— Актриса, — ответил ты.
Во мне действительно вскрылась АКТРИСА и вышла из берегов. Я как будто подключилась к ИСТОЧНИКУ. И удвоилась. Меня стало две.
По ночам ты приходил на наше стойбище любви. И я опять удваивалась, потом исчезала. Превращалась в другое качество. Шла божественная химия. Нд22+О=Нд22О. Без тебя в газ, водород. А рядом с тобой перехожу в другое качество, в молекулу воды.
Однажды я опустилась на колени и сказала:
— Господи, не отомсти…
Мне показалось, что за такое счастье Бог обязательно взыщет. Что-то потребует.
Фильм набирал высоту. Когда смотрели отснятый материал, пересекало дыхание.
Кубинская часть приходилась на середину фильма. Середина, как правило, провисает. А здесь удалась. Финал — самоигральный. Провалиться невозможно. Так что уже можно сказать: ты выиграл этот фильм.
Ты интуитивист, бредёшь наугад, как мальчик с пальчик в лесу. Уже никакой надежды, и волк за кустом — и вдруг точечка света. Выход. Спасение.
Точечка света — это я. А у меня — ты.
Я больше никого не боюсь. И ничего. Я не боюсь, что через год мне будет двадцать семь. А через десять лет — тридцать семь, и я начну играть мамаш, а потом бабушек.
Моя молодость не кончится до тех пор, пока я буду видеть точку света. Две точки — твои глаза. Глаза у тебя потрясающие: беззащитные, как у ребёнка. Циничные, как у бандита. Отсутствующие, как у мыслителя.
Я люблю тебя, но как… Нежность стоит у горла. Хочется качаться, как мусульманин. Хочется молиться на тебя и восходить к Богу.
Господи, спаси меня, грешную… Помилуй мя…
Улетали зимой, хотя для Кубы времени года не существует.
В самолёте мы сидели врозь. Ты боялся, что группа о чем-то догадается и доложит твоей жене. И я тоже боялась, что группа догадается и доложит твоей жене. Это значит: я не смогу позвонить в твой дом. Справедливости ради надо сказать, что твоя жена очень милая и трогательная, как кролик. Её не хочется обижать.
Солнце садилось на океан. В небе горел розовый веер. Какой-то невиданный размах красок. Природа в этом месте земного шара совсем сошла с ума.
По небу летели птицы, они держались плотно, их клин походил на кружевную шаль, раскинутую в небе. На фоне заката клин казался чёрным.
Интересно, куда они летят? Может быть, даже в Россию. Зачем птицы летают туда-сюда, покрывают такие расстояния, набивают под крыльями костяные мозоли, гибнут в дороге?.. Зачем? Чтобы через несколько месяцев лететь назад? Но об этом надо спросить у птиц. Может быть, они только тем и живут, что вначале хотят улететь, а потом хотят вернуться.
Так и ты. Дома ты будешь тосковать обо мне. А со мной — угрызаться совестью о доме. Может быть, эти два состояния необходимы человеку для равновесия.
Самолёт врезался в клин. Разрубил его мощным телом. Одну из птиц засосало в мотор. Хрупкие полые кости, нежное птичье мясо, а затарахтело, как камень. Вряд ли эта птица сумела что-то понять.
Мне стало не по себе. Я отстегнула ремень, прошла по проходу и села возле тебя. Ты надёжно отгораживал меня от космической пропасти. Сначала ты, потом окно иллюминатора, а за ней вечность. Ты надёжная прокладка между мной и вечностью. С тобой не страшно.
Я думала, что ты меня прогонишь, но ты взял мою руку в свою.
Спросил:
— Чего это у тебя ногти ломаные?
— Так я же Золушка…
В Москве мы разъехались в разные стороны. Ты домой, и я домой. У меня дома мама, сестра, племянница. Бабье царство. Все с дочками и без мужей. И, между прочим, все красивые, умные, с несложившимися жизнями.
У тебя дома отец, жена и три сына. Мужское начало представлено широко. Твои сыновья виснут на тебе — справа и слева, и ты становишься тяжелей, весомей, логичней на этой земле. Ты и твоё бессмертие — твои сыновья.
Есть ещё одно бессмертие. Твоё ДЕЛО. А у твоего дела — моё лицо молодой змеи с гладкой головкой, пристальными глазами и высокой шеей. Ты звонишь мне по телефону и лежишь с телефоном в обнимку. Твой голос дрожит и ломается от нежности. Он течёт, как тёплые волны Карибского залива…
Мама входит в комнату и спрашивает:
— С кем ты разговариваешь?
Наш фильм выходит на экран.
Бушует неделю по всем кинотеатрам, как эпидемия. И через неделю мы знамениты. В прессе меня называют звездой, Вальку фейерверком, а тебя факелом. Мы являем собой что-то одинаково светящееся.
Мы вместе ездим на премьеры в другие города. В других городах ты обязательно начинал пить и впадал в депрессию. А Валька бегал по кладбищам и базарам. Он считал, что базар и кладбище определяют лицо города.
Ты никуда не выходил, лежал в гостиничном номере. Любовь и слава ни от чего не спасали, потому что тебе, как и каждому человеку, нужна гармония. А гармонии нет. Любовь в одном месте, семья — в другом. Но любовь подвластна вариантам. Можно любить Золушку, можно падчерицу, а можно фею. Дети — это величина постоянная. И жена — как часть неизменного целого. Я все понимаю, но не хочу думать наперёд. Я знаю, что без тебя я ничто. Аш-Два. Выдох. А с тобой я молекула воды. Вода — жидкий минерал. Значит, я из неощутимого газа превращаюсь в минерал. Разве это мало? Однажды Валька сказал о тебе: «Он страшный человек. Он никогда не голодал».
Я считаю иначе. Страшнее те, кто голодал. Когда человек живёт в любви и достатке, он развивается гармонично. Но вообще я бываю довольна, когда о тебе говорят плохо. Значит, кому-то ты не нравишься, хотя бы одному человеку. И, значит, меньше опасность, что отберут.
Помнишь, как мы уезжали и я вела тебя, пьяного, держа за руку, как упрямого ребёнка? Ты шёл следом на расстоянии вытянутой руки, смеялся и говорил:
— Ну что ты держишь так крепко? Я — это единственное, чего ты не потеряешь. Никогда.
А помнишь, как я влезла к тебе на верхнюю полку, а внизу спал какой-то командированный, и надо было, чтобы он ничего не услышал?
В поезде ты сделал мне предложение. Ты сказал:
— Я устал бороться с собой. Выходи за меня замуж, и всю ответственность за твою жизнь я беру на себя.
Я ничего не ответила. Ты был пьяный, и я знала, что наутро ты забудешь о сказанном.
Ты не забыл. Я видела это по твоему лицу. Ты смотрел на меня не как обычно — в глаза, а чуть-чуть мимо глаз: в переносицу или в брови. Ты избегал прямого взгляда, потому что опасался: вдруг я напомню, переспрошу, уточню?
Я не стала переспрашивать и уточнять. Я понимала, что из тебя выплеснулось желаемое, но невозможное.
Мы вышли из поезда и сели в такси. Шофёр заблудился специально, вёз нас кругами, чтобы на счётчике было больше денег. Ты разозлился, а я стала тебя успокаивать, как мать успокаивает ребёнка. Я гладила твоё лицо — не щеки, а все лицо, брови, глаза. Господи Боже мой… Какое это было счастье — гладить твоё лицо, и целовать, и шептать…
Ты не знаешь, что тебе снимать. Ты отдал всего себя прошлому фильму и пуст. И кажется, что так и будет всегда. У тебя послеродовая депрессия.
Режиссёры, как правило, запасливы, как белки. У них наготове три-четыре сценария. И жизнь расписана на десять лет вперёд. Ты этого не приемлешь. Для тебя фильм — это любовь.
Когда любишь, то кажется: это будет длиться вечно. И невозможно заготавливать объекты любви впрок, ставить их в очередь.
Но ничто не длится вечно. Заканчивая фильм, ты проваливаешься в пустоту и сидишь в этой пустоте, подперев щеку рукой.
Я смотрю в твоё лицо и говорю, говорю, а потом слушаю тебя. Ты говоришь, говоришь и слушаешь меня. И таким образом рождается новый замысел. И Валька Шварц уже садится и пишет.
О чем? Это история Виктора Гюго и Джульетты Друэ. Была такая Джульетта в его жизни, кажется, актриса. И была жена, её тоже как-то звали. Но никто не помнит — как. А Джульетту Друэ помнят все. У неё даже есть последователи, её могила охраняется фанатиками, поклонницами её жизни.
Это началось у неё с Виктором, как обычный роман. Ничего особенного, писатель и актриса. Потом засосало. Джульетта следовала за Виктором, как нитка за иголкой. Куда он, туда она. Его семья на дачу, и она снимает домик неподалёку. И по вечерам Виктор шёл к ней, вдохновлённый, и никто этого не знал. А Джульетта сидела на пенёчке, в шляпке, ждала. Смотрела на аллею. И вот он идёт. Она всплескивает ручками — и к нему навстречу. Припадала к груди. Ах… И так из года в год.
Прошла жизнь. Жена смирилась, и в старости они живут втроём. Они все нужны друг другу. Жена болеет, Джульетта ей помогает. Они все вместе тащатся по жизни, поддерживая друг друга.
В конце концов все умирают. И Джульетта тоже умирает, и её жизнь — подвиг любви и бескорыстия — становится явлением не меньшим, чем талант Виктора Гюго.
Новая точка зрения на супружескую измену, на проблему «долг и счастье».
Валька пишет. Мы ждём.
Мы встречаемся каждый день и расстаёмся для того, чтобы встретиться опять. И эти разлуки нужны, как день и ночь в сутках. Ведь не может быть вечный день или вечная ночь.
Хотя, конечно, вечная ночь накроет нас когда-нибудь. Мы умрём когда-нибудь. Но зачем думать о смерти? Мы будем думать о жизни. Жизнь удаётся, если удаётся ЛЮБОВЬ. В этом дело.
Я возвращаюсь домой и лежу в обнимку с телефоном.
Мама входит и спрашивает:
— Почему он не делает тебе предложение?
— Делает, — говорю я. — Творческое предложение.
— Так и будешь вечной любовницей? — интересуется мама.
— А чем плохо любить вечно?..
Валька пишет. Мы ждём. И любим друг друга везде, где можно и нельзя. В машине, в подъездах, у стен храма на выезде из Москвы, в доме Вальки.
Мы спариваемся бурно и постоянно, как стрекозы, которые родились на один сезон, им надо успеть насладиться жизнью и оставить потомство. Ты жаждешь меня и не можешь утолить своей жажды. И чем все это кончилось? Тем, что я забеременела и попала в больницу.
Я лежала в общей палате на десять человек.
Ты приходил ко мне через день. Я спускалась к тебе в халате.
Мы стояли на лестнице. Ты говорил: