, ванцы… Ванцы, ни разу в жизни не окунавшиеся в целебные воды синего озера Ван – говорят, от ванской воды улучшается кожа, становится упругой и свежей, как от хваленых кремов серии «Ньювейс», которые распространяет, проще говоря, навязывает всем подряд Маргушина невестка, в прошлом младший научный сотрудник академического института, снобка и задавака, а ныне дилер (брокер, бройлер, менеджер, тинейджер?), уговорившая в позапрошлом году Маргушиного олуха-братца перебраться в Москву и заниматься там неведомо чем, чуть ли не контрабандой спирта, – синего озера Ван, где на древнем острове Ахтамар стоит монастырь десятого века… если его еще не снесли турки, говорят, турки разрушают все, что осталось армянского в Западной Армении, или, по крайней мере, дают ему разрушаться, хотя это нелогично, ведь древняя архитектура – капитал, манок для туристов… но турки есть турки, притворщики и лицемеры, нетрудно представить себе, как они водят по Ахтамару всяких западных зевак и говорят, скорбно качая коварными головами: «Вот видите, в какое плачевное состояние пришел ценнейший архитектурный памятник, а все потому, что легкомысленные армяне, любители сладкой жизни и благ цивилизации, побросали свои домики-храмики и айда в Америку. Им наплевать, что тут все рушится, а у нас свои заботы, до ахов-охов ихней Тамар у нас руки не доходят, дай бог, то есть аллах, Айя-Софию успевать реставрировать»… вечно ты все путаешь, Пенелопа, в Айя-Софии турецкой крови не больше, чем в Ах-Тамар… Ах, Тамар! Пенелопа была еще совсем ребенком, когда после какого-то семейного торжества обнаружила на неубранном столе затерявшуюся среди грязной посуды и смятых салфеток, забытую, видимо, кем-то из подвыпивших родственников изящную серо-голубую коробку с тоненькой серебряной женской фигуркой и непонятной надписью «Ахтамар». Прятавшиеся под крышечкой темно-коричневые цилиндрики Пенелопу не интересовали, а были лишь препятствием к безраздельному владению понравившимся предметом, посему она бестрепетно вытряхнула содержимое в мусорное ведро и пошла с коробкой к отцу требовать объяснений. И посерьезневший папа Генрих рассказал ей легенду о красавице Тамар. Уточнить местонахождение острова, где обитала красавица, он при этом забыл, а может, и не посмел, дабы не сбить неопытное дитя с правильной ориентации пионерско(или октябрятско?)-интернационалистского толка дебатами на запретные темы типа геноцида армян в Османской империи – происходило это задолго до того, как книга с аналогичным названием появилась в книжном шкафу, даже до того, как Ереван захлестнули юношеские волнения шестьдесят пятого года, завершившиеся битьем стекол в дверях оперного театра, Пенелопе из всех событий, свидетельницей которых она по малолетству не была, запомнился именно этот варварский акт, ибо он, и только он, подвергся обсуждению и осуждению в достойном семействе оперного певца и члена Коммунистической партии Советского Союза. В результате в течение лет еще четырех или пяти Пенелопа пребывала в непоколебимой, хотя и, по правде говоря, никем ей не внушенной уверенности в том, что жила неудачливая смотрительница маяка на озере Севан, и, только когда по дороге в Дилижан ее провезли мимо ресторана со знакомым названием «Ахтамар» и она с детской наивностью поинтересовалась, не с этого ли места прыгал в бушующее озеро пылкий поклонник островной красотки, ей и рассказали – конечно, не папа Генрих, а дядя Манвел, менее отягощенный интернационалистскими предрассудками, во всяком случае, оставлявший таковые в своем кабинете в отличие от сигарет «Ахтамар», которые, как и вся партийно-государственная элита, в те годы курил, – рассказали о проклятых турках и благословенном озере Ван, самом красивом в мире. Красивее Севана? О да! Не может быть! Севана – такого, каким он был в тот апрельский день, синего, как… как… как Севан!.. Под столь же синим небом, отделенным от воды цепью белоснежных, без единого темного пятнышка гор? Пенелопа любила Севан всяким – весенним и осенним, летним и зимним, синим и голубым, сиреневым и атласно-серым, зеленым и бирюзовым в оправе разноцветных, переменчивого оттенка гор, любила уже в детстве, инстинктивно и безотчетно – но Ван прекраснее, так ей сказали, и внутри у нее все похолодело от мысли, что на свете может быть нечто совершеннее совершенства. Да… А турки… Ну что турки? Наверно, и у турков есть свои достоинства, у всех есть какие-то достоинства, каждый народ хорош по-своему…
В магазине ничего интересного так и не обнаружилось – к счастью, ибо лишних денег все равно нет, по правде говоря, нет никаких, нелишних в том числе, – и Пенелопа, без сожаленья покинув стеклянные пределы, прошла вдоль витрин до арки и свернула во двор.
Весь этот маршрут был привычен и исхожен до такой степени, что она, наверно, сумела б пройти его с закрытыми глазами – приоткрывая разве что одно (недреманое?) око на переходах. Или одного мало? Нет, достаточно, но только по очереди, полперехода правое, полперехода левое – да? О господи, Пенелопа, что ты опять несешь, дорогуша? Это же в Англии! А у нас сперва левое, потом правое, хотя и это не у нас, у нас ведь можно чинно обойти трамвай спереди и попасть под машину, которая – им-с недосуг – обгоняет его с той стороны, это когда ты уже перезажмурилась, сдуру полагая, что соблюдение правил уличного движения в состоянии даже на ереванской мостовой сохранить тебе жизнь. Жизнь и кошелек, тебе жизнь, водителю – который не задавил – кошелек, потому что пока не задавит, ни один гаишник на него не чихнет, объезжай хоть сверху, по проводам (вот такая у нас тут Европа, господин редактор бульварного листка), не потому не чихнет, что чужого кошелька жалко, а потому, что гаишники наши любимые пасутся на тучных пастбищах, туда, где надо защищать тощие права пешеходов, они носа не кажут, это и понятно, гаишники тоже ведь не пешком ходят, вот если б у них отобрали мотоциклы, дело могло б принять другой оборот. Оборотик. Носик, ротик, оборотик, вот и вышел бегемотик… как бегемотик, почему бегемотик, должен ведь человечек. Но как? Из печек, свечек и овечек? Тут уже графически не сходится. Жуткая бредятина. И это вбивают в головы безвинным детям. Хотя безвинных детей не бывает. Дети – это дикари. Даже хуже, рождаясь, человек ничем не отличается от человекообразной обезьяны, за пару-тройку десятилетий он проходит весь путь эволюции, от рододендронов… тьфу, древопитеков, через всяких там питекантропов, неандертальцев, первобытнообщинных типов и так далее до современного гомо-якобы-сапиенса. Если повезет. А если не повезет, застревает где-нибудь в феодализме, жрет, пьет, убивает. И никакой родитель не может гарантировать, что его потомок эволюционирует до достижимых пределов. Взять, например, Арсена, может, из него выйдет какой-нибудь гомеровед, а может, циклоп. И иди, Маргуша, становись на уши. На свои большие, лопые уши. У Маргуши уши, а у Кары? Фары? Вот и нет, глаза у Кары как раз маленькие, раскосые, как у япончиков. Я пончик, ты пончик, она пончик… она не пончик, щеки у нее худые, скулы торчат, а вот нос у нее очень миленький, прямой, тонкий, такой можно смело назвать носиком. Носик, ротик, оборотик, вот и вышел обормотик. Интересные получаются штуки, когда бездумно отдаешься на волю рифм. Надо попробовать еще. Точка, точка, запятая… роза мая, я святая… Песий бред. А ну-ка еще раз. Точка, точка, запятая, медвежонок, громко лая… Черт знает что! При чем тут медвежонок, он даже не рифмуется, бегемотик хоть вылез из рифмы (вообще-то не из рифмы, а в рифму. Но тогда уж влез)… Носик, ротик, оборотик, вот и вышел бегемотик, бегемотик бьет баклуши, насмехаясь над Маргушей… Уф! Наконец пришли, правда, не туда, идем-то мы к Каре, но все, хватит рифм, Маргуша, Кара, какая разница… Хотя разница есть. И о-очень немалая. Пенелопа хмыкнула. Маргуша и Кара представляли собой отдельные, независимые, можно сказать, суверенные территории, никак между собой не сообщавшиеся. Почти и незнакомые. Даже в дни рождения Пенелопы – в те времена, естественно, когда эти дни отмечались, более того, праздновались с помпой… но только не водяной, вода и теперь еще, тьфу-тьфу, не сглазить, есть, скорее с газовой, бывают ведь и газовые помпы?.. даже по дням рождения Пенелопы они обычно ухитрялись разминуться. В отличие от Маргуши, натуры степенной и склонной к соблюдению мирового порядка – раз день рождения, следовательно, надо загодя присмотреть подарок, пристроить детей к матери или свекрови, рассредоточить все прочие дела по ближайшим временным промежуткам и в назначенный час украсить своей особой (с приложением мужа, разумеется, которому тоже еще за неделю предписывалось учесть, предусмотреть, спланировать, уладить) один из стульев ближе к верхнему концу пиршественного стола, Кара, личность более чем экспансивная и не менее того импульсивная, хоть и не имевшая ни мужа, ни детей, вечно оказывалась в отчаянном положении человека, назначившего одновременно три свидания именно в тот вечер, когда надо сбегать к приятельнице показать платье, заброшенное буквально на несколько часов знакомой спеку… деловой женщиной, приехавшей с товаром из Китая, Сирии, Ливана, Турции, Египта (ненужное вычеркнуть), тогда же, естественно, должен явиться рекомендованный двоюродным братом слесарь заменить трубу, благополучно протекающую уже третий месяц, к тому же клятвенно обещано накрутить волосы матери, приглашенной назавтра на свадьбу, и так далее до бесконечности. Если со всей этой бесконечностью удавалось каким-то образом справиться, в последнюю минуту непременно выяснялось, что умерла сестра подруги соседки сестры и надо срочно ее – кого? – утешать. Словом, Кара дни рождения – и не только Пенелопины – посещала обычно на следующее утро, вечер, ночь или, что еще приятней, денька через три-четыре, когда все заготовленное успевали доесть и приходилось начинать заново печь и жарить. Да, но зато повторно возникала атмосфера праздника, что давало Каре повод в глубине души считать себя разносчицей оных, чем-то вроде Санта-Клауса, Деда Мороза, на худой конец Снегурочки. Cо Снегурочкой, впрочем, сходства у нее не находилось никакого, была она смуглой, черноглазой, суматошной и подвижной. Любила приврать – а кто не любит? Пенелопа тоже была не прочь напустить туману, особенно в отношениях с противоборствующим полом, гадами и уродами, но и вообще не чуралась при случае прилгнуть, неистово при этом божась и клянясь, что говорит чистейшую правду (лукавя самую малость, разве не безукоризненна чистота свежевыстиранных, выбеленных, накрахмаленных и отглаженных простынь, пусть даже вчера еще на них валялись в грязных ботинках), однако подчистки она строго дозировала, в отличие от Кары, которая могла так завраться, что одно и то же событие преподносила в трех взаимоисключающих вариантах одному и тому же человеку, не сразу, разумеется, но на протяжении буквально трех дней. Это, согласитесь, совсем никуда не годится, ладно еще, если варианты разнятся слегка и подаются разным слушателям, желательно друг с другом не контактирующим. Конечно, Кару отчасти извиняло то, что была она натурой художественной, музыкантшей, пианисткой, немного сочиняла и сама, написала как-то довольно ми