Готовность водителя чьего-то крана ехать хоть на край света за приемлемое вознаграждение вызвала еще один приступ смеха. “Слушай, а может, ты и в Копенгаген, того?” – спрашиваю я. “А сколько туда будет?” – деловито вопрошает отзывчивый водитель. “Тыщи три”, – прикидываю я. “Заправляться придется не раз, а так можно”, – вновь соглашается шофер.
Придя к общему мнению, что этого ничем не пробьешь, мы отправляемся с канистрами на поиски воды. Водой нас выручило небольшое болотце, оказавшееся неподалеку. Набрав темной жидкости, мы вернулись к автокрану. Нестерпимо хотелось пить, трещала голова. Водила, заметив наши муки, сердобольно предложил теплой воды из засаленной бутылки. Бутылка была осушена в одно мгновение.
Легче не стало, но сушняк немного отпустил. Теперь следовало выяснить, насколько далеко мы отъехали от Москвы. Бесспорным было только то, что Зеленоград мы проехали. На вопрос, где мы, смущенно закатывал глаза, хотя до этого был сама уверенность.
Залив воду, наш водитель крякнул что-то типа “нусбогом” и полез в кабину. “КамАЗ”, как ни странно, завелся сразу. “Ну что, поехали?” – он помахал нам рукой и улыбнулся искренней улыбкой невинного шалуна. “Поехали, только нужно понять куда”, – соглашается Виктор. “Это вы бросьте! – одергивает нас извозчик. – В Ленинград довезу, как обещался!”
Понимая, что наш герой не шутит, мы снова смеемся. Удерживая руками голову от толкающего изнутри болью смеха, я пытаюсь объяснить водителю, что Назарьево находится рядом с Зеленоградом. Эта новость, как видно, разочаровывает его в связи с сокращением гонорара. На этой грустной ноте он лихо, с опасным креном разворачивает кран и направляет его в сторону Москвы. Через какое-то время промелькнувший указатель говорит нам, что мы где-то между Клином и Солнечногорском.
Шум крана прерывает тревожный сон моей супруги Ирины, я привычно извиняюсь, мы проходим на веранду. Все адски хотят есть. Ира приносит закуски, жарит яичницу с сыром и зеленью. Из холодильника достается пиво… Все жадно набрасываются на еду, но Витя в скорости опережает всех, вызывая восхищенное восклицание водителя: “Ну, Витек, ты и жрешь!”
Такая вот простота обыкновенного перевозчика, ставшая мифом.
Почему мифом? Потому что, насытившись, мы в шутку стали обсуждать путешествие в Крым на автокране. Но наш ас принял все это за чистую монету и даже оставил свой адрес, где его можно найти “в любое время, когда мы соберемся”.
Такое у нас получилось путешествие в Икстлан».
Раннее
Из параллельной жизни. В 1985 году Пелевин с отличием окончил Московский энергетический институт по специальности «электромеханик». 3 апреля после сдачи госэкзаменов он был принят на должность инженера кафедры электрического транспорта, через два года сдал экзамены в аспирантуру и стал работать над проектом электропривода городского троллейбуса с асинхронным двигателем – тему «Электрооборудование троллейбуса с асинхронным тяговым приводом» он получил на своей же кафедре.
По окончании института и военной кафедры получил звание лейтенанта войск ПВО. Позже какие-то из знаний, приобретенных на военной кафедре, наверняка пригодились Пелевину при сочинении «Зенитных кодексов Аль-Эфесби»: писатель любую информацию обрабатывал и пускал в дело.
Распределился будущий сочинитель в трамвайно-троллейбусный парк № 4 на улице Лесной, внешне напоминающий все трамвайно-троллейбусные парки мира. То есть снаружи – как нынешний Центр современного искусства «Гараж».
Но эта официальная советская жизнь давно уже выглядела бледно-серым грунтом, на котором полыхали совсем другие занятия.
«Он был отличником – чуть ли не ленинским стипендиатом, очень хорошо учился, а его направили работать в троллейбусный парк – паять какие-то реле, – вспоминает Москалев. – Он честно ходил туда, потому что военная кафедра, все дела, просто соскочить нельзя было: по распределению не пойдешь – сразу загремишь в армию. В парке была канитель, брутальная работа – Вите очень не нравилось. И он стал писать, причем писал статьи для журналов. Уже появлялись совместные предприятия, которые издавали журналы. Советско-американский журнал по судоводству, скажем, много такой хреновни. И Витя туда писал – что надо. За это безумно хорошо платили, контраст был потрясающий: в парке он получал рублей сто, а тут за одну статью долларов двести-триста. И работа несопоставимо проще, легче: никуда не надо ехать».
Статьи в этом глянце были обезличены, подпись автора отсутствовала. Тем не менее Пелевин с некоторой понятной гордостью демонстрировал публикации старшему товарищу.
Уже в середине августа 1988 года Виктор Пелевин подал заявление о приеме в Литературный институт имени Горького, на заочное отделение.
Летом, в деревне, он прочитал маленький томик Бориса Пастернака. Стихи, к которым он раньше не питал никакой склонности, до такой степени потрясли его, что несколько недель он не мог думать ни о чем другом, а потом начал писать их сам… Татарский поступил в Литературный институт».
По данным «Независимой газеты», вступительное сочинение будущий автор «Чапаева» писал про «Тему родины в поэзии С. Есенина и А. Блока».
Большой автор берет свое там, где он увидит свое. Тему родины – константу всех вступительных и выпускных сочинений на территории СССР – Пелевин развернул в свою эзотерическую сторону. Для него что у Блока, что у Есенина родина – колдовская, мистериальная субстанция. У Блока он выхватывает:
Русь, опоясана реками
И дебрями окружена,
С болотами и журавлями,
И с мутным взором колдуна.
У Есенина:
Запугала нас сила нечистая,
Что ни прорубь – везде колдуны.
Оставаясь верным жанру вступительного сочинения, Пелевин и на эту территорию казенного протащил дорогие ему мотивы: колдунов. Завершает Пелевин тем, чего от него, вероятно, ждали экзаменаторы: «Сергей Есенин и Александр Блок – два великих лирика начала века. Оба они принимали активное участие в литературной борьбе своего времени, примыкали к различным направлениям в искусстве. Тогда эта разница могла показаться существенной, но сегодня мы видим, насколько Блок и Есенин возвышаются над любыми литературными течениями. Мы вспоминаем не символиста Блока и имажиниста Есенина, а символизм и имажинизм как этапы пути этих поэтов»[3].
В Литинститут Пелевина приняли. Но обучение он не закончил. «Он проучился около трех лет и, насколько я помню, покинул институт сам, а не был отчислен», – вспоминал Михаил Лобанов, руководитель семинара прозы Литературного института[4].
Что не понравилось молодому писателю? Предположить несложно. Лобанов привел характеристику одного из текстов, которые Пелевин представлял на семинарах: «В рассказах В. Пелевина много мистических наблюдений, иногда утрированных. В последнем рассказе попытка “сюрреалистического” повествования (о том, как наступает смерть). Еще пока – авторские поиски, идущие скорее от отвлеченного философствования, а не от подлинного духовного опыта…»
В те годы, когда писатель более охотно давал интервью, он скажет в беседе с американским филологом Салли Лейрд, что учеба в Литинституте не дала ему ровным счетом ничего: «Все студенты института хотели только наладить связи. Сейчас эти связи мне не нужны, и даже как-то странно об этом вспоминать. Связи – это было целью».
Учеба подкреплялась практикой. В 1989-м Пелевин оформляется в штат журнала Face to Face корреспондентом.
Что может лампочка
Если посмотреть, из каких профессий приходят в писательство, то на первом месте, конечно, будут врачи: Чехов, Булгаков, Верещагин. Это в России. В литературно дружественном Соединенном Королевстве больше шансов стать писателем у шпиона: Грэм Грин, Сомерсет Моэм, Энтони Бёрджесс. Но журналистика тоже служит неплохой школой: из газетных подвалов поднялся до хрестоматий Оноре де Бальзак. Однако казус Пелевина – не про журналиста, выросшего до прозаика. У него другой провенанс: он из переводчиков.
На протяжении восьмидесятых Пелевин шлифовал мысли и образы, перелицованные с английского. Отсюда страсть и способность к каламбурам международного масштаба, которые, по мнению одних, украшают, по мнению других – портят многие пелевинские книги (см. «Каламбуры»).
Первый крупный переводческий опыт Пелевина – The Book of Runes: A Handbook for the Use of an Ancient Oracle.
«Он всегда был большой любитель фантастики. Сам переводил, – вспоминает Москалев. – Мы с женой были в Англии и купили там “Гадание по рунам” Ральфа Блюма с рунами в виде камешков. Предложили Вите перевести книжку в обмен на рунический оракул, то есть мы дарим ему книгу за то, что он ее переводит. Витя перевел. Вещь была опубликована в “Науке и религии”. А это еще советские времена, то есть тираж под миллион. Письма шли мешками: “Пишут сотрудники такой-то атомной электростанции. Только что мы выбросили на смене три руны, получилось то-то и то-то. Как понимать?”»
В «Науку и религию» Пелевина привел член редакции Эдуард Геворкян, писатель-фантаст. Это издание – особый тип журналов позднеперестроечной поры, докоммерсантовской эпохи многоточий и клише. В том январском номере 1989-го, где был опубликован «Оракул», встречаются заголовки, на которые сегодня сложно смотреть, не пустив слезу умиления: «Кто вы, братья по разуму?», «Здоровье и квантовая механика», «Робот спрашивает – робот понимает», «Что может лампочка?», «С точки зрения моей науки…». По «вашим просьбам» Павел и Тамара Глоба составляют гороскоп Сталина.
Наконец, под занавес Советского Союза выходит максимовский перевод Кастанеды с примечательным для нас «поминальником»:
Карлос Кастанеда. Отдельная реальность: Продолжение бесед с доном Хуаном / Карлос Кастанеда; Перевод с англ. Василия Павловича Максимова, иллюстрации Сергея Рокамболя, редактор перевода Виктор Пелевин. М.: Миф, 1991. 223,[1] с. ил. 20 см