Он поступил в технический институт – не потому, понятное дело, что любил технику (его специальностью были какие-то электроплавильные печи), а потому, что не хотел идти в армию.
Можно было бы сказать, что лоббистской силы директора гастронома хватало на школу, но не хватило бы на ВГИК. Но можно также предположить, что дело не только в этом. Просто по тем временам думающим людям, не слишком склонным к губительным компромиссам с Системой, легче было реализоваться по технической части.
В Советском Союзе гуманитарные науки по большому счету либо отсутствовали (как социология), либо несли тяжелейшую идеологическую нагрузку (как философия, филология или даже экономика). Никакая диссертация не могла быть защищена без обильного цитирования мертвых и живых классиков марксизма-ленинизма. Эта, по выражению самого Пелевина, «эмэл философия» (рассказ «Спи», 1991) была царицей наук, и для любого продвижения следовало всегда брать поправку на партийный курс и смешивать здравый научный смысл с византийским абсурдом.
На таком фоне профессиональные физики имели явное преимущество перед лириками. Поэтому-то ни в одной мировой культуре технари не потребляли и не производили столько культурных ценностей, как в позднем СССР. Чего стоит одна только авторская песня – жанр, за пределами России известный, но нигде не достигший такого охвата.
Вероятнее всего, именно поэтому Пелевин стал технарем «по первой жизни» – и окунулся в типичную атмосферу советского технического вуза. Студенты МЭИ, как правило, отмечали день получения стипендии в кафе-забегаловке «Мутный глаз» – так они прозвали заведение за постоянно запотевающие окна. Оно находилось между МЭИ (Московский энергетический институт) и МЭИС (Московский электротехнический институт связи), и логичным образом там часто происходили стычки между студентами двух вузов.
В качестве альтернативы использовалось еще одно заведение, которое было недалеко от Лефортовской набережной – пивбар «Кишка», прозванный так за узкий длинный коридор при входе. Алкоголь же студенты МЭИ брали в универсаме «Близнецы», что возле метро «Авиамоторная». Чаще всего там брали пиво за 50 копеек, выпив которое тут же сдавали бутылку за 12 копеек. Водка была по 3,62 и 5,20. Кто постарше, разбуди – вспомнят.
«Он учился на отлично, поэтому получал повышенную стипендию в 45 рублей, – вспоминает Ирина Задушевская, руководитель диплома Виктора Пелевина. – За весь период учебы ни разу не пересдавал зачеты и экзамены, по крайней мере в деканате нет ни одного документа о пересдачах. Он был крайне необщительным студентом. Держался обособленно ото всех. Создавалось впечатление, словно он все время что-то вынашивал внутри себя».
Человеческая память – обманчивая штука, особенно когда речь заходит о знаменитостях. Слишком велик соблазн если не приписать задним числом человеку какие-то характерные черты, подходящие позднему – звездному – образу, то хотя бы выбрать подходящие из богатого ассортимента обрывочных воспоминаний. Отсюда логичное недоверие к мемуарам людей, знававших в детстве будущих певцов и политиков.
Однако в случае с Пелевиным все сходится, и понятно, откуда взялась эта обособленность. Действительно, студент факультета электрооборудования и автоматизации уже тогда жил практически в другом измерении, где страницы художественного текста котировались значительно выше чертежей.
«Пелевин учился на другом факультете, я с ним не был знаком, – вспоминает Виктор Корыстов, чье студенчество охватывало те же годы. – Факультетские стенгазеты вывешивались обычно возле факбюро и назывались просто по имени факультета, хотя бывали и тематические – к определенному событию. Так вот, в одной из факультетских стенгазет меня еще тогда удивили необычные по тем временам фантастические рассказы. Когда мне позже попалась книга Пелевина, я узнал его по стилистике».
Конец СССР
Молодость Пелевина пришлась на старость империи, которая со скоростью один мертвый генсек в год катилась в котел капиталистической переработки. И от этого никуда не деться.
Рост, цвет глаз и волос, даже пол – относительные величины, при большом желании их можно сменить на более привлекательные. Дата рождения и производная от нее цикличность жизни – константы. (Здесь мы не берем в расчет такую экзотику, как многолетняя кома или парадокс о двух близнецах, один из которых улетел в космос.) Человек привязан к дате рождения плюс-минус несколько лет. Чтобы мужчинам разного возраста попасть в одно поколение, им надо вместе пройти войну или подвергнуться соразмерному по силе и продолжительности воздействию. Пелевин не воевал. Поэтому логично считать, что, при всей исключительности, он человек своего года рождения.
С одной стороны, его одногодки – рок-музыканты девятого вала Ленинградского рок-клуба. Виктор Цой, Михаил Борзыкин. Но это ложный путь: Пелевин отнюдь не молодая звезда 80-х. По-настоящему его поколение – комсомольские удальцы, первые кооператоры, первые олигархи. Те, кто начал реализацию в стремительно менявшихся условиях и продолжил карьеру в условиях, радикально изменившихся.
Например, известный ресторатор Аркадий Новиков – 1962 г. р. Бывший олигарх, ныне политзаключенный Михаил Ходорковский – 1963 г. р., его коллеги Михаил Прохоров – 1965 г. р., Владимир Потанин – 1961 г. р., Михаил Фридман – 1964 г. р.
Помимо много чего еще сегодняшнюю Россию от Запада феноменально отличает отношение к возрасту. Во всем мире молодые – новая аристократия, юность – главный фетиш, а бессмертие – основная религия безбожной цивилизации, но продолжительность жизни в странах первого мира подразумевает определенную неспешность.
В журналах популярны списки ведущих и даже «многообещающих» писателей до сорока (вспомним статью из New Yorker, упомянутую вначале). Решение юноши после колледжа отправиться в кругосветку на год не вызовет серьезных нареканий: время есть.
В России выше социальные скорости. Вернее, здесь иные представления о том, когда, во сколько надо кровь из носу добиться успеха. Девятнадцатилетний хозяин стартапа, двадцатилетний главный редактор – правило, а не исключение.
В этом смысле СССР позднего периода был больше похож на Запад. Толковые люди, которым было что сказать, наделенные хваткой экономические субъекты выжидали возможности пустить талант в дело. Копили силы. Аккумулировали интеллектуальный капитал. Неслучайно в олигархи чаще попадали из академической среды, а не с позиции завсклада или директора комбината.
Восьмидесятые Пелевина – это ненужное техническое образование, журналистские халтуры, запойное чтение и общение с теми, кого принято называть интеллектуалами.
Человек в кожаной куртке
В начале восьмидесятых Пелевин знакомится с писателем и программистом Сергеем Москалевым, будущим автором «Словаря эзотерического сленга» и программы Punto Switcher, благодаря которой пользователь компьютера может не заботиться о переключении раскладки клавиатуры (программа меняет ее с английской на русскую и обратно, самостоятельно определяя, на каком языке пишет пользователь).
«У нас был общий приятель, который занимался боевыми искусствами, кажется, в одной секции карате, – вспоминает Москалев. – Они там прыгали через машины на ходу. Витя делал удар маваши или что-то такое: подпрыгивает, а под ним проезжает машина».
Москалев на четыре года старше – в начале взрослой жизни огромная разница, но молодых людей объединяют общие увлечения. «Я тогда уже эзотерикой занимался, Кастанедой, самиздатом, переводами. Витя интересовался этой темой. Он активно читал-ксерил. Оказался очень дееспособный человек, нашел места, знакомых, у которых можно было ксерокопировать книги».
По словам Москалева, в те годы Пелевин всегда ходил с сумкой через плечо. В сумке была нелегальная литература: книги по дзен-буддизму, ротапринтный Кастанеда («величайший поэт и мистик ХХ века», как он выразился в некрологе «Последняя шутка воина», опубликованном в 1998 году в «Общей газете»). Особой опасности будущий писатель себя не подвергал – все-таки Кастанеда не Солженицын или хотя бы сборник «Вехи», но в случае чего можно было, конечно, и срок схлопотать: советская власть тщательно оберегала свою неестественную монополию на логос.
Я в юности Кастанедой увлекался. А потом прочел у него в одной из книг, что осознание является пищей Орла. Орел – это какое-то мрачное подобие Бога, так я понял.
Помимо сумки в облике будущего писателя была еще одна характерная визуальная константа. «В конце восьмидесятых молодой человек без кожаной куртки автоматически выпадал из верхней трети пищевой пирамиды и брачных танцев вечной весны перестройки, – вспоминает писатель и товарищ пелевинской молодости Альберт Егазаров. – Сейчас выглядит смешно, но в то время – необоримый фетиш. У Вити она была».
Для молодого парня, сосланного вместе с родителями из центра в Чертаново, дом Москалева в Большом Козихинском переулке (№ 23) стал одной из точек опоры в центре Москвы. И интеллектуально, и топонимически – на весь период конца восьмидесятых – начала девяностых.
«Витя жил на окраине и, как любой человек из спального района, выезжая в центр, пытался сделать массу возможного: взять-отдать, пообщаться, – вспоминает Москалев. – Витя выстроил такую схему, что при большом круге общения мог прийти к нам два часа посидеть, потом в соседний дом – еще час. Он расписывал себе некий маршрут: Малая Бронная – потом к тебе, потом звонит кому-то дальше, передвигается на Садовое. Был период, когда он очень активно по Москве перемещался. Где-то до 96-го».
Из этого можно сделать вывод, что замкнутость писателя – качество не врожденное, а приобретенное. Затворничество – достижение более позднего времени.
Уринотерапия
Нравы, царившие в этой среде, хорошо иллюстрирует история из написанного Москалевым «Словаря эзотерического сленга». Персонаж, обозначенный здесь как Витя П., – ни в коем случае не Пелевин. Исключительно совпадение. Во всяком случае, так сейчас утверждает сам Москалев.