— Ну… раз мурчит — значит, не шпион. Оставим.
Проводник фыркнул, но тут же уловив косой взгляд военного заискивающе растянул улыбку и вышел, клянясь, из купе.
Девочка улыбнулась во весь рот, прижала рыжего к себе и прошептала:
— Я тебя назову… Рыжик!
«Рыжик… Да хоть Барсик, хоть Кузя — лишь бы доехать до Москвы, лишь бы попасть к тов. Сталину», — думал пенсионер. Тревога постепенно отпускала, и он заснул на коленях девочки.
Глава 3. Тайна полковника
Пока кот-пенсионер дремал на коленях у двенадцатилетней Людочки, полковник Аркадий Семёнович Головин, глядя в покрытое морозными узорами окно, курил папиросу и думал. За окном прорисовывались очертания полей, небо было затянуто тучами, луна иногда показывала жёлтый глаз и тут же срывалась под толщу. Воспоминания неумолимо затягивали в водоворот прошлого.
Родился Головин в глухой деревне Васильевка, затерянной среди лесов Пермской губернии, в далёком 1904 году. В памяти навсегда остались бедность, промёрзшая земля и тяжёлый взгляд отца, которого царская власть забрала на фронт. А когда в 1917 году отец не вернулся, его вскоре призвала уже советская власть, годы шли, и через много лет Головин нашёл его фамилию в длинном списке заключённых, погибших в лагере под Сыктывкаром.
История отца показала, что лучше быть по другую сторону дверей: не тем, к кому стучат, а тем, кто стучит. В 1921 году комсомол, затем — путь, на котором не было остановок. Москва, школа ОГПУ, Академия Красной Армии, военная контрразведка. Молодость пролетела как комета.
Тридцатые годы оказались самыми сложными. Тогда его направили курировать так называемые «литературные круги». Чуткие, яркие, талантливые люди попадали в протоколы и обвинительные заключения. Головин быстро научился различать оттенки чужого страха. Он читал рукописи, письма, слушал разговоры, делая выводы, от которых зависели чужие жизни. «Психолого-политические характеристики» он писал чётко, без эмоций, но понимал, что за каждой строкой может стоять сломанная судьба. Но лучше ломать чужие судьбы, чем свою.
Именно так в его жизни появился Роман Черников, поэт с печальными глазами и странными стихами. Головин никогда не забудет тот вечер 1937 года, когда, листая страницы доноса, он без тени сомнения подписал короткий и сухой рапорт: «Черников, Роман Павлович. Стихи имеют двусмысленные, антисоветские трактовки. Рекомендуется арест». Он был на допросе только один раз и не видел, как дрожали губы на бледном лице Черникова под тяжёлым светом настольной лампы, его поразили изумрудные большие глаза, которые не моргали. Именно эти глаза вспоминались потом чаще всего. Тогда, в 1937 году, поэта отпустили, можно сказать, ему повезло…
Черников был старше Головина всего на два года. Родился будущий поэт в Воронеже в 1902-ом, в 20-е и 30-е опубликовал два сборника стихов: «Красное дыхание» и «Земля и зола». С 36-го года за ним негласно наблюдали, несколько раз «вызывали на беседы» из-за слишком личных, «унылых» интонаций. В 39-ом году его новый цикл «Листопад» вызвал резкую критику цензоров за «упаднические, антипатриотические мотивы». А в декабре 1941-го, в заснеженной Москве, Черникова снова арестовали. 2 марта 1942-го он был расстрелян по 58-й статье за контрреволюционную деятельность. Реабилитируют его только спустя много лет, в 56-ом. В момент ареста Черникова его дочери Люде не было и двух лет. Мать умерла в эвакуации в 1944-ом.
Войну Головин провёл в контрразведке — СМЕРШ, проверки на пересыльных пунктах, допросы пленных и подозреваемых. Орден Красной Звезды, гордость за победу, но и усталость — всё смешалось в одну бесконечную вереницу дней, наполненных, допросами, бумагами и сигаретным дымом.
После войны зачать ребёнка у Головина и супруги не получилось и в 1947-ом году полковник МГБ оказался в детском доме под Москвой, где среди испуганных сирот увидел девочку лет семи с до боли знакомыми глазами — большими и изумрудными. В документах значилось: «Людмила Черникова, 1940 года рождения». Тогда он соврал коллегам по службе, сказав, что девочка — дочь его покойной сестры. Через два года супруга скончалась, и он воспитывал девочку один. «Товарищ полковник», так звала его Людочка, ничего не знала об истинной судьбе своего отца.
Теперь, в 1952 году, Головин продолжал служить в МГБ, курировал проверки в оборонных и научных учреждениях, но в глубине души всё сильнее росло сомнение: то ли он делал, на той ли стороне стоял? С каждым днём «охота на ведьм» казалась всё более бессмысленной и жестокой.
И вот сейчас, в просторном купе, он снова видел глаза большие зелёные глаза Черникова — только уже в лице его дочери. Люда тихо гладила рыжего кота, который беззаботно мурчал во сне. Головин тяжело вздохнул, раздавил в пепельнице папиросу и снова отвернулся к окну, чувствуя, как к горлу медленно подступает тяжёлый комок вины.
«Что скажешь ты, девочка, когда однажды узнаешь правду?», — пронеслось в его голове, и этот вопрос эхом отдавался в монотонном стуке колёс, уносивших пассажиров в холодную мартовскую даль.
Ах, судьба! Иногда кажется, что всё происходит неслучайно. И как по-другому подумать, если пенсионер Петров, полковник Головин и дочь Черникова были связаны невидимой нитью, пронизывающей ткань пространства и времени.
В далёком 1968 году Александр Степанович Петров защищал кандидатскую диссертацию под названием «Лирика Романа Черникова: потерянный голос поколения». Тогда, в годы оттепели, многие архивы приоткрылись, и забытые имена начали возвращаться из небытия. Одним из таких имён был Роман Павлович Черников, трагически погибший поэт, о котором почти никто не помнил. Работая над рукописями и личными документами Черникова, Петров наткнулся на фамилию Головина, того самого замполита, чья подпись на протоколе когда-то определила судьбу поэта.
Петров тогда много думал о переплетении человеческих судеб, о том, как тонкая нить жизни одного человека способна повлиять на других, даже через десятилетия. Но мог ли он представить, что спустя много лет он сам окажется в теле деревенского кота, в поезде, направляющемся в Новосибирск, на коленях девочки, дочери того самого поэта, о котором писал свою диссертацию, под присмотром человека, который подписал роковой документ?
А расстреляли Черникова не просто так.
В материалах дела фигурировало одно конкретное стихотворение — последнее, написанное им в 1941 году, уже после начала войны. Это было не агитационное, не патриотическое стихотворение, а личное обращение. Заглавие стояло короткое — «Тов. Сталину».
Следователь не поверил своим глазам. Текст был сдержанным, даже уважительным, но уж слишком «неофициальным» — в нём чувствовалась не дистанция, а почти дружеская интонация.
В декабре 1919 года, в Воронеже, молодой Александр Черников, тогда семнадцатилетний доброволец, служивший связистом в Красной армии, по долгу службы заносил шифровки в штаб. Именно там он впервые увидел тогдашнего народного комиссара государственного контроля РСФСР — Иосифа Виссарионовича Сталина.
Доклад занял не более двух минут: короткий рапорт, усталый взгляд, карандаш в рукаве френча. Сталин налил чаю из большого алюминиевого чайника и подал бойцу. Тот дрожащими руками взял горячую кружку, сделал несколько глотков и поставил на стол, сказав «Спасибо, товарищ». «Допивай и иди… я подожду», — ответил Сталин. И он подождал, пока боец допил кружку.
На следующий день вечером Черников читал бойцам стихи в вагоне. Старшие слушали, медленно кивая в такт строкам; молодые ухмылялись, толкались локтями. Сквозь ряды плеч поэт видел щербатый профиль Сталина. Посреди строфы тот поднялся, развернулся и пошёл к выходу.
Роман бросился следом, без пальто, выбежал на улицу, ветер бросал в лицо ледяные иглы…
— Товарищ... товарищ Сталин! Не понравилось? — выкрикнул он.
Фигура в длинном пальто остановилась. Мужчина повернулся и сделал несколько шагов к поэту: левая рука утонула в кармане, правая прижата полой пальто.
— Талант у тебя есть. Пиши. А мне работать надо! — сказал Сталин, развернулся и двинулся дальше сквозь снег.
И этого «Пиши» хватило на двадцать лет жизни. И вот теперь, когда враг вошел в дом, Александр Черников написал стих — не как к вождю, а как к человеку, которого когда-то видел живого, без лоска. Запечатал конверт и отправил по адресу «Москва. Кремль. Тов. Сталину».
Именно это стихотворение, переписанное рукой дознавателя, с пометками на полях — «субъективизм», «двусмысленная интонация», «намёки на личное знакомство» — стало основанием для расстрела. Вот оно.
Александр Черников
«Тов. Сталину»
Ты помнишь тот вокзал в снегах?
Горячий чай в железной кружке,
И как доклад мой принимал
Крутя свой ус ты как игрушку.
Как думал ты, устав, устав,
О чём-то личном, неказённом,
А поезд твой в ночи стоял,
Укутан дымом эшелонным.
Как снег хрустел в твоих шагах,
И плечи гнулись поневоле.
Как звёзды таяли в глазах,
И мир казался проще, что ли.
Теперь сидишь ты за стеной
Ума попасть туда хватило,
А я — солдатик рядовой,
Судьба нас вместе не сводила.
Я часто думаю: сейчас,
Когда ты пьёшь свой чай ночами,
Ты вспоминаешь ли хоть раз
Вокзал в снегу, и нас за чаем?
Глава 4. Путь к мыловарне
Туман угольного дыма висел под арочной крышей, жёлтые фонари мерно покачивались, а громкоговоритель, сипя, повторял: «Бдительность — долг каждого советского гражданина!».
Комплектная бригада Транспортного отдела МГБ вышла из служебного тоннеля. Чёрные шинели были прошиты на предплечьях красными буквами: «УМГБ ТР», справа — красные повязки с золотым кантом. Чекисты сгруппировались на платформе и поочерёдно вошли в седьмой вагон. Такие внезапные прочёсы стали привычной практикой на железнодорожных узлах — от Львова до Владивостока. После январских слухов о «врачебном заговоре» бдительность вознесли в ранг государственной религии: искали перебежчиков, дезертиров, антисоветские элементы. Опергруппы дежурили на каждом крупном пересадочном узле.