– Кофе будешь?
– А есть?
– Спрашиваешь! – обиделась Кара, водружая свой таз на плиту и включая соседнюю горелку… разве у электроплиты тоже горелка? Скорее грелка… – Катрин, свари кофе, мне некогда, я крем мешаю.
– Не могу, – отозвалась Катрин из прихожей. – Я уже в пальто.
– Уходишь?
– Да я с утра тут! У меня дома ребенок некормленый, муж…
– Ну иди, иди… – пробурчала Кара, не выпуская ложку. – Пенелопа! Свари себе кофе. И мне заодно.
Кстати, быть интернационалистом ведь вовсе не означает относиться ко всем нациям одинаково хорошо, главное – относиться одинаково, остальное детали. Так что…
– Пенелопа! Ты будешь варить кофе или нет?
Пенелопа отложила вязание, которое минуту назад вынула из своего фруктово-овощного мешка (с полиэтиленовой поверхностью, испещренной дарами природы от помидоров до клубники, столь аппетитной, что ее хотелось слизнуть или скусить) и встала. Это было в традициях Кары – хочешь кофе, свари, и мне заодно. Кара представляла собой существо еще более безалаберное, чем сама Пенелопа, более того, рядом с ней Пенелопа казалась себе столпом порядка, а уж легкомыслие ее просто поражало, иногда даже вызывая зависть, особенно что касалось отношений с мужчинами… то есть отношения к мужчинам, это точнее. Кара успела выйти замуж и развестись в консерваторские годы, притом никто из окружающих, да и она сама, скорее всего, не мог бы объяснить побудительных причин как развода, так и брака, нелепого и случайного, чуть ли не на спор. Поскольку семейная жизнь длилась менее полугода, детей не завелось, и слава богу. Последующие десять с лишним лет Кара провела в поисках то ли партнера, то ли мужа, обозначить грань между тем и другим она затруднялась, поэтому, видимо, всегда упуская момент, когда превращение первого во второго находится в пределах вероятности, пределах, как известно, достаточно узких, часто вообще не поддающихся определению, во всяком случае, что касается армянских мужчин, для которых грань между партнершей и женой обозначена с исключительной четкостью, более того, эти функции, как правило, лежат в разных плоскостях, чаще всего параллельных и потому пересечению не подлежащих. Быть может, для разведенных женщин добрачное партнерство несколько менее наказуемо, чем для незамужних, но все же промежуток, в котором можно оперировать, чрезвычайно мал – в физиологии ли дело, в психологии? – но в начале контакта, как научно выражалась Пенелопа, когда мужчина пылает и сгорает и готов на все, даже жениться, женщина обычно еще только присматривается, а вот когда она отвечает любовью на любовь – бумс! Оказывается, что отвечать уже не на что, все прошло, как с белых яблонь дым. Конечно, всегда есть возможность кинуться сразу, закрыть глаза, и будь что будет, как, собственно, многие и делают, но выйти замуж без любви? Вот и получается, что без любви не хочешь, а любя не можешь, шансов практически нет или они настолько малы, что… что Кара уж их упускала всегда. Однако, к счастью своему, обладая тем, что Пенелопа деликатно называла легким отношением к жизни, она стряхивала с себя очередную трагедию и весело устремлялась к другой. Она ухитрилась сохранить эту веселость даже после совершенно душераздирающей истории, сюжета для мексиканского или бразильского телесериала, когда пару лет назад партнер, на которого возлагались немалые надежды… хм, воз-ла-га-лись – как торжественно, буквально требует слова венок или, еще лучше, венец, лавровый венок из высохших ветвей надежд с ломкими, пахнущими бульоном листьями ожиданий или алмазный венец… кто только не возлагает на себя венцы, даже Катаев, белеющий чужим парусом, но не одиноким на недостижимо чистом горизонте, а затерявшимся в толпе лодчонок на задворках регаты… почему задворках, а не заплывках?.. Венец – делу конец. Конец был печальным, увенчанный тогда еще не сухими, а вполне жизнеспособными надеждами, Карин приятель отправился под венец, как и положено в финале добротного, исполненного мелодраматических судорог сериала, но не с Карой, а с какой-то бывшей знакомой, неожиданно вынырнувшей из небытия. Особую пикантность сюжету придавало то обстоятельство, что вечер накануне бракосочетания плюс добрую часть ночи новоявленный жених провел не с кем иным, как с Карой, что не помешало ему позднее в оправданье, разрывая на груди рубашку и изображая на лживом лике скорбь Пьеро, говорить или, скорее, вопиять о нержавеющей старой любви, настигшей и повергшей… Интересно, что всякими легированными, хромоникелевыми, марганцово-ванадиевыми и прочими не подверженными коррозии чувствами обожают тыкать в глаза именно мужчины, эти гады и уроды, совершенно неспособные любить тогда, когда это следовало бы делать, нет, они вспоминают о якобы любимой женщине лишь после того, как она с трудом, если не сказать в муках, пережила и предала забвению. Пережить, конечно, все переживают, не вешаться же из-за каждого подонка, но все-таки уже через пару недель после подобного потрясения шутить и хохотать в состоянии только Кара, другая ревела бы полгода, случись такое с самой Пенелопой… страшно подумать! Ей-богу, лучше иметь дело с женатыми, они, по крайней мере, такой свиньи не подложат, у нас тут пока не ислам и не мормонизм, а то эти ребята, конечно, всегда бы рады, но нет, дудки!
Пенелопа разлила готовый кофе, распечатала новую пачку «Кардена» и загадочно улыбнулась.
– Угадай, кого я сегодня встретила.
– Из моих или из твоих? – лаконично осведомилась Кара, снимая с плиты закипевший крем.
– Из моих.
– Эдгара, – безошибочно определила Кара, выключая плиту. – Да ну? – Она торопливо вытащила из духовки противень, водрузила его на подоконник, уселась напротив Пенелопы, подперла кулаками обе щеки и заинтересованно уставилась на свою визави. – Рассказывай.
И Пенелопа стала рассказывать:
– …В конце концов он вскочил и заорал, как безумный: «Чего ты хочешь?! Чтоб я стал перед тобой на колени?» – «Эдгар, не актерствуй, ты не на сцене», – сказала я сухо и поднялась, но он все равно попытался… – «Попытался стать на колени», звучало нелепо, и Пенелопа на ходу переориентировалась: – Попытался меня обнять, но я оттолкнула его так, что он сел…
– На пол?
– Сел бы на пол, но, на его счастье, там оказался стул… оттолкнула и вышла вон, не слушая его дурацкий лепет.
– А он?
– Ну он меня, естественно, догнал, посадил в машину и привез к Маргуше, что ему еще делать. Сказал, что позвонит.
– А ты?
– А я сказала: «В этом нет нужды. Прощай, Эдгар».
– А он?
Пенелопа пожала плечами, и Кара снова встала.
– Еще кофе?
Кофе Пенелопе не хотелось, но в ее сластолюбивой (в смысле любящей сласти) душе затеплилась слабенькая надежда, что к нему приложат ма-а-аленький кусочек бисквита, а может, и ложечку крема, вроде б он уже остыл и его достаточно много, посягнуть на капелюшечку не возбраняется – Пенелопа обожала заварной крем, готова была лопать его, лопать и лопать, пока не лопнет, по сути дела, ей больше подошло бы имя не Пене-лопа, а Кремо-лопа, ну кто же лопает пену, да и какую, не мыльную же, правда, из пены рождаются Афродиты, но одной пены мало, нужна еще ванна горячей воды, наверняка греки имели в виду именно это, а море из поздних наслоений, в конце концов, если римляне обзавелись водопроводом, почему бы у греков не быть ваннам… они и были, иначе как бы мог Архимед выскочить из ванны и с криком «Эврика!» выбежать на улицу пугать прохожих… Пенелопа живо представила себе голого бородатого мужика с длинными, спутанными, перехваченными обвязанной вокруг головы голубой лентой волосами, который с нечленораздельными воплями бегает по городу, оставляя за собой мокрые следы, размахивая руками и мужскими атрибутами и обрызгивая ошеломленных сограждан мыльной пеной… да, древние греки, несомненно, были терпимее и понятливее нас, в наше время такого Архимеда живо упрятали бы в сумасшедший дом растолковывать свои законы соседям по палате…
– На твоем месте, – сказала Кара, ставя джезве на подставку, шлепаясь на стул и берясь за чашку, – я бы плюнула на все и махнула с ним в этот самый Калининград-Кенигсберг.
Пенелопа воззрилась на нее с любопытством.
– Конечно, – неутомимо развивала свою мысль Кара, – что было, то было. Но в конце концов! Нормальная жизнь. Отопление, газ, горячая вода, «мерседес»… а кстати, каким образом этот «мерседес» попал сюда? Он что, на самолете его привез? Очень подозрительно. А может, это вовсе и не его «мерседес»? Послушай, Пенелопа, а что, если у него и нет никакого «мерседеса»? А? И вообще ничего? Может, он одолжил его, чтобы пустить тебе пыль в глаза?
– Одолжил? – хмыкнула Пенелопа скептически. – И «мереседес», и одежду, и деньги? Ну машину еще может быть. Но свой бизнес у него действительно есть, это я и раньше знала. Неужели ты думаешь, что я так сразу поверила б ему на слово?
– Тогда езжай. Езжай.
– А Армен?
– А что Армен? Сколько ты уже с ним ходишь? Три года? Больше? Четыре.
– Ну?
– Что-то не слышно о его предложениях руки и сердца. Нет? Не слышно. Я, по крайней мере, о них не слышала. Ну и ладно. Ты свободный человек, что хочешь, то и делаешь. Езжай.
– Как у тебя все просто, – пробормотала Пенелопа недовольно. – Раз-два…
– А чего ждать? Чего ждать-то?
– Все потому, что ты его не знаешь. Вот Маргуша знает. Оттого и не дает подобных советов.
– Твоя Маргуша, – взорвалась Кара, – ни черта не смыслит в жизни. Какие она может давать советы?! Что она понимает в одиночестве, в тоске, в неустроенности? Копошится, как квочка, со своими цыплятами, а вокруг кудахчут и носятся мамочка, свекровушка, бабушка… кто там еще? И петух рядышком разгуливает, тянет ногу, марширует этим, как его, куриным шагом…
– Гусиным, а не куриным, – подавилась со смеху Пенелопа.
– Неважно. А наверху, на самом высоком насесте, папочка сидит. И кукарекает: у нас все хорошо, у нас все хорошо. Все хорошо!
Куриная картинка Пенелопе понравилась, тем более что она знала семейство Маргуши лучше, чем Кара, и ее неуемное воображение сразу дорисовало идиллическую пастораль, дополнив марширующего гусиным шагом редактора бульварного листка еще двумя молодыми петушками – один крохотный, хрупкий, но крикливый и драчливый, это, конечно, Артемка-Артемида, а другой, длинный, тощий, кривоногий, с обвисшим гребешком и все лезет под крылышко маленькой, но шустрой старой наседки, для чего ему при его росте приходится чуть ли не распластаться по земле, это уже Маргушин братец, рохля и маменькин сынок, которого всю жизнь тащили за уши, сначала из класса в класс, потом с курса на курс, а теперь выволакивают из аспирантуры, скоро папа писать сядет – прямо там, на насесте… где он, кстати, не один… Или нет, на насесте не так удобно, на крыше лучше. Развалившись и закрыв глаза – иногда приоткрывает один, обозревает идиллию внизу, как, что, полный ли порядок, и опять погружается в дрему – на крыше восседает или возлежит старый и важный, с выцветшим от времени, но бодро торчащим гребешком полковник в отставке (заметим в скобках, что вид у него при полковничьих погонах истинно генеральский)… Да, картинка Пенелопе понравилась, но она все же сочла долгом возразить: