— А ты когда спал со мной, разве как-то предохранялся?
Ван Чанчи задумался: «Все верно, если никаких мер мы не принимали, то о чем тут можно было договариваться? Рано или поздно она должна была забеременеть».
— Я еще не готов к тому, чтобы стать отцом.
— Неужели ты не хочешь стать отцом?
— Хочу. Но если ребенок родится в этой развалюхе, я буду чувствовать себя несколько виноватым.
— А где же его тогда рожать?
Ван Чанчи стал поглаживать живот Сяовэнь, ему вдруг показалось, что рука его стала больше, причем настолько, что теперь он мог объять ею сразу весь живот Сяовэнь. Вместе с тем он почувствовал, что ее живот потерял былую гладкость, теперь его рука словно цеплялась обо что-то, что оставляло на ладони болезненные ощущения.
— Дети должны рождаться в комнатах без сквозняков, нужно, чтобы лампочки светили ярче, чтобы двери лучше всего были стеклянными, чтобы на окнах висели занавески, чтобы у ребенка была колыбелька, деревянная лошадка, чтобы детское одеялко было набито новым хлопком, чтобы пол сверкал чистотой, чтобы его покрывала отражающая все и вся керамическая плитка.
— Ты — мечтатель, ты…
— А еще у него должно быть много всяких игрушек: кукол, машинок, трансформеров, футбольных мячей, пистолетов, велосипедов, собачек с котиками, а еще разных мозаик, детских книжек, комиксов, всякой музыки — в общем, всего, чего душа пожелает.
— Может, ты уже спустишься с небес на землю? — попросила Сяовэнь, посмотрев на потолочные перекрытия. Ван Чанчи проследил за ее взглядом и увидел старые дешевые доски в дождевых подтеках, углы которых оплетала паутина. Сверху доносилась беготня мышей, за окном свистел холодный ветер. Ван Чанчи возвратился в реальность и закрыл фанерой окно, чтобы через щели дуло не так сильно.
— А ты можешь какое-то время хранить беременность в тайне? — спросил он.
— Почему от меня вечно требуется что-то скрывать?
— Потому что я хочу вытащить тебя отсюда.
— Чтобы вообще положить зубы на полку? Так я их уже положила.
— Но ведь у тебя есть я?
Сяовэнь помотала головой. Она была уверена, что в городе Ван Чанчи не сможет в одиночку прокормить их двоих, а если говорить точнее — троих. Она не понимала, с какого перепугу, но он вдруг поклялся, что непременно устроит все наилучшим образом: чтобы ее вовремя поставили на учет, чтобы она ела три раза в день, чтобы она могла гулять, слушать музыку, есть фрукты — словом, наслаждаться всеми радостями, которые приходятся на долю городских беременных. Сяовэнь его слушала-слушала и вдруг заплакала:
— Я ведь не принцесса, чтобы жить в таких условиях.
— Горожанки, у которых водятся деньги, так вообще уезжают рожать в Штаты или в Гонконг. Если мы сейчас не переберемся в город, то в будущем наш ребенок не только останется за линией старта, он просто останется без штанов, у него не будет даже штанов!
— А деньги? — спросила Сяовэнь. — Без денег все эти разговоры, что холостой выстрел.
Не найдясь с ответом, Ван Чанчи принялся бродить по комнате, делая семь шагов в одну сторону и столько же обратно, словно пытаясь «сложить стихи за семь шагов»[12]. Сяовэнь ждала, что он вот-вот что-нибудь придумает, но прошла минута, потом десять, а Ван Чанчи все бродил туда-сюда, словно маятник, в конце концов усыпив Сяовэнь своим хождением.
Лю Шуанцзюй заметила, что Ван Чанчи вдруг стал проявлять о Сяовэнь повышенную заботу. Раньше он никогда не помогал Сяовэнь носить воду для мытья ног, а теперь он не только стал носить воду, но еще и осторожно перекладывал в ее тарелку кусочки мяса, пожалованные ему Лю Шуанцзюй. Он не разрешал ей носить воду, запрещал ходить к колодцу стирать, а еще вместе с Чжан Хуэй купил шаль, чтобы Сяовэнь как следует обматывала голову и шею. Если же им случалось одновременно выйти за порог дома, Ван Чанчи непременно вставал с ветреной стороны, чтобы защищать ее от холода. Лю Шуанцзюй ничего не могла понять и даже немного расстроилась. Тогда она обратилась к Ван Хуаю:
— С чего вдруг Чанчи превратился для Сяовэнь в маменьку?
— Может, Сяовэнь забеременела? — ответил Ван Хуай.
— А ведь и правда, — стукнула себя по лбу Лю Шуанцзюй.
— Это судьба, — вздохнул Ван Хуай. — Так хотелось, чтобы они завели ребенка в городе, но вопреки всему они завели его в деревне. Ну, точно, как у плешивых с богатой шевелюрой на лобке — все делается наоборот.
После Праздника весны Ван Чанчи и Сяовэнь стали собирать сумки, готовясь к отъезду в город. Ван Хуай отвел Ван Чанчи в сторонку и спросил:
— Правда, что Сяовэнь ждет ребенка?
— Разве не ты мне говорил, что у нас здесь неподходящий фэн-шуй, к чему испытывать судьбу?
Ван Хуай пристально уставился прямо в глаза сыну, точно пытался распознать, правду ли тот говорит.
— Она точно не беременна, — подтвердил Ван Чанчи.
— Если ты поедешь в город с женой на сносях, тебе будет в два раза тяжелее: и ты будешь уставать, и Сяовэнь исстрадается. Если скажешь правду, мы еще можем что-нибудь придумать.
— Уже все решено, назад дороги нет.
— А может, лучше дождетесь, пока родится малыш, а уже потом поедете работать?
— Но ведь тогда это будет еще один Ван Чанчи, разве не так? Тут речь даже не о том, где родится ребенок, а о том, что даже пердеть я хочу только в городе!
В ответ на это Ван Хуай показал ему большой палец.
Ван Чанчи и подумать не мог, что Сяовэнь может проплакать все глаза. Когда они покидали дом, ее мама плакала, Лю Шуанцзюй плакала, у Ван Хуая и ее отца глаза, похоже, тоже были на мокром месте, но она, точно не родная, улыбалась и смеялась во весь рот, приговаривая: «Мы же не мошенники какие-нибудь и едем не для того, чтобы строить всякие финансовые пирамиды, к чему все эти слезы?» В таком приподнятом настроении она прошла через все ущелье, села на рейсовый автобус и даже ни разу не сомкнула глаз: смотрела по сторонам и тараторила всю дорогу, точно ей впрыснули куриную кровь[13]. Но когда они приехали в город, не прошло и недели, как у нее случилась истерика.
Произошло это под вечер, Ван Чанчи в это время еще занимался поиском работы, а она готовила на кухне ужин. Где-то вдали раздавались взрывы петард, под окнами грохотали машины, из отверстия рисоварки со свистом вырывался пар. Смешавшись вместе, эти звуки вдруг вызвали у Сяовэнь тоску по дому. Она заскучала по новогоднему шуму в деревне, по маминому ворчанию, по луку, по капусте и поросятам, она заскучала даже по холодному горному ветру и студеной колодезной воде… Думая обо всем этом, она занималась нарезкой. Она уже построгала мясо, морковку, помидоры, зеленый перец, а когда принялась за лук, на разделочную доску одна за другой вдруг закапали слезы. Она вытирала их и вытирала, а они все текли и текли, тогда она отложила нож и зарыдала во весь голос. Ее рыдания поглотили свист рисоварки, дом за окнами напротив потонул во мраке, нарезанные овощи постепенно слились в расплывчатую массу, в комнате стало трудно разглядеть какие-либо предметы. В этот момент, когда на город спустилась ночь, незнакомые пейзажи перестали мозолить глаза, различия между городом и деревней стерлись, и ей даже показалось, что она снова вернулась домой. Именно поэтому она не стала включать свет, а осталась сидеть в темноте, рыдая и всхлипывая, всхлипывая и рыдая, словно ее организм был способен выполнять лишь две эти функции. За этим занятием ее и застал вернувшийся домой Ван Чанчи. Еще не успев увидеть Сяовэнь, а только услышав ее плач, он спросил:
— Что с тобой?
— Я хочу домой, — ответила она.
В этот день Ван Чанчи как раз удалось заключить трудовой договор. Напевая под нос песенку, он в радостном настроении поднялся на второй этаж, никак не ожидая, что его встретят слезами. Включив свет, он протянул Сяовэнь договор и сказал:
— Ведь ты всегда мечтала переехать в город, почему же сейчас, еще не успев нагреть место, вдруг засобиралась назад?
Сяовэнь разглядывала договор, тщетно пытаясь понять хоть какую-нибудь фразу. Ван Чанчи крепко обнял ее и стал утешать:
— Не плачь, ну не плачь. Будешь продолжать плакать, малыш начнет дрожать.
Сяовэнь подавила рыдания, но ее плечи продолжали подергиваться, словно она еще не выплакалась и не удовлетворилась сполна.
— Я давал клятву, что наш ребенок родится в нормальном месте, где не будет протекать крыша и задувать в щели ветер, где будут окна с нормальными стеклами и занавесками, где будет кафельный пол. И все это у нас почти уже есть, а когда я получу первую зарплату за месяц, я свожу тебя на УЗИ.
— Каждый раз, когда я вижу лук, я начинаю скучать по дому. Помню, как в деревне мы раздавали этот лук пучками за просто так, а тут каждый стебелек кладут на весы, куда это годится?
— Тогда впредь просто не покупай лук, и все.
— Но когда я вижу капусту, со мной происходит то же самое.
— Значит, и капусту не покупай.
— А что мы тогда будем есть?
— То, что не вызывает у тебя тоски по дому.
— Таких овощей нет, и вообще я скучаю даже по северному ветру.
— Тогда будем есть мясо. Если перейдем на мясо, перестанешь скучать по дому?
— Нет. Я как сажусь есть, так сразу вспоминаю своих и твоих родителей, вспоминаю брата с его женой, которые недоедают. А мы-то на какие шиши будем шиковать?
Ван Чанчи оторопел, он и подумать не мог, что Сяовэнь обуревает целое море чувств. Она столько всего наговорила, что он не знал, куда ему деваться от стыда. Тяжело вздохнув, он сказал:
— Если мы сейчас вернемся, то отбросами станем не только мы, но и наш ребенок. А если в отбросах окажется наш ребенок, то на что нам тогда вообще надеяться?
— А может, будет лучше приехать сюда, когда ему наступит пора идти в школу?
— Тогда ему будет трудно адаптироваться.
— Но мне здесь невыносимо, с утра до вечера мне даже не с кем поговорить.