«КАК ЖАЛКО, ЧТО У МЕНЯ НЕТ ГРЫЖИ!»
Как жалко, что у меня нет грыжи! Ну что, подойдет к ним молодой парень, длинный, худой, с еще юношески дефектной фигурой, как говорят портные и продавцы магазинов «Одежда», и они, естественно, должны будут подумать: «И вот этот будет оперировать нашего папу!» А так хоть какой-нибудь признак респектабельности будет. Ну хоть что-нибудь мне для солидности! Сейчас выйду к этим прекрасным двум девочкам, девушкам, и скажу:
«Здравствуйте. Я дежурный хирург. Я сейчас принимал вашего отца».
«Здравствуйте, доктор. Ну скажите, что у папы? Что делать будем?»
И я вынужден буду сказать им: «У вашего папы ущемленная грыжа. Его надо срочно оперировать».
«Что вы говорите! Неужели это необходимо?! Может, можно подождать?»
Они с сомнением будут смотреть на меня, оценивать мой внешний вид, мою юность. Юность почему-то вызывает недоверие, считается, что в юности все радикальны, и, наверное, они усомнятся в предложенной мной необходимости. Они ж ведь и сами молодые, прекрасные две девушки, похоже, что моего возраста. Во всяком случае, мне так показалось, когда я в приемном покое принимал его, а они сидели в ожидательной комнате.
И я должен прийти к этим девочкам...
«Нет. Ждать нельзя. И без того много времени прошло. Вы и так слишком долго дома ждали. Он уже на грани большой опасности».
А они, наверное, подумают, что надо бы спросить у кого-нибудь посолиднее, а не у этого мальчишки, у меня то есть.
Никакой во мне солидности. Я ж не могу им сказать, что я и есть сегодня ночью ответственный хирург, старший в ночи.
Ах какие обе девочки красивые! А мне явно не хватает солидности, респектабельности, уверенности... Вот! Может, мне не хватает уверенности? Вот главное: наверное, нет уверенности. А отчего? От недостатка знаний, опыта? Знать — знаю. Нет навыка разговаривать с родственниками. Нет навыка разговаривать с хорошенькими девушками. Вот если бы они лежали больные и их надо было оперировать, я и не заметил бы, что они хорошенькие. Больные и больные. А тут... Что ж мне с ними говорить-то, о чем?.. О чем — ясно, но как! Они мне не должны поверить.
«Может быть... Вы на нас только не обижайтесь, но, может быть, с кем-нибудь еще посоветоваться? Вы не подумайте, что мы не доверяем, но папа наш... Это все неожиданно... Мы так волнуемся».
А я им отвечу вполне солидно:
«Конечно, это ваше право, и совершенно естественно, что вы волнуетесь, и конечно же я нисколько не возражаю, но у нас нет времени, нельзя терять ни минуты, прошло уже больше шести часов, и не исключено, что придется теперь еще из-за этого делать и резекцию ущемленной кишки».
И тут мне надо будет сказать обязательно, что я не один принимаю решение. Нельзя им говорить, что я главный этой ночью. Это я им после операции, а сейчас я им вот что скажу:
«Видите ли, каждый случай, требующий нашего активного вмешательства, то есть операции, мы решаем коллегиально. И я, и еще один хирург, дежурный сегодня. Мы оба посмотрели, и оба решили, у обоих нет и тени сомнения. А два хирурга, думающие одинаково об одном и том же, — это уже много. У нас нет времени ждать и консультировать. У вашего папы нет времени».
Конечно, мне бы хоть какая-нибудь болезнь для солидности. Скажем, гипертония — я уже буду значительно увереннее, весомее, солиднее.
А когда я сошлюсь на второго хирурга, они с легкой совестью скажут мне:
«Да, да. Конечно, конечно, доктор. Вы делайте, как надо. Мы понимаем. Что делать? Но вы и нас поймите — это ж наш отец».
И я им скажу — я выше их, я сверху глядеть на них буду, — я по возможности солиднее им скажу:
«Да. Его готовят сейчас к операции, и я тоже сейчас иду мыться и буду оперировать».
Тут надо будет им ввернуть, что такая операция для нас не редкость и я уже таких операций сделал много. Это я им обязательно вверну как-нибудь.
А теперь они обязательно спросят:
«А кто будет его оперировать?»
И я отвечу, улыбнувшись:
«Всей бригадой навалимся. И я, и второй дежурный. Оба будем оперировать».
Девочки эти, нежные, интеллигентные, они наверняка будут говорить так:
«Спасибо, доктор, а можно нам подождать здесь до конца? Нам ведь скажут, как она пройдет?»
«Ну, во-первых, спасибо не надо говорить заранее: мы, хирурги, народ суеверный, как летчики, шахтеры, моряки. Спасибо скажете потом. А подождать, конечно, можно. После операции я сам спущусь к вам и все расскажу».
А после операции они, наверное, попросят разрешить кому-нибудь посидеть а отцом. Но я им на это согласия не дам:
«Нет, нет. Сегодня этого делать не надо, ни к чему, а вот завтра утром придете ко мне, и я вас пропущу».
А утром я попрошу шефа разрешить мне пропустить кого-нибудь из этих девочек. Шеф мне, конечно, скажет:
«Больно умный. Пусть придут ко мне, попросят, и тогда я разрешу, наверное. Должен быть порядок, и хозяином порядка должен быть шеф, а не юные умники. Ты дежуришь ответственным дежурным не потому, что ты умный, а потому, что исполнительный. Помни это».
Но я его уговорю и сам им разрешу пройти к отцу.
Я посмотрел на себя в зеркало.
Вот сейчас войду к ним высокий, стройный и голубоглазый. Ну и пусть еще не солидный. Зато умный, а шеф пусть думает, что исполнительный.
Я открыл дверь и прошел в посетительскую. На скамейке сидят две девушки. Я подошел к ним.
— Вашего отца надо оперировать.
— А что с ним?
— У него ущемление грыжи.
— Вы доктор его?
— Да, я дежурный хирург.
— Ну что ж, мы так и думали. А когда нам можно будет узнать, как его дела?
— Завтра утром придете, и мы вам все расскажем.
— Мы обе завтра утром заняты, а придет мама, ей можно будет пройти к отцу?
— Я думаю, что заведующий пропустят. Обратитесь утром к нему.
— А у кого она узнает про операцию?
— Спросит, в какую его положили палату, и узнает у палатного врача.
— Спасибо, доктор. С ним можно будет попрощаться нам?
— Только быстро. Нам уже надо его на операцию брать.
Я пошел в отделение, на операцию. Надо побыстрее его соперировать, и, может, успеем еще отдохнуть, хоть немного. Устали мы сегодня здорово. Скоро уже и ночи конец.
1974 г.
МОЙ ПОРЯДОК
Я ленив. Я чудовищно ленив. Я люблю, чтобы все было близко, чтобы меньше двигаться. Для этого надо рационализировать свою жизнь, чтобы все было под рукой. Я люблю, чтобы мой беспорядок был моим беспорядком, потому что мне лень что-нибудь искать, а беспорядок при сохранившейся памяти — это порядок, это личный порядок, это мой порядок. Я люблю, чтобы было много пепельниц, потому что мне лень вставать, а пепел на полу не входит в мой порядок — беспорядок. Это уже грязь. И потом лень подметать, лень обходить кучки пепла на полу, а наступать — опять нарушен мой беспорядок. Опять грязь. Приходится лавировать между грязью и моим беспорядком.
Я люблю лежать на тахте, и со мной всегда лежит длинная палка; и я, не вставая с тахты, могу включать телевизор, раздвигать шторы, закрывать дверь. Минимум затрат — максимум успеха. Я не люблю лишний раз переодеваться и стараюсь быть весь день в том, что я надел утром. Я не люблю рыбу, потому что надо много с костями возиться. Я и бороду отпустил, чтобы утром не бриться, а мыться чуть-чуть.
Я люблю лениво ходить по улицам. Лениво, что-нибудь увидеть и лениво про это что-нибудь подумать. Идет машина, например крытый фургон. На стенке фургона написано: «Товарищи водители! Берегите пешеходов и детей». Вот пища для ленивого ума. Зачем это написали? Разве надо это напоминать? А если б не написали? А почему пешеходов и детей? А дети — не пешеходы? Это что? Альтернатива? Или дети — не пешеходы, дети — самокаты? Интересно, кто придумал этот афоризм, максим, лозунг, трюизм? А кто утвердил, разрешил, позволил? А каким термином правильно назвать это, написанное на фургоне? Может, приказ, обращение, пожелание, напоминание? И так я лениво иду и лениво думаю, пока не увижу на какой-нибудь другой машине какую-нибудь другую запись, надпись-крик, например: «Не уверен — не обгоняй». Почему так? Почему «не»? Почему с отрицанием и запретом? Без отрицания и запрета перспективнее, прогрессивнее, эффективнее. Поменьше запретов — запреты уменьшают самостоятельность, ухудшают мышление, снижают ответственность. «Уверен — обгоняй».
Потом я прихожу на работу, в больницу, в отделение. Я смотрю на цветы, зеркала, кресла, столики. Весь уют осмысленный, удобный, нужный... А цветы? Зачем? Они с землей, они дают пыль, как и плакаты «Мойте руки», «Алкоголь — яд», «Никотин убивает лошадь», которые время от времени велят прикалывать, приделывать, приклеивать, прибивать к стенкам.
И не лень разве приказывать, прибивать, прикреплять, вытирать пыль и убирать?
А что не лень?
Не лень болеть — нас не спрашивают.
Не лень лечить — другого выхода нет.
И почему не возникает мысль: зачем лечить? Одна болезнь кончится, другая будет. Редко удается умереть здоровым, а умереть все равно надо. Никому не удавалось обойтись без этого акта. По крайней мере, мне такое не известно. Так сказать, «в доступной нам литературе не обнаружено...»
Но пока человек жив, его надо лечить. И лечить до самого конца.
И моей лени способствует моя работа, моя профессия.
Лень — это прежде всего трудно на что-то решиться, сделать выбор, сдвинуть себя.
Я пришел на работу. Что мне делать? А все уже решено: лежит больной, у него болезнь, патологический процесс, нарушение в организме, которое, как говорится, требует коррекции, вмешательства, насильственных изменений внутри его, внутри организма, вмешательства врача, хирурга.
Не меня спрашивали, когда он заболел, — болезнь пала на него. Не меня спрашивали, когда его повезли в нашу больницу. Не меня спрашивали, когда его положили в мою палату.
Я увидел его, пощупал, послушал, посмотрел, сделал анализы, рентгеновский снимок, снял различные биотоки и колебания тканей и систем его, подумал: ясно, у него в желчном пузыре камни, которые, в свою очередь, вызвали воспаление, а воспаление распространилось на окружающие ткани в животе. Поэтому у него боли, поэтому температура и все прочие признаки тяжелого состояния.