Играющие делились на молодых пенсионеров и пожилых. Одеты все похоже: кепка, майка и просторные штаны до колен. Все с животиками. Но молодые, еще недавно сжигавшие калории на работе, только-только отойдя от стресса, не успели отрастить большой живот.
Одиноко сидящую женщину вскоре заметили. Взгляды украдкой, взгляды с задержкой, пошли шутки.
— Ну что кадришься? — кричал, расставив синеватые ноги с узлами, приземистый старик с багровым лицом единственному, пожалуй, на площадке мужчине допенсионного возраста, успевшему, пережидая у ограды свою очередь, рассказать ей, что среди местных много бывших парижан и что летними вечерами на пляже дают концерты. — Не видишь? — кричал ревнивый старикашка. — Замужем она!
После развода она оставила обручальное кольцо на левой руке, чтобы не приставали. Ишь какой востроглазый! Успел подметить.
Явились свежие игроки. Среди них — смуглый, горбоносый, черноглазый, в красной майке навыпуск. Сдержанно поздоровался со всеми, и ей сразу понравилась эта сдержанность, заметная среди общего преувеличенного веселья. Играл он спокойно, вдумчиво. И видела она теперь только его. И он время от времени бросал любопытные взгляды. А потом ушел на другую половину, и ей стало неинтересно. Время приближалось к пяти, она поднялась со скамейки. Пошла вдоль площадки, хотя могла выбрать другой путь. Красная майка стояла к ней спиной. Она замедлила шаг. Он тут же обернулся, шагнул к ограде.
— Вы уходите?
И пригласил выпить кофе. Только не здесь, а подальше. Пусть она пройдет вперед, по набережной, а он ее догонит. Пошла, усмехаясь: «Ох уж эти женатики! Самого мандраж пробирает, а туда же!» Минут через десять догнал.
— Понимаете, меня здесь все знают.
Она понимала. То, что она приняла за южный выговор, оказалось итальянским акцентом. Итальяшка. А живет в Лионе. Там проводит зиму, здесь — лето.
Все следующие кафе были закрыты. Шли дальше, мимо рыболовецких суденышек с ярко-синими железными баками, доверху наполненными сетями, — туда, где не было ни кафе, ни гуляющих, ни скамеек, и сели прямо на асфальт, свесив ноги над темной водой с водорослями. На противоположном берегу, среди волн белесого ковыля, стоял одинокий сарайчик.
— Это не море. Канал Урк. Тебя как зовут?
Как будто это имело значение.
— Назови меня, как хочешь.
— Как хочу?!
— Ну да. Придумай мне какое-нибудь имя.
Он думал недолго.
— Кристина.
— Почему Кристина?
— Тебе не нравится?
— Нравится. Так звали твою первую любовь?
Засмеялся.
— А тебя?
Он показал черную кожаную сумочку с выведенными на ней тоже черным фломастером мерцающими буквами: «пеппино».
— Что это? Не поняла она.
— Так меня зовут.
— Пеппино?
— Угу.
— Что за имя такое, детское?
— Детское, согласился он. — Уменьшительное. От Джузеппе. По-французски Жозеф.
— А в сумочке что?
— Шары.
Она взяла в руку, взвесила.
— Ого!
— Три шара, каждый по 710 граммов.
Она облокотилась на него. Хоть и временное плечо, а все равно хорошо, покойно. А что делать, если своего нет… Он положил сумочку на асфальт и обнял ее темными руками.
— Сожми меня крепко.
Послушно сжал.
— Пеппино… повторила она задумчиво.
Он прижался щекой к ее щеке.
— Почему отвернулась?
— Не отвернулась. Мне так удобно сидеть. А что?
— До губ не дотянусь.
Она развернулась к нему. Изредка проходили люди, проезжали машины. А им было ни до кого. С виду обычная влюбленная парочка, только что не первой молодости, но кто на них смотрел? Потом поднялись, вошли на жаркую пустынную улицу, меж сонных коттеджей с закрытыми ставнями. И она прижалась к нему всем телом. Пеппино был коренастый, с нее ростом — они сошлись точь-в-точь, как две половинки. Прижалась к нему с мстительным желанием помучить, раз ничего, так хоть помучить, но и у самой кругом шла голова… Мимолетная встреча, когда нет времени на ухаживание, когда вообще ни на что нет времени, а есть только ясное и чистое сознание: вот мужчина и женщина, которых тянет друг к другу, и не нужны лишние слова, не нужны объяснения, потому что эта самая первородная тяга и есть главное оправдание всему существующему.
— Мне пора.
Она отстранилась в недоумении.
— Пора? Почему?
— Игра заканчивается в шесть часов.
— И что?
— Пора домой.
А что она могла возразить? Пора так пора.
— Ты будешь меня вспоминать в Париже?
— Буду. Как вспомню Вальрас…
И подумала: а ведь действительно буду.
Он ушел. К своей законной побежал, примерный муженек. Явится домой вовремя, как всегда, после игры. Ни в чем не заподозришь. Жене и в голову не придет, что он после обеда успел ей изменить. Целый час изменял. Целый час обнимался с незнакомой парижанкой. Которой даже имени не знает. И теперь уже никогда не узнает. Хотелось думать с ехидством, а выходило грустно. Кристина и Пеппино.
Натягивая поводок, семенила лохматая собачка. Она нагнулась, приласкать ее, а когда выпрямилась, красная майка не исчезла, застыла вдали. Подняла руку, он ответил. И снова зашагал. Она еще немного постояла, следя за удаляющимся красным пятнышком, и отправилась обратно по набережной. Мимо опустевшей петанковой площадки, где вырвавшийся на свободу маленький засранец, захлебываясь ликующим смехом, подстегиваемый призывным криком матери, совершал недозволенные круги, а знал бы, что уготовано ему в будущем, зарыдал бы от ужаса. Мимо безлюдного песочного пляжа с уродливо, не к месту торчащей детской деревянной горкой, на которой никто не катался… Мимо ресторанных столиков с креветками и устрицами на круглых блюдах, а перед ними — не то запоздало обедающие, не то рано ужинающие, и, казалось, они так и сидят здесь со вчерашнего дня и только и делают, что пьют и жуют… Все мимо, мимо, мимо, с таким чувством, что она всю жизнь шла мимо. Или это жизнь проходила мимо нее? На ее долю только и доставались, что любовные объедки, как будто ей не полагалась полная порция счастья. И, наверное, следовало благодарить судьбу за каждую счастливую крошку, и она благодарила, — а как же, некоторым и крошек не перепадало! — благодарила с горьким чувством несправедливо обделенной.
Иногда ей снился Пеппино. Он стоял на балконе с ажурным ограждением, отчетливо виделся каждый завиток. Решетка горела на солнце. А узор менялся. И цвет — желтый, зеленый, а чаще голубой, совсем бледный, решетка делалась легкой, серебристой, прозрачной. Только Пеппино не менялся. Все та же красная майка, тот же внимательный черный взгляд из-под козырька. В левой руке сумочка с шарами, а правой он долго-долго машет ей. И она просыпалась с предчувствием хорошего дня.
Утром, затертая в вагоне скоростного метро, ехала на службу. А вечером возвращалась. Ей до Лазурного берега ох как далеко! Так далеко, что лучше об этом не думать, еще пятнадцать лет так ездить, час туда, час обратно, и никуда не денешься, надо выдержать, потому что трудовой стаж и все прочее, а за домик с палисадником и двумя кошками не выплачена треть кредита. И считай за счастье, что есть, куда ездить.
А когда становилось невыносимо, когда над ухом пронзительно кричали китайцы на спотыкающемся, без единой гласной наречии, когда било из чьих-то наушников над самой головой, а от необъятной негритянки удушливо несло заморскими втираниями, она мысленно выбиралась из толпы, поднимала глаза на матово светящийся потолок вагона и вместо потолка видела яркое небо, балкон с затейливым рисунком… А на балконе — солнечный Пеппино. На нее не обращали внимания, но если бы кто-нибудь из отключенных, оглушенных тамтамом, невидящих, прикованных к мобильнику людей вернулся в действительность и, нарушив неписаное правило, взглянул бы на немолодую женщину рядом, то увидел бы на ее усталом, но просветленном лице, обращенном куда-то вверх, слабую, едва заметную улыбку.
И со стороны это могло показаться странным. В пригородном метро, особенно в час пик, мало кто улыбается.