ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ
Часть того, о чем здесь написано, я знаю только со слов Мелика. Он любил рассказывать, делал это очень заразительно, жестикулировал, сам первый смеялся, всегда увлекал тех, кто его слушал. Теперь мне уже начинает казаться, что даже в детстве мы были рядом, что все наши воспоминания общие. На многое я смотрела, да отчасти и сейчас продолжаю смотреть его глазами.
Когда мы поженились, Мелик переехал к нам на Даев. Я жила вместе с мамой и сестрой в небольшой комнате в коммунальной квартире. Наша кровать была отгорожена шкафом — дышать в этом углу было нечем. Потом родилась Татка, и мы ломали голову, куда втиснуть кроватку.
Я читаю эту книгу и возвращаюсь в ту прежнюю, навсегда ушедшую жизнь. Я опять мысленно прохожу по Сретенке и заворачиваю в Даев, иду по Арбату, смотрю из окна нашего дома в Беляево. Я вижу лица людей, которые нас когда-то окружали, слышу их голоса.
Конечно, я все время за Мелика очень боялась. Страшно подумать, что было бы, если бы нас не выпустили.
Конец этой книги — начало нашей новой израильской жизни. Когда мы садились в самолет, Мелик был, как всегда, полон самых разнообразных планов и радужных надежд. При всей своей информированности многого он тогда не представлял. Какое напряжение сил потребовалось от нас! Сколько предстояло сделать через не могу! Впрочем, Мелик добился всего, чего хотел: он защитил во Франции диссертацию, стал профессором Еврейского университета в Иерусалиме, написал несколько книг, он объездил весь мир, у него было международное признание.
У Мелика было много друзей, его любили и уважали — хотя далеко, конечно, не все: для этого он был слишком ярким человеком, всегда плыл против течения, говорил и писал вещи, которые могли раздражать (и раздражали! еще как раздражали!) очень многих. Он был историком и одновременно политическим аналитиком, умел понимать прошлое и заглядывать в будущее. Его прогнозы почти всегда оправдывались — эго просто поразительно! Столько лет прошло, а я ловлю себя на мысли, что хочу спросить после очередного политического события: ну, и что теперь будет?
В этой книге отчетливо звучит его голос, его интонация. Это не только я так думаю — так говорят многие, кто читал рукопись. Мелик очень хотел, чтобы его книга была опубликована. Уж не знаю, важно ли для него это сейчас, совсем не уверена. Но для меня это важно.
Я рада, что рукопись наконец стала книгой.
И я очень благодарна всем тем, кто принял участие в ее подготовке к печати.
Вера Агурская
О РУКОПИСИ КНИГИ «ПЕПЕЛ КЛААСА»
Рукопись автобиографии «Пепел Клааса», над которой Михаил Агурский работал в течение многих лет, время от времени возвращаясь к ней, в силу разных причин так и не была подготовлена им к печати.
Рукопись состоит из двух частей (эта двухчастность воспроизведена и в книге) или, лучше сказать, из двух рукописей. Одна из них представляет собой компьютерную распечатку с немногочисленными правками автора. Вторая — машинописный текст, исчерканный автором вдоль и поперек.
По-видимому, общее направление работы состояло в изъятии из первоначального (недоступного публикатору) текста эпизодов, которые Михаил Агурский счел излишними. Во всяком случае, один из героев этой книги — Исай (Саня) Авербух — рассказывал мне, что Михаил Агурский читал ему свои воспоминания, причем он говорил об эпизоде, отсутствовавшем в рукописи.
Книга Михаила Агурского несвободна от отдельных фактических неточностей. В ряде мест они не исправлены — пища для будущих комментаторов.
Михаил Агурский предполагал написать еще одну книгу (по-видимому, с тем же названием, но с иным подзаголовком) — о своей жизни в Израиле. Эта вторая книга так и не была написана. Хотя не исключена возможность, что, находясь где-то среди его бумаг, она просто недоступна.
Нельзя с уверенностью сказать, как отнесся бы Михаил Агурский к своей книге в том виде, в котором она опубликована. Возможно, он предпочел бы снять некоторые характеристики и эпизоды. Возможно, напротив, он восстановил бы то, что вычеркнуто, и даже дополнил бы книгу — отпали препятствующие политические обстоятельства в России, ограничивающие обстоятельства земной жизни потеряли над ним власть. Возможно, он счел бы нецелесообразным публикацию «русской» части книги без «израильской». Обо всем этом можно только гадать. А авторская воля, увы, сокрыта от нас.
Хочется надеяться, что это издание не будет последним. Что обнаружатся новые варианты рукописей. Что комментаторы, историки и заинтересованные участники описанных в книге Михаила Агурского событий создадут для последующих изданий новый контекст.
Михаил Горелик
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
А вэлт азамен хасене кейнмол нит гезен[1].
Отец мой Самуил Агурский происходил из нищей семьи. Родился он в Гродно в 1884 году. Когда-то это был большой еврейский центр. Из-за того, что Гродно после революции вплоть до 1939 года был частью Польши, а затем оказался на самой границе с Германией, никто почти из местных евреев не смог бежать, так что мне не суждено узнать, оставались ли там родственники с отцовской стороны.
Дедушка Хаим отслужил полный срок солдатской службы в царской армии, что не принесло ему никаких преимуществ. Он даже не воспользовался этим для того, чтобы покинуть черту оседлости, на что имел формальную льготу. Он не имел образования и ремесла. После армии он нанялся грузчиком на бумажную фабрику Шерешевского.
Отец до двенадцатилетнего возраста учился в хедере — светское ученье в его семье почетом не пользовалось. Родители запрещали ему читать и даже били за это. После хедера отец пошел работать на весьма странную работу — крутильщиком колеса у веревочника, заменяя собой современный электродвигатель. Работал он по 15-16 часов в сутки, получая за это пятнадцать копеек. Затем ушел водоносом на завод сельтерской воды. За шесть лет отец успел поработать разнорабочим на кожевенном заводе, подручным каменщика на стройке и стал обучаться профессии маляра. Но потом остановился на профессии портного, занимаясь этим ремеслом до семнадцати лет. Вместе с ватагой еврейских сорвиголов он был нарушителем спокойствия в Гродно. Ночью, одетые в белые саваны, они на длинных ходулях, завывая, до смерти пугали жителей города.
Вполне закономерно, что к восемнадцати годам отца нетрудно было вовлечь в революционную деятельность. В рабочих кружках он выучился читать и писать на идиш. Первый его революционный опыт был связан с Бундом. В начале 1905 года он стал «боевиком» в Сене Сувалкской губернии, но уехал из России уже в мае. Он собирался жениться, но накануне свадьбы его отговорили. Старший брат и сестра уже уехали в Америку. «Шмулик! — сказали друзья. — Ты что, жизнь загубить хочешь? Езжай в Америку! Человеком станешь!» Вначале он поехал в Англию и лишь спустя год — в Америку. Он жил в разных местах, но преимущественно в Чикаю. Портняжного заработка за зиму ему хватало на остальную часть года, так что как рабочий он был занят лишь сезонно. В периоды безработицы он работал также страховым агентом. Он стал посещать вечернюю английскую школу и быстро освоил английский. Русского в детстве он почти не знал. Его любимыми писателями стали Джек Лондон, Эптон Синклер, Лонгфелло и Уолт Уитмен. Особое впечатление произвели на отца «Джунгли» Синклера. Я уже после его смерти прочел эту книгу и смог понять причины его преклонения перед Синклером. Мало кто помнит о том, что происходило в Чикаго, когда его хозяевами были владельцы мясных боен. Это был абсолютный монополизм, который в чистом виде можно теперь найти разве что в коммунистических странах.
Отец сблизился с анархистами, став активным членом организации так называемых «вобблей» (IWW). Не оставляя ремесла портного, он занялся журналистикой и стал регулярно писать в левых изданиях на идиш. Отец был травмирован Чикаго, травмирован Америкой. С отвращением рассказывал он о чикагских бойнях, как люди, теряя сознание от жары и вонючих испарений, замертво падали в котлы, исчезая в массе варящегося мяса.
В 1916 году отец вместе с группой единомышленников основал Чикагский еврейский рабочий институт, обучавший новых эмигрантов английскому и дававший им общее образование.
Отец был в добрых отношениях со своей замужней сестрой, фамилии которой по мужу я не знаю, но его отношения с холостяком-братом вряд ли были близкими.
Отец был дружен с известными левыми американскими лидерами: Уильямом Хэйвудом, Юджином Дебсом, Альбертом Рисом Вильямсом и другими. При известиях о Февральской революции в России отец принял участие в митингах, посвященных ее победе, выступая вместе с находившимся в то время в Америке Бухариным. В апреле 1917 года он в составе группы политэмигрантов выехал в Россию. Не совсем ясно, как он представлял себе эту поездку. В визе, выданной русским консульством в Чикаго, он числится политэмигрантом из России, хотя первое время после приезда в Россию он считает себя корреспондентом левой американской газеты на идиш. Уже 3 июля 1917 года он участвует в известной демонстрации в Петрограде против Временного правительства, присутствует на Первом съезде Советов, где Ленин произнес знаменитые слова: «Есть такая партия!», но еще не связывает себя с большевиками.
В августе 1917 года отец выезжает в Сибирь как корреспондент и до ноября находится в Красноярске, где вступает в Красную Гвардию, хотя формально все еще не присоединяется к партии большевиков. В конце января 1918 года он возвращается в Петроград и вместе с Вильямсом, Нейбутом, Ольгиным организует первый интернациональный отряд, который 23 февраля вошел в состав только что созданной Красной Армии.
Передо мной стенографическая запись его речи.