В описываемый вечер эти экипажи молча копались в своих машинах, впервые в жизни, вероятно, не доверяя техническому персоналу аэродрома. Лица пилотов были озабочены, и то один из них, то другой тревожно оглядывались на солнце, неумолимо сползающее к горизонту. Кроме экипажей, вокруг самолетов толкались и мешали друг другу еще десятка полтора человек — военных и штатских. Они по очереди неловко влезали в кабины, где и без того было тесно от приборов, баллонов и проводов, всевозможных кранов и циферблатов, что-то крутили, отвинчивали, рассматривали и снова завинчивали, протирали, спорили вполголоса и, отдуваясь и обмахиваясь платками, выбирались наружу, чтобы, походив вокруг самолетов, опять кинуться в кабины и крутить, протирать, завинчивать. Зашло солнце, вспыхнули прожекторы, и возня на аэродроме сделалась еще более суетливой и напряженной.
В одиннадцать часов вечера адмирал Брэйв категорически потребовал, чтобы все — пилоты, научные работники и военные наблюдатели — хотя бы несколько часов перед операцией отдохнули. Аэродром опустел, но вряд ли кто-либо из прибывших на атолл Кваджелейн сомкнул глаза в эту ночь: то, что предстояло, было слишком серьезно и страшно. Никто не знал, как будет вести себя эта проклятая штука, ожидающая своего часа на далеком бетонированном берегу.
Ровно в два часа ночи слабо хлопнул выстрел, и в черное небо медленно поднялась яркая красная ракета. Сейчас же взревели моторы. На залитый светом прожекторов аэродром выбегали люди, поспешно карабкались по алюминиевым лестницам и скрывались в кабинах. Последним поднялся в самолет адмирал Брэйв. Он оглядел аэродром, выплюнул потухшую сигарету и захлопнул за собой дверцу.
Зажглась еще одна ракета, на этот раз зеленая. Самолеты, тяжело переваливаясь, выползали на взлетную дорожку, стремглав бросались в непроглядную тьму над океаном и брали курс на север.
Адмирал сидел рядом со штурманом и поминутно поглядывал на хронометр. За его спиной копошились у своих приборов авторы и экзаменаторы нового детища ядерных королей — ученые и инженеры. В самолете адмирала их было пятеро (десять других летели на остальных самолетах). Адмирал слышал обрывки разговоров:
— Включите Гейгера…
— Обычный фон… Около трехсот импульсов…
— Космические лучи, разумеется…
— Какая высота?
— Восемь тысяч метров.
— Не мало ли?
— Не бойтесь, коллега…
Прошло полчаса. Автоматический прибор, вычерчивающий курс, повел линию в обход обреченного атолла на расстоянии около двухсот километров от него.
— Подойдите километров на пятьдесят ближе, — сквозь зубы процедил адмирал.
— Слушаюсь, сэр, — отозвался штурман и передал команду пилотам.
Теперь самолет пошел вокруг объекта «15» по суживающейся спирали, постепенно к нему приближаясь. Адмирал посмотрел на хронометр. Еще минут пятнадцать… Он выпрямился, чтобы рубашка отстала от мокрой спины. Закурил сигарету и сразу же бросил. Голоса позади смолкли. Еще десять минут… А вдруг ничего не будет? Что, если эти ученые что-нибудь перепутали? Осталось пять минут.
— Какой ветер, штурман? — спросил адмирал.
— Запад-северо-запад, сэр.
— Не забудьте держаться только с наветренной стороны… Всем надеть очки!
Три минуты, две… Лицо штурмана в черных очках кажется мертвенно-бледным. Адмирал поспешно надевает очки-консервы.
— Внимание!
Застрекотали киносъемочные аппараты. И в то же мгновение стало светло…
Сквозь густо-черные окуляры отчетливо были видны окаменевшие лица, приборы и аппаратура в кабине, рябая поверхность океана и серые полосы слоистых облаков за окном. Свет бил из-за восточного горизонта. Через несколько секунд он померк, и снова все потемнело. Адмирал сорвал очки, крякнул и заслонил глаза. Так, вероятно, бывает с тем, кто заглядывает в доменную печь.
1-я минута. Над горизонтом поднялся быстро увеличивающийся в размерах ослепительный желто-оранжевый шар.
2-я минута. Шар поднялся выше. Диаметр его — около километра, высота — примерно три километра. Смотреть на него без очков все еще трудно, но можно разглядеть на его поверхности темные прослойки.
3-я минута. Шар продолжает стремительно подниматься и увеличиваться. Цвет его стал кроваво-красным, темные полосы и пятна выделяются на нем более заметно. Из-за горизонта появились раскаленные облака клубящегося пара.
5-я минута. Шар теряет правильную форму и превращается в пухлое багровое облако, похожее на солдатскую каску. Диаметр облака — восемь километров, высота — двенадцать километров. Облако тянет за собой огромный хвост пара и пыли.
10-я минута. Облако раздается вширь. Оно похоже теперь на исполинский гриб на скрученной клочковатой ножке. У основания гриба громоздятся тучи пара.
15-я минута. Шляпка гриба расплылась в веретенообразную массу, над которой вырастает второй гриб. Высота верхнего гриба — двадцать пять-тридцать километров.
Через полчаса над океаном неподвижно встал невероятной высоты почти гладкий столб серебристо-серого цвета. Вершина его упиралась в туманное пятно, расползавшееся где-то в ионосфере на высоте ста — ста пятидесяти километров.
Адмирал откинулся на спинку кресла и перевел дыхание. Ученые лихорадочно возились у своих приборов. Были слышны их отрывистые возгласы:
— Двадцать пять тысяч… тридцать…
— Температура падает медленнее, чем мы рассчитывали, Джеймс.
— Оставьте этот спектрограф в покое…
— Здесь что-то не так, джентльмены!
— Ага! Радиоуглерод… Позвольте, а это еще что такое?
— Восемьдесят тысяч каунтов!
— Пора выбираться отсюда…
— Ни за что, пока я не кончу!
Внезапно самолет сильно встряхнуло. Встревоженный адмирал приказал лечь на обратный курс. И тут кто-то крикнул:
— Атолл горит!
Сквозь облако пара у основания огненного столба мерцало красно-желтое пятно. Это горел, рассыпался и тончайшим прахом уносился внутрь столба обреченный атолл. Он продолжал гореть и под водой.
Новый год
Те из японцев, кто в полночь 31 декабря с благоговением прислушивается к звонким ударам храмового колокола, знают, что с последним, сто восьмым ударом все неприятности, пережитые в старом году, исчезают, рассеиваются, как дурной сон, и жизнь снова начинает сиять чистым светом радости и надежд. Поэтому к встрече нового, 1954 года, или 28-го года эры Сёва[9], в семье Сюкити Кубосава готовились по всем правилам. Накануне его теща — старая Киё, жена Ацу и дочь Умэ тщательно провели «сусу-хараи»— традиционную уборку дома, ибо счастье и удача нового года входят только в чистый дом. На улице перед входом была установлена пара великолепных «кадомацу» — каждая из трех косо срезанных стеблей бамбука, украшенных ветками сосны и сливы, — символизирующих пожелание здоровья, силы и смелости.
Над дверью красовался внушительный «симэ-нава» — огромный жгут соломы, охраняющий дом от всякого зла и несчастья. В кладовой — кушанья и напитки, которыми хозяину и домочадцам предстояло угощаться самим и потчевать друзей в течение всей первой недели января. В самой большой и светлой комнате стоял низкий столик, покрытый двумя листами чистой бумаги, на них лежали увенчанные аппетитным красным омаром два «кагами-моти» — символы удачи — круглые пироги из толченого вареного риса. Им предстояло пролежать так до одиннадцатого января, а затем быть добросовестно съеденными. Короче говоря, праздник обещал быть по-настоящему веселым, как это принято в каждой порядочной японской семье.
Сам Сюкити Кубосава, в прошлом ефрейтор корпуса береговой обороны, а ныне радист рыболовной шхуны «Дай-даю Фукурю-мару», что в переводе означает «Счастливый Дракон № 10», считал себя человеком передовым и не придавал особенного значения декоративной стороне новогоднего праздника, но, во-первых, эта сторона кое-что значит для создания торжественного настроения, а во-вторых, как и всякий истинный японец, он был немного суеверен и втихомолку верил в чудесные свойства «кадомацу», «симэ-нава» и прочих атрибутов встречи Нового года. Поэтому он никогда не мешал теще Киё — великому знатоку старых обычаев — действовать по-своему.
И Киё старалась в полную меру знаний и способностей. Шумная, суетливая, она успевала работать сама, давать указания жене Кубосава — маленькой Ацу — и старшей внучке и отвечать на бесконечные вопросы семилетней Ясуко.
Кубосава, усевшись на чистой циновке с газетой в руках, с любопытством прислушивался к ее разъяснениям по поводу «кагами-моти».
Оказывается, эти круглые сухие ковриги делаются по образу и подобию счастливого зеркала, при помощи которого в незапамятные времена боги выманили из пещеры обиженную богиню света Аматэрасу.
— А почему? — спросила Ясуко у бабушки.
— Как же? Разве Ясу-тян не знает, что солнышко приносит нам свет и тепло? Солнышко и есть сама великая Аматэрасу, наша прародительница. Она дает свет и счастье. Вот бабушка и испекла «кагами-моти», чтобы в новом году в наш дом пришло счастье…
— И «сусу-хараи» вы тоже делаете для этого?
— Конечно! Нельзя пыль и грязь переносить из старого года в новый: не будет удачи.
— Значит, в прошлом году мать убрала дом не так, как надо… — не удержался Кубосава.
— Что вы, что вы, Сюкити-сан! Нельзя так говорить: удача может обидеться!
Кубосава вздохнул. Удача… Конечно, со стороны могло показаться, что он достаточно удачлив. Стотонная шхуна, на которой он служил, принадлежала толстому Нарикава, одному из самых уважаемых людей в Коидзу. Хозяин благоволил к нему за почтительность и усердие, а также за то, что он в свое время был в армии и понимал толк в дисциплине.
Зарабатывал Кубосава не очень много, но все же гораздо больше, чем простой рыбак. Кроме того, должность радиста ставила его в привилегированное положение — он входил в рыбацкую аристократию, состоящую, как известно, из капитанов, начальников лова — сэндо и радистов.
В общем, оснований жаловаться на судьбу у него не было. А между тем счастье упорно обходило его домик, в котором он жил с женой, двумя дочками и старухой-тещей. Дело в том, что «Счастливому Дракону» не везло. Своего названия он не оправдывал, возможно, потому, что был десятым «Счастливым Драконом», зарегистрированным в списках государственной инспекции морского промысла. Как бы то ни было, улов, а следовательно, и доля в наградных с каждым рейсом становились все меньше и меньше, а во время последнего плавания несчастливая шхуна попала в индонезийские воды и была задержана за браконьерство.