Пенелопа — страница 38 из 52

едпочитая, как всякий садист, угрозу наказания самому наказанию, но ни первое, ни второе не способны были отвратить медиков от простой человеческой потребности жить не хуже других. А при возможности и лучше. Эти рассуждения не означают, что Пенелопа одобряла сложившееся положение вещей, теоретически она избрала бы в возлюбленные стопроцентного бессребреника, идеалиста, посвятившего себя великому служению, с почти ангельской чистотой помыслов (не говоря уже о поступках), и однако, тряске в автобусах она предпочитала езду на машине, покупке пирожков на углу (об акридах в пустыне речи нет) – легкий ужин в ресторане или кафе, а открыткам к Новому году и Международному женскому дню – французские духи или бусы из малахита. Нельзя опять-таки утверждать, что она не могла без всего этого обойтись – обошлась бы, да зачем? В конце концов, не ее же, Пенелопу, он, по большому счету, кормил, а семидесятилетнюю мать, подкармливал и разведенную сестру с детьми, плюс алименты, которые еще выплачивать и выплачивать на дочку от первой жены… то есть не первой, а единственной, иногда Пенелопе случалось оговориться – не потому, конечно, что мысленно она считала себя второй, а потому что… Ну просто так! Проклятые мужчины, гады и уроды, они ползают у твоих ног и готовы не то что жениться, но отдаться в рабство, надеть ошейник с цепочкой, ходить на задних лапах и носить поноску, а потом… Потом, когда и ты помаленьку созреешь, они – фьюить! Глядишь, закопошился товарищ, поднял голову – не успеешь оглянуться, как он уже стал на все четыре и рычит, рычит… Так, значит, с первой, тьфу, единственной женой Армен развелся задолго до знакомства с Пенелопой, оставил ей, как водится, квартиру… умеют же они устраиваться, эти ловкачки с детьми, квартиру – цап, алименты плати, ребенку то ли позволит с отцом водиться, то ли нет, потом выскочит замуж по новой, у таких получается, механизм отлажен, сбоев не дает, и, пожалуйста, еще один папа. Первый, то есть наоборот, второй ребеночка кормит-поит, от предыдущего денежки капают, вполне, кстати, вероятно, что свежеприобретенный папаша – цеховик или, говоря современным языком, бизнесмен, а отставленный – нищий, но поскольку гуманные советские законы в подобные детали не вдавались, Арменчикина бывшая родственница с мужем и двумя уже дочками обретается ныне в четырех комнатах плюс запертая однокомнатная квартирка про запас, а Арменчик с мамой в двух, раньше втроем ютились, с папой, но в прошлом году папа умер, и теперь Армен живет с матерью, как паинька и маменькин сынок. Правда, в основном-то он обитает в своей драгоценной клинике, там ест, спит и моется, домой ходит белье сменить да сорочку свежую надеть, мама бедная в глаза его не видит, встречается главным образом с грязными рубашками, ибо те пару вечеров в неделю, в которые Арменчик не на дежурстве, он проводит со своей полудрагоценной Пенелопой… проводил, пока не спровадили его пришивать «солдатам свободы» (не метафора, а буквальный перевод с армянского) оторванные руки-ноги-головы. Так он выразился при первой встрече, когда восхищенная Пенелопа – она любила людей, знающих свое дело, – попросила Вардана показать ей того замечательного нейрохирурга. (В клинику она отправилась с охапкой белых гвоздик, гвоздики, правда, натаскали ученики, то был день последнего звонка, но Армен этого, естественно, никогда не узнал.) «Вообще-то опухоли не по моей части», – сказал он скромно, вернее, нескромно. «А что по вашей?» – спросила Пенелопа. «Я… как бы это сформулировать? Ну нервы сшиваю». – «То есть пришиваете оторванные руки-ноги?» – уточнила Пенелопа. «И головы», – подтвердил он. «Это хорошо. Жаль только, что нельзя пришить головы тем, у кого их не было изначально», – вздохнула Пенелопа, и он сокрушенно развел руками – увы…

Да, жаль, пришили б, и, глядишь, никому не пришло бы в голову затевать войны… постой, Пенелопа, ты что-то путаешь, как может что-либо прийти в то, чего нет?.. но куда-то ведь приходит! Пенелопа вздохнула уже в настоящем времени и печально положила себе ложку салата. Иностранный майонез, ишь ты! Нет, не все еще промотали и подрастеряли в доме сём, кое-что осталось. Мясо, правда, плохое, одни жилы, и огурцы не хрустят, не умеют в этой семейке огурцы солить, сколько раз им рецепт выдавали, и все без толку. Но вообще ничего, есть можно… А все-таки, по какому поводу столько яств? И гостей. Вардан с женой и детьми – ну вымахали оболтусы, жуть, месяц-два не видишь, и уже трудно узнать, они растут, мы стареем, да, Пенелопочка, ты давно не почка, еще чуть-чуть, и превратишься в ломкий желтый лист, вот и седой волос у себя нашла! Эх!.. Пенелопа драматично вспомнила, как вчера обнаружила в челке нахальный седой волос, который прямо-таки лез в глаза, седой-преседой, можно сказать, белый! Вспомнила и запаниковала, но потом ее внимание привлек цвет веселеньких кудряшек другой гостьи, Мельсидиной подруги – удивительно, что такая кикимора, как Мельсида, держит в подружках столь хорошенькую девицу, голубоглазую, курносенькую, с локончиками оттенка то ли спелой вишни, то ли красного вина – не морецветного, а обычного, из бокала. «Налей полней бокалы, кто скажет, брат, что мы пьяны»… кажется, так в былые времена папе Генриху нередко случалось петь «Застольную» за этим самым столом, накрытым, разумеется, иначе… Но почему он вообще накрыт? Думай, Пенелопа, думай. Уж не день ли рождения чей-нибудь? Но чей? Дяди Манвела, тети Лены, Мельсиды, Феликса? Ба, а где же Феликс? Пенелопа укорила себя, что не сразу заметила отсутствие Мельсидиного муженька, но тут же дала себе отпущение грехов – ведь заметить отсутствие-присутствие такого не легче, чем присутствие-отсутствие добропорядочного привидения, которое не стонет, не швыряется костями из собственного разболтавшегося скелета, а молча стоит в уголке. Бесцветностью и аморфностью Мельсидин муж превосходил ее самое. Сказать о нем «ни рыба ни мясо» было бы вопиющей несправедливостью по отношению как к мясу, будь то хоть баранина (баранину Пенелопа терпеть не могла) или и вовсе нутрятина, так и к рыбе – любой, морской, океанской, пресноводной, соленой, копченой (семга, лосось, м-м-м, ням-ням) и даже вареной… даже севанскому сигу! Но где же Феликс?

– А где счастливчик? – спросила Пенелопа, посредством простого перевода делая Мельсиде абсолютно незаслуженный тою комплимент.

– В Алма-Ате, – ответила Мельсида с томной грустью.

– Где?!

– Есть такой город, – сообщил Вардан. – Столица бывшей союзной республики Казахстан. Про который роман лауреата Ленинской премии «Целина». Не про город, а про союзную республику. В последнее словосочетание прежде вкладывался какой-то смысл. Забыл, какой именно. – Повез партию коньяку, – пояснил дядя Манвел, наполняя рюмки. – Вот этого самого.

– Как, Феликс занялся торговлей? – не могла опомниться Пенелопа. – А институт его? Ушел? А диссертация?

– Разве ж он первый? – вздохнул дядя Манвел без печали, констатационно, так сказать. – Теперь все идут в бизнес – научные работники, производственники, актеры, даже писатели…

– Лирики и сатирики, – пробормотала Пенелопа, – физики и шизики. Хотя шизики нет. Шизики все еще пытаются заниматься своим делом. Например, лечить больных. Или учить детей. И много он повез этого самого коньяку?

– Три вагона.

– Вагона? Каким образом?

– По Великому шелковому пути, – сказал Вардан меланхолично. – По караванной дороге через Аравийский полуостров, на барже через Суэцкий канал, Баб-эль-Мандебский пролив, Персидский залив…

– Не морочь голову!

– Через Азербайджан, – сообщил дядя Манвел, вновь наполняя рюмки и пытаясь поймать вилкой отчаянно увиливавшую маслину, которую в конце концов подцепил пальцами и отправил в рот.

– Но ведь азербайджанцы…

– Вполне надежные партнеры.

– Да?

– Можешь мне поверить. Я уже имел с ними дело.

– Азербайджанцы – убийцы, – вдруг вмешалась Мельсида. – Ненавижу азербайджанцев.

Пенелопа уставилась на нее, пораженная не столько смыслом слов, и не такое услышишь, сколько интонациями. Какая страсть, гнев, настоящий взрыв чувств, поди подумай, что эта апатичная особа способна на сильные эмоции.

– Азербайджанцы – прекрасные партнеры в делах, – повторил не допускающим возражений голосом дядя Манвел.

– Азербайджанцы – убийцы и насильники. С ними не дела надо вести, а воевать. До полной победы! Да если б я могла, я взяла бы винтовку и пошла на фронт!

– Во-первых, винтовку брали во время Гражданской войны, теперь берут автомат. А во-вторых, взяла бы, кто же тебе мешал? Взяла бы и пошла… – Вардан не выдержал и хихикнул. – У-у, представляю себе нашу Мельсидочку в камуфляже, вот было б зрелище…

Вардан был единственным, кому сходило с рук поминание всуе вождегенного имени, на любого другого Мельсида дулась бы суток пять, а на брата только кинула ледяной взгляд, но тот никак не мог угомониться.

– Ботинки сорокового размера, необъятные штаны с необъятной же задницей внутри…

– Не смей! – возмущенно пискнула Мельсида.

– Да ладно, – невозмутимо сказал дядя Манвел. – Тут все свои. Да и не такая уж большая у тебя попка, детка, не переживай.

Вардан расхохотался, и Пенелопа, к своем смущению, тоже прыснула, правда, успев поднести ко рту кулачок и сделав вид, что кашляет.

– Вы, мужчины, – соглашатели! Уже все забыли, и Сумгаит, и Баку. Они людей на кострах сжигали! А у вас одни деньги на уме!

– Угомонись, дура, – сказал Вардан добродушно. – Муж твой, соглашатель, поехал тебе же на тряпки зарабатывать.

– Не надо мне никаких тряпок, – ощетинилась Мельсида.

– Ах да, ты же собираешься в камуфляже разгуливать.

Перепалка грозила перерасти в ссору, но, к счастью, зазвонил телефон.

– Междугородняя! – Мельсида побежала в коридор, неуклюже семеня на слишком высоких каблуках. Вырядилась. Оно конечно, женщина и дома должна выглядеть на миллион долларов, но ради сохранения равновесия можно б и убавить росточку сантиметров на пять. Убавить прибавленные двенадцать до семи. Авось никто не наступит. В крайнем случае перешагнет. Анук вон тоже невелика, но на ходули не громоздится, а у нее ведь муж длинный, не то что квадратный, словно обрубленный Феликс… небось, обрывает провода, спешит доложить, сколько выручил и что купил…