ленькую детскую оперу, разученную и исполненную детишками на утреннике в музыкальной школе, где учительствовала – ибо основным ее занятием было преподавание, но даже десятилетнее вдалбливание лишенным слуха олухам и неслухам основ музыкальной грамоты не убило в ней восторженности и постоянной приподнятости, которые, собственно, и свели ее с Пенелопой, в немалой степени одаренной теми же качествами. Произошло это на прелестных улочках старого Таллина. Пятидневная доступность прибалтийского осколка западной цивилизации (за пятьдесят лет советской власти изрядно выхолощенного, наполненного социалистическим содержанием и соотносящегося с подлинной Европой примерно как марина Айвазовского со штормом на море) с разрешения государства и при поддержке профсоюза была одним из немногих достоинств проклятого прошлого… А может, и многих, это как смотреть на вещи, с какой колокольни, Ивана Великого, Нигулисте или Эчмиадзинского собора, и опять же, кто смотрит, старик, который разложил на газоне возле рынка последнюю домашнюю утварь и щурится сквозь треснутые очки, или сытая рожа над быстро растущим брюхом за ветровым стеклом иномарки… Теперь в Таллин никто не ездит, и вовсе не из-за трудно одолимых границ, просто у бедных нет на это денег, а богатый найдет местечко поинтереснее, не то что тогда, когда деваться было больше некуда и целые армянские полки сталкивались на подступах к Толстым Маргушам и Длинным Германам – сталкивались, знакомились, обзаводились новыми подругами, вроде Пенелопы с Карой, которые быстро поняли, что принадлежат к одному племени, племени адсорбентов культуры и производителей порожденных этой культурой эмоций, каковые и поныне успешно суммировали. Да, у Кары и нюх и слух – хоть и уши у Маргуши. Недаром в Пенелопиной сумке лежала книга, которую она несла Каре, у Маргуши о ней даже не заикнувшись, виановская «Пена дней», чуть не потонувшая в завалившей прилавки навозной куче постмодерна, но все же обнаруженная (само собой, сонями в меду) и извлеченная жемчужина. Виана Пенелопа держала б на письменном столе, имейся у нее таковой, а поскольку стола у нее не было, книга лежала на пианино и подлежала выдаче только единомышленникам, к каковым в данном случае относилась Кара, но не Маргуша. Нельзя сказать, что Маргуша не принадлежала к книгочеям, напротив, она исправно поглощала самую разнообразную печатную продукцию, даже газеты, в которые Пенелопа заглядывала раз в год… в том-то и дело, чтение газет ведь не просто чтение газет, это лакмусовая бумажка, фенолфталеин, показатель интересов. Когда в конце перестройки поползла, поднимаясь, как тесто, бумажная масса «из столов» (как позднее оказалось, во многом тесто и напоминавшая, тесто дрожжевое, пресное, возможно, приправленное перцем разоблачений, но совершенно лишенное какао или ванили литературных изысков), Маргуша была в первых рядах книголюбов, поминутно падавших в обморок от восторга, и перечитала подряд всех этих Гроссманов и Дудинцевых, чего Пенелопа сделать не удосужилась, ну полистала кое-что, дабы, как говорится, держать руку на пульсе и тому подобное, но стонать и упиваться?.. Конечно, Маргуша… но что с Маргуши возьмешь, в конце концов, она жена своего мужа, двенадцать лет болтовни о политике… Хорошо еще, что она не перестала читать «Иностранку»…
Тут погрузившаяся в путаницу мыслей и воспоминаний и оттого без конца спотыкавшаяся Пенелопа одолела последний пролет лестницы и оказалась перед искомой дверью с висевшим на одном гвозде металлическим ромбиком, помеченным незапоминающейся цифрой 23 и выгоревшим, то есть, наоборот, не тронутым, правда не солнцем, а пылью и грязью прямоугольником на месте бесследно исчезнувшей пару месяцев назад таблички с фамилией, отсутствие каковой назойливо напоминало Пенелопе о металлобизнесе, совершенно независимо от данного кусочка бронзы протекавшем в верхних районах географической карты (спрашивается, откуда она, не читавшая газет и не смотревшая ТВ, могла о металлобизнесе знать? Ниоткуда. Но знала же! И это лишний раз доказывает, что информация вездесуща и всепроникающа, как рентгеновские лучи) и приносившем миллионы и миллионы абсолютно не заслуживавшим того субъектам. Нет чтоб кто-нибудь подарил или оставил в наследство хоть один жалкий миллион долларов «умным людям», как любила выражаться Пенелопа, подразумевая под этими неопределенного состава и размеров человеческими массами лично себя. О, умные люди нашли б что делать с такими, в сущности, совсем не маленькими деньгами. Перво-наперво надо построить в каком-нибудь симпатичном местечке, скажем, на островке в Средиземном море… да, начать придется, пожалуй, с покупки островка… большую виллу, где можно собрать всех близких. Одно крыло «гнусной семейке» – так Пенелопа любя называла сестру с зятем, в подобные словечки она обычно вкладывала особую нежность, «ах ты, мерзкий львишка» – говаривала она, прижимая к груди озадаченного Мишу-Леву, подружек именовала «подлыми негодяйками» или «проклятыми ворюгами», а возлюбленных… но черт с ними, черт и все его чертенята (милая компания: чистопородный чинный черт, четверо чарующе чумазеньких чертенят и четное число честных малых, чуждых чувствительности). Итак, одно крыло «гнусной семейке», комнаты наверху маме и папе, это те, с видом на море, на песчаный пляж с яркими, например бирюзовыми, тентами… нет, Средиземное море и так бирюзовое, тенты лучше сделать контрастных цветов, оранжевые, малиновые, лимонные, а шезлонги полосатые, но тоже теплых тонов… значит, комнаты со стороны фасада, к морю будет обращен, естественно, фасад – хотя там везде море, это же маленький островок, по чести говоря, несколько однообразно, лучше бы приобрести гористый остров, но тогда он должен быть приличной величины… Н-да, миллион долларов, конечно, не слишком большие деньги, скажем прямо, в наше время это вообще не деньги, таких грошей не то что на остров с виллой, даже на хороший гардероб не хватит…
Пенелопа чисто машинально протянула руку к кнопке звонка, нажала и – вдруг! – явственно услышала пронзительный, но сладкозвучный, как пение Паваротти, перезвон. Свет!!! Пенелопа возликовала. Правда, у Кары нет турецкого водонагревателя, но бог с ним, есть большая кастрюля, кипятильник, шайка – все, что положено рядовому члену армянского общества конца двадцатого века, ну и обойдемся, не привыкать. Пенелопа зажмурилась и даже облизнулась, представляя себе пенные потоки горячей воды, обтекающие ее изрядно, надо признаться, замерзшие ноги – проклятые ереванские сапоги, проклеенные неведомой субстанцией с неистребимой склонностью к водорастворимости, все пальцы промокли, не сапоги, а сито из натуральной кожи, да, первую сотню из еще не пожертвованного миллиона хорошо бы потратить на итальянские ботинки на меху. Последний вопль моды, добротные, на толстой подошве, их носят с шерстяными носками, тепло и сухо, к тому же голенища носков… голенища?.. голенища, Пенелопея, у сапог – а что у носков? Отвороты? Неважно, главное, это самое можно отворачивать на ботинки, получаются элегантные вязаные манжетки… Тут дверь отворилась, и перед воодушевленной Пенелопой предстала понурая старшая сестра Кары Катрин, по паспорту Катарине. Карине и Катарине, почти как Сусанна и Сюзанна, были и такие сестры, сокурсницы Пенелопы, отнюдь не близнецы, просто старшая в первый год не поступила, Сюзанна и Сусанна, осанна!.. Осанна, манна, ванна… О ванна, ты как небесная манна, осанна тебе, осанна!
– О ванна!.. тьфу! О Катрин! – бодро воскликнула Пенелопа, вступая в ярко освещенную – о чудо! – прихожую. – Ты почему такая невеселая? Случилось что-нибудь?
– Воды нет, – сказала Катрин скучным голосом.
– Ну и что?.. Как нет? Совсем нет?! – ошеломленно вскричала Пенелопа.
– Совсем. Утром шла. Когда света не было. А теперь свет дали, воду выключили. А я, дура, постирать пришла, у меня же машины стиральной нет…
– Гады и уроды, – пробормотала Пенелопа. Живя в здании, по счастливой случайности круглосуточно пользовавшемся изобретенным древними римлянами благом цивилизации – поговаривали, что случайность эта являлась непосредственным следствием близкого прохождения водной магистрали, откуда и проистекала, в прямом и переносном смысле слова, почти уникальная для Еревана благодать (заметим в скобках, что обласканными судьбой наследниками древних римлян оказались лишь жители нижней половины дома, наверх же вода не поднималась по причине нехватки загадочной штуки, именуемой напором – подумать только, что, будучи современниками римских строителей, армяне имели отличную возможность выведать у них по сей день не разгаданную тайну водоснабжения верхних этажей), итак, живя в условиях тепличных, если не в смысле тепла, то в смысле поливки, Пенелопа то и дело забывала, что для большинства ее соплеменников водопровод был источником не столько воды, сколько потрясений. В силу непостижимости и непредсказуемости графика подачи воды сотни тысяч ереванских семей занимались тем, что то наполняли ванны, ведра, тазы, кастрюли, чайники, графины, кувшины, одно-, двух- и трехлитровые банки, бутылки, стаканы, рюмки, канистры, баки… уфф!.. словом, все возможные и невозможные емкости, то опорожняли их, с энтузиазмом спуская в канализацию миллионы литров родниковой воды, самой вкусной в мире.
– А что, воды совсем нет? – осторожно спросила Пенелопа, подразумевая те самые ванны, тазы, кастрюли и прочие сосуды, но Катрин удрученно покачала головой.
– Ведро. И чайник. И немножко в ванне, для туалета. Но это на весь день, скорее всего, до завтра уже не дадут. Как-то мы не сориентировались. Сидели, болтали и прозевали. А почему ты не раздеваешься? У нас тепло. Кара, ты где? Пенелопа пришла.
– А чего раздеваться? – меланхолически сказала Пенелопа, стаскивая тем не менее полушубок. – Все кончено. Голова грязная, как смертный грех, тело второй день не мыто. Жизнь моя разрушена до основания.
– И моя! – закричала, вылетая из-за угла, взмахивая руками и расплескивая вокруг белую мучную пыль, Кара. – И моя! Я пеку, а они – воду… И волосы у меня – смотри! – для вящей убедительности она запустила покрытые мукой руки в волосы и растрепала их, – а мне вечером в гости идти. И у Катрин стирка… Не стой тут, как Венера Милосская, пошли на кухню!