– Слежу, – храбро заявила Пенелопа, хотя про то, что в Чечне намечаются события, ей полчаса назад рассказал Эдгар-Гарегин, иначе б она ни о чем таком понятия не имела, да и откуда оно возьмется, это понятие, газет не приносят, телевизор не работает, радио месяц как молчит, сели батарейки, а на новые нет денег, еще и занятия прервали, в училище, по крайней мере, ходят большие и малые новости, принимающие, правда, в процессе передачи зачастую неузнаваемые, а то и немыслимые формы… Да и, если по совести, не интересовало Пенелопу все это, была она от природы аполитична, и проблемы общественно-государственные обсуждала обычно с людьми, которые ни о чем другом говорить не умели, есть ведь такие – даже добросовестно переходя на иные темы, в итоге все равно сбиваются на политику. Муж лучшей подруги Маргуши, кроме политики, рассуждал только о футболе, что волновало Пенелопу еще меньше, если что-то может быть меньше, чем ничего, нуль… конечно, может, минус один, два и далее до минус бесконечности, в пределах этой арифметической прогрессии… или регрессии, что звучит уместнее… в пределах этой прогрессии-регрессии поместится все что угодно, от футбола и политики до, скажем, пчеловодства или шапкозакидательства… кстати…
– Говорят, Грачев обещал шапками закидать, – вставила она, демонстрируя осведомленность. – Что ты на этот счет думаешь?
Овик пожал плечами.
– Закидать закидают. Но шапками вряд ли. Скорее бомбами. Чего им? Бомб у них столько, что держать негде, опять же, куда девать устаревшие? Чем где-то обезвреживать, не проще ли кинуть на головы чеченцам. И вообще, я на месте Грачева двинул бы на Дудаева одних офицеров – пусть поубивают их побольше, не придется квартиры строить, повыводили отовсюду, и что с ними дальше делать, неизвестно. А поубивают – ноу проблемс!
– Овик, перестань паясничать, – рассердилась Маргуша. – Объясни, что происходит. Что с Чечней?
– Сиди там, где сидишь, женщина, – махнул на нее рукой муж.
– Твое место у параши, – любезно закончила его мысль Пенелопа.
– У параши, не у параши, а нас все это не касается, – сказал Овик нравоучительно. – Не наше это дело.
– Что значит «не наше»? – немедленно заспорила Пенелопа. – Как это не касается?
– А так. Чеченцы ведь воевали против нас в Карабахе. Турки у них лучшие друзья. Как самим независимость понадобилась, сразу подавай, а армяне пусть подыхают под турками? Двойной стандарт.
– У тебя самого двойной стандарт, – не сдалась Пенелопа. – Орете небось: право на самоопределение, право на самоопределение, а если кто-то с турками дружит, так черт с его правами?
– Ох Пенелопа, – вздохнул Овик, – не Пене-лопа ты вовсе, а Анти-лопа. Лишь бы наперекор.
– У антилоп растут рожки, – послышался из коридора угрожающе близкий голос Арсена.
– Не рожки, а когти, – пробормотал его отец. – Когти и клыки. Укротителя тебе надобно, вот что. Чтоб не перечила почем зря.
– А тебе лишь бы не перечили, – сказала Пенелопа ехидно. – Где же свобода слова, господин журналист?
– Господин журналист устал, – буркнул тот. – Устал и голоден. Дайте мне, черт возьми, умыться и поесть, женщины.
– Но ты ведь не будешь отрицать, что правда на стороне чеченцев, – не уступала Пенелопа.
– Правда, неправда, – утомленно возразил господин журналист. – Правда, как известно, понятие относительное. Вот мусульмане всегда выступают единым фронтом. Для них кто мусульманин, тот и прав. Это у нас всякие дурацкие рефлексии, права человека, демократия, оппозиция…
– У кого – у нас?
– Ну… У европейцев, скажем так.
– Ты считаешь себя европейцем? – поддела его Пенелопа.
– А ты себя считаешь азиаткой? – иронически осведомился он.
Азиаткой? Ну нет, азиаткой Пенелопа себя не считала, общее заблуждение, побуждавшее армянскую нацию вопреки географической очевидности причислять себя к европейцам, не обошло и ее…
– Мы духовный кусочек Европы, заброшенный в Азию, – сформулировал Овик и даже подбоченился, чрезвычайно довольный собой.
– Заброшенный? Это какой же силой? – мгновенно отреагировала Пенелопа.
Овик поморщился.
– Ты не споришь, а играешь в пинг-понг, – заявил он пренебрежительно. – В конце концов, европеец – понятие уже психологическое, а не географическое.
На это у Пенелопы ответа не нашлось, и господин журналист уже праздновал победу, но тут, опередив Пенелопу, которая лихорадочно, но безуспешно искала парирующую реплику, неожиданный удар с тыла нанесла Маргуша.
– Погоди, Овик, – сказала она вдруг. – Разве мусульмане всегда выступают заодно? А как же война с Ираком?
Пенелопа возликовала, она открыла рот, чтобы засыпать противника еще десятком подобных примеров, но тот коварно обошел ее и кольнул в спину.
– Ты, кажется, хотела помыться, женщина? – вкрадчиво спросил он, и пыл Пенелопы остыл сразу, как незавернутый чайник в нетопленной квартире, душа ее, покинув суетный мир, устремилась к ванной, как души праведников к обещанному райскому блаженству… вот уж куда нормальный человек стремиться не станет, только праведник, который дураком был на земле и дураком останется в земле и в небесах. Совершенно нелепая идея! Рай. Вместо того, чтоб умереть и навсегда избавиться от разных треклятых переживаний, сиди там, наверху, и наблюдай за тем, как тебя постепенно забывают все, кто тебя любил, как ты неизбежно превращаешься в фотографию на стене – а к фотографиям на стене очень скоро привыкают и перестают их замечать – как тот, для кого ты была единственной, избывает свое якобы неизбывное горе, обзаводится новой возлюбленной, и какой толк ждать его на небе? Ведь, приперевшись туда, он, пожалуй, предпочтет воссоединиться уже с той, другой, поздней, та ему теперь ближе. Иди тогда, целую вечность мучайся. И вся награда за эти поистине адские муки – райское блаженство. Бесплатная жратва и безделье. Кофе в постель. Валяешься на мягчайших подушках, и ангелочки с крылышками из лебяжьего пуха приносят тебе кофе в чашечках саксонского фарфора или, скорее, мороженое, серебряными ложечками… тьфу, терпеть не могу привкус серебра!.. кладут тебе в рот финское или лучше шведское мороженое, да, правильно, это вкусно, это даже о-о-чень вкусно, но только ради мороженого терпеть подобный кошмар? Сдохнуть можно от такого блаженства, то есть и сдохнуть нельзя, поскольку однажды уже сдох! Вот вам ваш рай. Идеал даже не среднего человека, а какого-то люмпена, и этим-то идеалом христианству уже две тысячи лет удается удерживать… Ба, христианство! Та самая сила! Не так уж плохо он и выразился, счастливый редактор бульварного листка, неплохо, хоть и немножко наоборот, как Гегель, которого Маркс с Энгельсом поставили вверх тормашками, на самом деле Армения – это кусочек Азии, отторгнутый от нее и втянутый в Европу, а сила, проделавшая такую операцию, – христианство, в невообразимо древние времена занесенное в наш медвежий угол. А ведь в этом углу христианское мироощущение сформировалось не только задолго до того, как на свет появился ислам, да и многие народы, его принявшие, но и прежде, чем христианство стало религией Европы. То есть мы осколок даже не европейской, а доевропейской культуры, позднее усвоенной Европой. Ну и дела! Пенелопа подумала, не поделиться ли своим открытием с Овиком, но побоялась, что доевропейское происхождение ударит ему в голову, как шампанское, которым напоил ее самонадеянный Эдгар-Гарегин и которое до сих пор вызывало если не шум, так шумок то в одном, то в другом закоулке ее немытой… Остановись, Пенелопа! Мало того, что ты два раза кряду употребила кошмар стилистов, навязчивое, как самодовольные олухи мужеска пола, однажды сбившие женщину с толку и уверовавшие, что так будет и впредь, и неотвязное, как они же, слово «который», ты еще и на шаг от опасности водрузить там же две головы – превратив предложение в недостроенную православную церковь… не опасности, нет – катастрофы. Краха! Две головы, да еще такие разные (архитектора за подобные штучки поставили б к стенке), квадратно-цилиндрическая, словно кое-как вырубленная неловким скульптором-кубистом башка господина редактора и благородный продолговатый череп эллинской школы… Но боже мой! Спрашивается, что можно столько времени делать в ванной, не влезая в ванну. Не утонул же он в раковине! Пенелопа в волнении запустила руки в свои и так уже растрепанные волосы – она повторяла этот жест не реже, чем достославная ипостась Агаты Кристи, но тут Овик снова появился в дверях, а откуда-то из-под локтя у него высунулась рожица Арсена, который, чувствуя себя надежно защищенным, нагло прокричал:
– Антилопа, где твои рожки?
– Арсен, – всплеснула руками Маргуша, – ты прекратишь или нет?
– Не придирайся к ребенку. Он шутит, – благодушно успокоил ее снисходительный отец, и ободренный поддержкой маленький хулиган сообщил ему, скорбно закатив глаза:
– Бедному ребенку слова не дают сказать. Террор.
– Видишь, как он умеет выражаться, – восхитился Овик и обратился к Пенелопе:
– Вот устроят твои чеченцы террор, будешь знать. Подложат пару бомб в московское метро, а у тебя ведь сестра в Москве…
– Типун тебе на язык! – возмутилась Пенелопа.
– От мусульман весь мир стонет, – сказал Овик, сокрушенно качая головой. – Одна наша Пенелопа-Антилопа защищает их грудью.
– Я не мусульман защищаю, – ощетинилась Пенелопа, – а… а… Истину! Существует же объективная истина. Тебя послушать, так и с Жириком подружишься, он ведь турков не жалует, настоящих, а не этих несчастных азербайджанцев, глядишь, придет к власти, устроит небольшую войну, раздолбает Турцию…
– Ага. Видали мы их войны. Сначала русские идут на Турцию, и армяне их поддерживают. Потом русские уматывают, а армяне остаются один на один с турками. Уже было. Спасибочки.
– Что же ты предлагаешь?
– Я?! – удивился Овик. – Я человек тихий. У меня жена, дети, бульварный листок, сижу, молчу в тряпочку. Это ты предлагаешь. Сражаться за чеченцев против русских. Сражаться за русских против турок. А время, между прочим, без четверти два.