– Ты, Миша-Лева, лучше их всех, – сообщила она льву. – Ты не способен ни обмануть, ни предать. Жалко, черт побери, что этих гадов и уродов не делают на фабриках и не продают в универмагах по двадцать пять рублей штука… теперь уже драмов… двадцать пять драмов это, конечно, не деньги, кило баклажанов или полпончика… Хотя большего эти гады и уроды и не стоят, их же не поштучно надо покупать, а дюжинами. Купила, заперла в чулан или подвал, выпускаешь по одному, выгуливаешь, да не просто так, а на поводке, видишь – не то, раз – и на свалку. И за следующим… Однако мы с тобой заболтались, ты не находишь? Уже чуть ли не вечер на дворе. Так и немытой можно остаться. А немытых, Миша-Лева, в рай не пускают. Тебя вот не пустят, потому что ты сроду немытый… Ну не плачь, не плачь, я тебя пронесу. В мешочке для вязания. Возьмешь спицы в руки, тьфу, в лапы, будто б ты свитер…
Неожиданно зазвонил телефон. Длинные гудки, междугородняя, не иначе как… Пенелопа выпрыгнула из своего кокона, опрокинув на бочок злополучного Мишу-Леву, и кинулась в прихожую, цепляясь за кресла и журнальный столик. Бумс! – слетел на пол и звонко брызнул осколками и остатками светло-желтой жидкости (грузинский чай пьем, докатились!) чашкобокал… ничего, этого добра еще немало, успела бодро подумать Пенелопа, прежде чем схватить трубку и поднести ее к нижней челюсти – последнее она проделала столь стремительно, что пребольно стукнула себя по зубам.
– Алло, Пенелопа?
Да это же sister, а вовсе не Армен… Фи, Пенелопа, как тебе не стыдно, ты чуть ли не разочарована, ах вы, подлые мужчины, из-за вас уже и родной сестре не радуешься, гады и уроды, кыш, проклятые, чума на оба ваши дома…
Голос у Анук был веселый:
– Алло, Пенелопа? Как дела? Все лопаешь?
– Нет, – отозвалась Пенелопа бодро. – Уже слопала весь околоток, больше лопать нечего.
– И пни долопала?
– Какие?
– Обыкновенные. Сосновые, кленовые, дубовые, тебе лучше знать. Это же ты подписала свою телеграмму «Пнелопа».
Ага. Телеграмму Пенелопа соням в меду (последнее время она подумывала переименовать их в сплюшек, душа властно требовала перемен, удерживало только то, что сплюшки ведь совы, а сова – символ мудрости, еще зазнаются родственнички) отправила по поводу очередной даты бракосочетания, дата, правда, была далеко не круглой, а телеграммы стали стоить безбожно дорого, но Пенелопа любила красивые жесты. А что до подписи, так эта поправка, можно сказать, щадящая, вот когда Асланян превращается в Осланян, как однажды случилось с Карой…
– Пни я лопаю только кипарисовые и пальмовые, – сообщила она. – Так что теперь вынужденный перерыв. Кстати, мы тут недавно купили пальмовое масло. У вас там есть пальмовое масло?
– Не знаю, не встречала. Вкусно?
– Точно лист колибри.
– А может, перо кольраби?
– Может. Как у вас дела?
– Нехудо. Нехило, как тут говорят. Сценарий продали.
– Ух ты!
– А ты уже гуляешь? Приехать не хочешь?
– На какие шиши? – спросила Пенелопа выразительно. – Билетики-то опять того…
Анук только вздохнула.
– Родители дома?
– Куда они денутся! Сейчас. – Пенелопа прижала трубку к груди и завопила: – Мама! Папа! Папа, где ты? Да мама же! Тьфу, черт! – Она положила трубку рядом с телефоном и помчалась в родительскую спальню, куда удалились вокалисты, дабы вкусить послеобеденного отдыха. Сиеста, господа просят не беспокоить.
– Мама, папа, вы что, не слышите? Ору, ору. Анук звонит.
– Кто? – удивилась мать, в то время как полураздетый, в смысле снявший нахарарские доспехи и оголившийся до свитера-жилета-жакета отец уже побежал рысцой в прихожую.
– Дочь твоя. Твоя старшая дочь. Любимая и единственная.
– Почему единственная?
– Единственная любимая.
– А почему Анук?
– Потому что теперь ее зовут Анук.
– Как зовут? – не поняла мать. – Кто зовет?
– Я. Я зову.
– Ты будешь давать имена своим дочерям, когда они у тебя появятся, а я свою назвала Анаит.
– Фи, мама, – скривилась Пенелопа. – Скучно с тобой. Ну что такое Анаит? Куда ни повернешься, всюду Анаиты, Анаиты, улицы ими можно мостить вместо булыжников.
– Улицы у нас асфальтируют, – возразила Клара. – Булыжников не требуется.
– Тем более. Иди лучше к телефону.
– Сейчас, – сказала мать, надевая халат, – все равно отец ваш не даст, пока сам не наговорится.
Оставшись одна, Пенелопа машинально заглянула в зеркало и ужаснулась. Волосы свисали беспорядочными тусклыми лохмами, и даже лицо казалось нечистым. Время-то идет! Надо бежать. Она выскочила из спальни навстречу умиротворенному отцу, обошла прильнувшую к телефону мать и стала быстро подбирать осколки бокала.
Глава пятая
В подъезде Пенелопа наткнулась сразу на двух приходящих соседок – Римму-Розу, незадачливую дочь старушки с добрыми глазами, сестру несостоявшегося фаворита фортуны, который по известным ему одному причинам предпочел увешанной бриллиантами жене, прилагавшейся к ней автомашине и прочим благам отечественный ширпотреб на сумму 1200 рублей (подробности см. выше) и швабру с повылезавшей щеткой (подробности см. там же, чуть ниже).
На секунду Пенелопа выпучила глаза, ей показалось, что швабра раздвоилась – с чего бы это, не со стаканчика же «Гарни», самого легкого из легких вин, наилегчайшего, выражаясь языком борцов и штангистов – потом, однако, до нее дошло, что дело не в раздвоении как таковом, ибо делением, как известно, размножаются только простейшие, но в процессе, близком к оному. Иными словами, рядом с матерью стояла дочь, точная копия родительской особи, начиная со щетки и кончая ручкой, разве что выглядела она чуть посвежее или, продолжая хозяйственную терминологию, поновее, кожа ее была более упругой и менее блеклой, а волосы вроде немного погуще, но армянку она, на горе бабушке, не напоминала ни единой чертой лица, а тем пуще ни единым изгибом тела, лишенного таковых напрочь. Надо заметить, впрочем, что шваброобразной статью она вышла в мать не более, чем в отца, ибо сей доставленный в нежном возрасте из дальних краев в Армению единственный сын патриотичной дамы с верхнего этажа, достигнув возраста брачного, оказался не только владельцем кандидатского диплома, но и счастливым обладателем роста в метр девяносто, что гораздо существеннее, поскольку кандидатов наук в Армении пруд пруди, а вот мужчин достаточно высоких можно пересчитать по пальцам, и если их еще не занесли в Красную книгу, то лишь по недосмотру заносителей. Таковые мужчины отлично сознают свое преимущество, посему они хоть и не занесены, но заносчивы чрезвычайно – правда, не все, иные, нам уже небезызвестные, дают обвести себя вокруг… ну, эдакого длинного не просто обведешь, а накрутишь на палец в несколько сот витков, на палец и неудобно как-то, лучше смотать в клубок или намотать на катушку, получится соленоид… ну и словечки ты знаешь, Пенелопа! Соленоид не от ноты соль и не от соли, крупной, столовой, йодированной – последнюю не дай бог по рассеянности сыпануть в соленье, все размякнет, огурцы превратятся в кашу, – нет, соленоид от слова… какого же? Никак не от соло и совсем не от солнца, а… А?
– Добрый день, – сказала Пенелопа, пытаясь обойти забаррикадировавшую лестничную площадку троицу – но не церковную, даже если б мать и дочь по худобе и бледности сошли за какие-то ипостаси, за ту, которую снесли с Голгофы, во всяком случае, то Римма-Роза на вакантную роль святого духа претендовать не могла никоим образом, ибо за последние год-два раздобрела настолько, что являла собой плоть в ее крайнем воплощении, и не только сквозь нее, но даже мимо просочиться было сложно.
– А, Пенелопа? – обрадовалась Римма-Роза куда более бурно, чем следовало ожидать. – Здравствуй, Пенелопа. Давненько я тебя не видела. Как живешь? Замуж не собираешься?
– Чего ради? – уронила Пенелопа небрежно. – Стирать носки какому-нибудь самовлюбленному болвану? Или негодяю?
– Почему обязательно болвану или негодяю?
– Да они все болваны. Или негодяи.
– Это верно, – со вздохом согласилась немало поднаторевшая в деле познания негодяев Римма-Роза и заключила: – Но замуж все-таки выходи.
– Зачем?
– Ну… Надо.
– Мне не надо, – сказала Пенелопа со значением.
Люди в большинстве своем хотят быть как все, и нехитрое это желание на протяжении жизни остается обычно неизменным. Меньшинство стремится отличаться от прочих и на первой поре, по молодости лет, стремится отличаться во что бы то ни стало, лезет из кожи вон, чтобы это отличие – существующее или воображаемое – подчеркнуть. Со временем или с возрастом многие из этого меньшинства дозревают до той степени мудрости, при какой им становится наплевать, видят окружающие их отличность от других или нет.
Пенелопа к большинству не принадлежала, отдадим ей должное. Но и позволить этому большинству считать себя своей не могла. Большая часть женщин, как известно, стремится выйти замуж и свое стремление аргументирует кратко и веско, как Римма-Роза: надо. Пенелопа, относя себя к меньшинству, если не к исключениям, замуж не рвалась и нежелание свое аргументировала многословно и туманно, давая повод подозревать, что подобная позиция не только недоказуема, но и ложна априори.
– А вот наша Галочка обручилась, – сообщила приходящая соседка-швабра и ласково взглянула на потупившуюся дочь, которую называла Галочкой в пику свекрови, настоявшей когда-то на глубоко национальном имени Гаянэ. И если свекровь в свое время воспользовалась тем, что временно выбывшая из строя невестка не могла оказать организованного сопротивления, устроив хотя бы лежачую демонстрацию в коридоре роддома, ибо посторонних, мужей и журналистов в том числе, туда не пускают, а демонстрировать что-либо перед навидавшимися всего выше головы врачами, санитарками и роженицами бесполезно, то невестка, пересадив мужа с корнями в русскую почву в лице своего семейства, приучила его оставлять за порогом не только армянский язык, но и собственное имя (будучи всегда и везде Саркисом, дома он покорно отзывался на «Сережу», «Серегу» и чуть ли не «Серого»), не говоря уже об имени дочери. – Скоро свадьба. Не можем только решить, где они будут жить. Я хочу, чтоб они жили у меня, но тут же не принято… – В это «тут» была вложена крупица яда, всего лишь крупица, но яда сильного, быстродействующего – стрихнина либо цианистого калия.