Инкен (в слезах). Я все время слышу, что должна оставить вас одного, не закрывать вам выход, не идти с вами по одному пути, не нарушать вашего покоя… Если это серьезно – быть может, я найду в себе достаточно воли…
Клаузен. Инкен, вы не хотите меня понять! Я не имею права связывать вас с моей судьбой. Но я обещаю, если обещаете и вы, что не воспользуюсь этим выходом. Именно с вами я не должен был говорить об этом.
Инкен. Это потому, что мой отец так необдуманно пошел по такому пути?
Клаузен. Оставим эту тему, Инкен. Будь я молод, я создал бы вокруг тебя новую жизнь. Ты бы забыла о смерти, Инкен! А так, слава Богу, есть другой выход из моего конфликта, назовем его отказом от счастья из чувства долга.
Инкен. По-моему, это было бы убийством души, преступлением худшим, чем убийство физическое.
Клаузен (с мукой в голосе). Разве это возможно? Такой ребенок, как вы, и я вам дорог, Инкен?
Инкен. Нет, что вы?! Я не выношу вас.
Клаузен (встает, глубоко взволнованный, ходит взад и вперед, сбивая тростью головки лилий. Останавливается перед Инкен). Я должен сказать теперь всю правду. Может быть, она покажется тебе туманной, Инкен. Во мне сменяются день и ночь… «Сияние рая чередуется с глубоким, страшным мраком».[34] Почему мне не процитировать Гёте, – он так метко сказал. Когда меня озаряет райский свет, я вижу синее небо и тебя, красные лилии и тебя, золотые звезды и тебя, голубые швейцарские озера и тебя, замок на высокой горе с зубцами и знаменами и в нем тебя, солнце и тебя, месяц и тебя. Одним словом, Инкен, тебя; я вижу тебя! Тебя! Но вот подкрадывается зловещая ночь, и появляется известный всем с детства дракон, который все это пожирает. После Ормузда властвует Ариман.[35] Тогда я спускаюсь в мрачное подземелье Аримана, где пахнет горелым мясом и раскаленным железом. Там, внизу, я истекаю потом и кровью. Там, внизу, обитают привидения, подобные вампирам. Там, внизу, становятся вампирами те, что наверху были ангелами.
Инкен (бросается ему на шею и не отпускает его). Но тогда и там ты видишь меня, меня, меня… И дьявольское наваждение исчезает.
Долгое безмолвное объятие. Пастор Иммоос проходит за стеной, заглядывает в сад и удаляется. Отпрянув друг от друга, Инкен и Клаузен опускаются на скамью у стола.
Инкен. Слава Богу, наконец! А я всегда испытывала к тебе ужасающее почтение.
Клаузен (после некоторой паузы). То ли это, что я искал? Что же дальше? Приказывай! Ибо твоя воля стала моей волей, Инкен! Я пришел сюда, так сказать, pour prendre congé.[36] И вот Бог двинул бровью – и все рухнуло, полетело. И вокруг нас воздвигся совершенно преображенный мир!
Инкен. И как крепко мы в нем утвердимся, любимый.
Клаузен. Да, моя любимая, утвердимся. Того, что уже рухнуло, нечего больше бояться. Послушай меня: я расскажу тебе, какое внешнее событие предшествовало этому повороту судьбы, какому обстоятельству мы должны быть благодарны. У меня сегодня утром впервые было тяжелое и бурное объяснение с Беттиной. Она забыла об уважении к отцу и осыпала меня упреками. Она зашла так далеко, что злоупотребила именем моей покойной жены. Она как бы взывала к ней против меня. Мне больно, меня волнует, когда такое дитя, как Беттина, которая всю жизнь обожала меня, поступает подобным образом. Это обиженное судьбой существо всегда было олицетворением послушания и самопожертвования. После смерти матери она, словно Антигона,[37] водила меня, как слепого. А теперь, любимая, я вверяю тебе искалеченного человека, все, что от меня осталось.
Инкен. Ты ведь хотел рассказать о Беттине?
Клаузен. Я не привык из всего делать тайну. Вот почему наши отношения стали известны. Правда, молва далеко опередила факты, но сейчас она уже соответствует истине… В наших отношениях нет ничего нерешенного. В знак этого, Инкен, прими это кольцо. (Надевает ей на палец кольцо, которое она целует.) Этого кольца Беттина не нашла в шкатулке своей матери, с этого и началась ссора. Пусть оно неразрывно соединит нас. (Встает.) Инкен, мне так хорошо и свободно на душе, как не было еще никогда в жизни. И так – до конца. Будем стоять друг за друга!
Действие третье
Та же большая комната, что и в первом действии. В одной ее части накрыт стол к завтраку на девять приборов. Поздняя осень. Начало октября.
Входят санитарный советник Штейниц и фрау Петерс. Он в визитке, она – в черном костюме.
Фрау Петерс (глубоко опечаленная). Я-то хотела, чтобы брат согласился с предложением хозяев на перевод его в польское поместье.
Штейниц. Не угодно ли вам раздеться, фрау Петерс?
Фрау Петерс. Нет, я уже сказала тайному советнику. Ведь я сначала думала, что мы будем одни. Я боюсь этого семейного завтрака. Инкен согласилась со мной. Шофер ждет; он отвезет меня домой.
Штейниц. Пожалуй, этот завтрак не доставил бы вам большого удовольствия…
Фрау Петерс. Я еще хочу вам кое-что показать, чтобы вы видели, как меня исподтишка преследуют и позорят. (Вытаскивает из сумочки открытку и протягивает Штейницу.) Это анонимная открытка.
Штейниц (с открыткой в руках). Не нужно быть графологом, чтобы узнать почерк. Открытка написана той же рукой, что и первая, полученная Инкен несколько недель назад.
Фрау Петерс. Это непостижимо! В открытом письме… Подумайте, в чем меня обвиняют: будто это я при переезде облила керосином фургон с нашим имуществом. И якобы есть доказательства. Мне грозят судебным процессом…
Штейниц. Оставьте мне этот документ. «Что за преимущество гнусным сокрушаться, – говорит кумир этого дома, – гнусность есть могущество, надо в нем признаться».[38](Кладет открытку в карман.) Но вы не должны придавать этому никакого значения. Я провожу вас до автомобиля, фрау Петерс.
Оба уходят. Тихо входит Винтер, осматривает стол и раскладывает салфетки. Через некоторое время так же на цыпочках входит Эрих Кламрот.
Кламрот. Винтер!
Винтер. Слушаю, господин директор.
Кламрот. Кто в кабинете у тайного советника?
Винтер. Кажется, доктор Вуттке.
Кламрот. Вуттке выходил из дома, когда мы с женой подъехали в автомобиле. И к тому же я слышал женский голос.
Винтер. Быть может, это фрейлейн Беттина зашла к отцу.
Кламрот. Да вы с ума сошли! Я прекрасно знаю пискливый голосок Беттины.
Винтер. Простите, господин директор, в таком случае я не знаю, кто находится у господина тайного советника.
Кламрот. Вы не знаете? Так я вам и поверил! Стоит в этом доме блохе чихнуть, и то вы будете знать.
Винтер. Это слишком большая честь для моего слуха.
Кламрот. Только что Штейниц посадил в автомобиль какую-то даму в черном. Ее повез шофер тайного советника. Кто эта дама, вы тоже не знаете?
Винтер. Во всяком случае, не могу вам точно сказать.
Кламрот. Что это значит – да или нет? При такой изворотливости вы могли бы стать посланником. Тогда я вам скажу, кто она. Эта была мать Инкен Петерс.
Винтер. Это, конечно, возможно.
Кламрот. А сама Инкен Петерс у тайного советника в кабинете. Ну, теперь без обиняков: сколько раз в неделю приходит сюда эта швейка?
Винтер. Если она приходит, то без моего ведома. В последний раз я видел ее в день семидесятилетия господина тайного советника.
Кламрот. И вы не знаете, она ли в его кабинете?
Винтер. Возможно. Если господин директор так считает, не смею спорить. (Уходит.)
Кламрот (кричит ему вслед). Эй вы, человек-змея! При всей вашей изворотливости стрелку часов вам не повернуть назад. (Несколько раз проходит по комнате, затем останавливается у стола и пальцем считает приборы. Покончив с этим, обдумывает, снова считает, изумленно качает головой, как человек, которому что-то непонятно.)
Входят под руку Беттина и Оттилия.
Беттина. Я очень рада, что мы все собрались здесь. Я не случайно настаивала перед папой на том, чтобы возобновить эти ежемесячные семейные завтраки…
Кламрот (быстро поворачивается и подходит к сестрам). Вы знаете, в кабинете вашего отца, кажется, сидит Инкен Петерс.
Беттина (бледнея). Кто это сказал? Я не могу этому поверить.
Кламрот. Я узнал ее по голосу. Когда я проходил мимо, дверь из коридора была неплотно закрыта.
Беттина. Инкен Петерс ни разу не была здесь со дня рождения отца. Что это может значить? Как раз сегодня, в день нашего семейного завтрака…
Кламрот. Это может означать многое… о чем и подумать страшно.
Беттина. Извините, я пойду за Винтером. (Уходит.)
Кламрот. Оттилия, будь любезна, подойди. (Подводит ее к столу.) Сколько приборов ты здесь видишь?
Оттилия (считает). Один, два, три… девять приборов.
Кламрот. Сколько человек в нашей семье?
Оттилия (как бы рассаживая всех за столом). Отец, Беттина, ты и я – четверо… Эгерт, Вольфганг и его Клотильда – это семь. Здесь сидит «брюзга», как папа называет Штейница, но без него папа никак не может обойтись.
Кламрот. Черт с ним, с «брюзгой»! Кого будут кормить здесь, за девятым прибором?
Оттилия. Не знаю.
Кламрот. Знаешь, но не хочешь этого знать, Оттилия.
Оттилия. Нет, клянусь тебе, Эрих, отец нас так не оскорбит!
Кламрот. Что мне от твоих клятв, Оттилия? А впрочем, я просто не буду присутствовать. У меня и так нет лишнего времени. Застольная философия вашего отца и профессорские разглагольствования Вольфганга меня не интересуют. У вас я всегда опрокидываю бокал за бокалом потому, что от скуки чуть не валюсь со стула. Лучшие куски не лезут в глотку, будто их в песке вываляли.