову Даниловичу — очень уж тот донимал: стань ровнее, локоть, локоть как я велел держать, на свет, на свет смотри, когда плоскость проверяешь, — даже подзатыльник раз отвесил в сердцах, и никто не заступился; дядьки-слесарюги только посмеивались или вовсе не замечали Данилычевой педагогики, шоркали себе по зажатым в тиски втулкам и вкладышам, кривобокий вот только однажды, похоже в утешение, протянул кисет и газету, когда собрались у печки, и мальчик взял неумело, просыпая зерна махорки, свернул цигарку и вызывающе взглянул на Якова Даниловича. А тот вздохнул только и отвернулся к маленькому зарешеченному окну бывшего лабаза.
— Рано ему еще курить, — вымолвила наконец мама, так и не согнав с лица тревожной и жалкой улыбки.
— Не хочешь? — усмехнулась Юлия и спрятала папиросы в карман. Сама тоже не закурила.
К поезду она не торопилась, все приговаривала, что раньше времени поезда не отправляются, а ее поезд наверняка опоздает — какое теперь расписание; пришел Яков Данилович и тоже стал подшучивать — он вот из кино, на боевые киносборники собрался, и то полчаса означенного сеанса ждали. Так вот и получилось, что они вышли в обрез, хорошо мальчик выдернул ремень из брюк, продел его кольцом за ручку чемодана, забросил чемодан за спину, а спереди приладил найденный среди дров сук — так можно было ходко шагать, и Юлия не приставала с помощью, видела, что ему не так уж тяжело, ловко нести, во всяком случае.
На улице мело; фонари на высоких столбах светили слабо, гремели и раскачивались под ветром. Юлия краем платка загораживала от снега лицо и все что-то говорила, мальчик не разбирал. У входа в вокзал стояли машины-санитарки, и он сразу решил, что это выгружают раненых, главным входом, значит, не протолкнешься, двинулся в обход. Юлия спросила, помнит ли он, как сидели на вещах летом, когда приехали в Городок, тут еще висела афиша, что, мол, дают «Роз-Мари», и он только кивнул в ответ, его заботило, как они переберутся на дальний, второй или третий, путь — на первом стоял санитарный поезд. Сколько было видно, из всех вагонов подавали носилки, помогали спускаться тем, кто мог сам идти, выставив вперед забинтованную ногу или руку, опершись на костыли, и еще какие-то люди лезли по буферам, через открытые площадки-стыки между вагонами, и летел косо снег, посверкивал в луче прожектора, резко делившем платформу на свет и тень, и слышались отовсюду громкие, злые голоса.
Мальчик скинул чемодан с плеча, толкнул в темную щель между вагоном и мерзлым камнем платформы, сполз туда сам и, пригибаясь, полез вперед. Он спешил отчего-то, рано выпрямился и ударился головой о железо, шапка слетела, но он быстро нашарил ее возле рельса, надел и выволок чемодан, радуясь, что к ручке привязан ремень и есть сук, который он нашел в кухне, в поленнице заготовленных на утро дров.
— Ну давай, Юля, лезь, — позвал он и встревожился, что ей, наверное, трудно нырнуть в такую узкую щель и жалко измазать пальто.
Что-то неясное послышалось по ту сторону вагона — похоже на голос Юлии, заглушенный другими голосами и топотом. Он крикнул почти с отчаянием, чтобы она брала левей, платформа должна скоро кончиться, и пошел, нет, побежал вдоль вагонов, волоча чемодан за ремень, злясь, что его не удается забросить за спину.
Бледными пятнами светились вагонные окна, какие-то лица угадывались там, когда он вздергивал голову, пытаясь поудобнее подхватить чемодан, почему-то теперь такой тяжелый.
— Жека, Жека, — услышал он вдруг и радостно поймал в смутном мраке руку Юлии, блаженно ждал, когда она распрямится, выбираясь из-под вагона. — А ты откуда знаешь, что надо сюда? — спросила Юлия и тут же снова заговорила: — Я утром пришла, у касс очереди, и ничего не известно, какие поезда, какие билеты, кому мне показывать свой институтский вызов… И тут, представляешь, вижу помощника коменданта, знакомого — в кино мы как-то с ним разговорились, когда я еще тут, в Городке, жила… Вот бы нам его найти, он бы посадил надежно!..
— Раз утром был, значит, теперь сменился с дежурства, — глухо отозвался мальчик; ему было неприятно слышать про коменданта — очень уж легко Юлия сводит знакомства; как мать ее, Софья Петровна, только та все Требует каких-то своих прав, а эта, наверное, из-за своих рыжих волос. — Сами сядем! — твердо добавил он.
И тут же в узкий тоннель между санитарным поездом и товарняком, стоявшим на дальнем, третьем, пути, ударило светом. Рельсы задрожали, над ними, пробивая косой лет снега, засияло круглое око паровоза, а потом обдало теплом и грохотом, застучали, перебирая стыки, колеса. Гремели буфера — состав тормозил, и мальчик вдруг увидел, что они не одни с Юлией ждут поезда, много людей, и, пугаясь, что их ототрут, что не удастся встать на подножку, спросил:
— А какой у тебя вагон?
— Лейтенант… тот, помощник коменданта, сказал, в каком повезет. Да тот ли еще поезд!.. Подожди, а где мой пропуск… — Юлия растерянно шарила в сумке. — Ох, слава богу, тут…
С железным стуком как раз против того места, где они стояли, отворилась дверь; по ступеням сполз, прижимая к боку фонарь со свечой, огромный, казалось в темноте, проводник в полушубке, его окружали, прижимая к вагону, и он визгливо, неподходяще для себя, такого огромного, вскрикнул, остерегая, чтобы не напирали.
Какой-то человек в бурках — лица его мальчик не видел, потому что высоко торчал поднятый воротник пальто, а бурки почему-то увиделись, бело просияли во мраке — с налету оттер наседавших на проводника, велел начинать с барышни, с Юлии, значит, и она торопливо совала под фонарь свои бумажки, а потом позвала мальчика, чтобы подавал чемодан, и он с трудом протиснулся к ней, задержался, чувствуя боком холодное ребро подножки, подал, изловчившись, чемодан наверх, в тамбур. И как бы в продолжение натужного в тесноте рывка мокрый мех коснулся его щек, шеи, и он сначала не понял, что это, а потом догадался — обшлага на рукавах пальто Юлии и различил ее лицо в оторочке шерстяного, в инее, платка.
— Ох, Жека, дорогой ты мой…
Он ждал, что она его сейчас поцелует. На прощание. Чмокнет, как в тот раз, когда уезжала с матерью и Аськой в Троицкое — торопливо, неловко, прижав в углу прихожей. Теперь уж совсем неловко будет, мелькнуло в мыслях. И вдруг сам, с внезапным отчаянием и болью потянулся к Юлии. Он ощущал влагу на ее щеках и думал, чт