Я ждал, но больше ничего не происходило.
Я так и не вышел из дома и, когда отец привычно позвал меня от входной двери, удивил его, спустившись по лестнице за его спиной. Да и сам тоже удивился, когда обнаружил на нашем пороге двух жителей низовья: недовольную учительницу и незнакомого мне тонкого нервного мужчину с лентой временной власти на плече и револьвером в руке.
Несколько долгих секунд отец разглядывал гостей и горизонт за ними, а затем повернулся ко мне. Он был зол.
– Как поживаешь? – спросила меня учительница.
Я попятился от двери и молча кивнул.
Она шагнула в дом, а ее спутник остался за порогом, нервно потрясая оружием. Учительница изучила мои глаза и рот и спросила, в порядке ли я, не случилось ли чего. Отец наблюдал и слушал.
Уходя, она сказала ему:
– Будь осторожен.
Он закрывал дверь медленнее, чем обычно, лишь бы ею не хлопнуть.
Раскладывая по тарелкам ужин, отец поинтересовался:
– Слышал сегодня выстрел? Громкий такой?
Я кивнул.
– Давно я не слыхал этого звука. – Он нахмурился. – Может, началась новая охота. – Затем открыл дверь и выглянул наружу, впуская в дом мошкару. – Раньше я слышал стрельбу все время. Когда был на войне. В городе.
В далеком городе. Я знал.
– Кто победил? – спросил мальчик.
– Верхний город против нижнего? – после долгого молчания заговорил его отец. – Улица против улицы? Кто победил? – Он безучастно посмотрел на сына. – Победили они. А выстрел… Таким убивают человека.
В ту ночь я убежал.
СПАСАЯСЬ ОТ ХОЛОДА, Я НАЦЕПИЛ САМУЮ массивную свою одежду, как мог тихо спустился по лестнице и выбрался на плоский участок перед домом, а потом и на тропу, ведущую вниз с холма. Но даже под множеством слоев с каждым шагом я дрожал все сильнее. Очень далеко, в степях, в которых я никогда не бывал и на которые редко обращал внимание, молнии беззвучно соединяли небо и землю. Моя сухая и пыльная кожа трещала, словно старая бумага.
Фонаря у меня не было, и приходилось напрягаться, чтобы разглядеть кусочек луны, но, шагая во тьме по холму, храбрым я себя отнюдь не чувствовал. Если бы я наступил на осыпь или оперся на шаткий выступ, то соскользнул бы и не смог бы удержаться. И если бы не налетел на ограждение, то так бы и катился, пока не перевалился бы через край в овраг, разбившись насмерть.
Днем на холме тебя вряд ли кто-то схватит, но даже если монстров, о которых меня расспрашивала банда с моста, не существует, то хищников после наступления темноты все равно полно – те же ночные кошки и прочие. Они могут напасть на ребенка. Койоты и пумы не сунутся в освещенный город, но в силах следить за мной по пути к нему. Я не помню, чувствовал ли страх, решимость или хоть что-нибудь, кроме холода и тоски, пока спускался.
А потом замер, заслышав цоканье. Никакой зверь не приблизился, но будто стоял в темноте передо мной: оттуда, где тропа расширялась и становилась менее крутой, доносился щелкающий скрежет. Именно этот звук я принял за голос новых птиц, теперь же слышал его совсем близко. Будто нечто царапало гравий резкими гребками. Я не шевелился.
Настоящие пустынные суккуленты я видел только на картинках, и хоть однажды вообразил одного такого гуляющим по склону, но на холме их точно не росло. Зато там росли шипастые деревья и различные комковатые штуковины, рифленые, будто кто-то прошелся когтями вдоль их коры.
Они окружали темную тропу, и, вглядываясь в просветы меж шипами, где-то в зарослях я увидел человеческую фигуру.
Казалось, она приближается, будто кто-то встает из воды, огромная тень с ящиком и ружьем. Она словно наблюдала за мной и двигалась, не двигаясь.
Я закричал и побежал.
Я не знал, действительно ли увидел что-то реальное, ведь холм способен порождать кошмары, но мне было все равно. Я просто в ужасе несся прочь, не оглядываясь.
Следом вроде никто не бежал, но я не замедлился.
Когда я, содрогаясь, наконец ворвался в город, все еще стояла глубокая ночь. Людей на улицах было немного; тусклые, но различимые фигуры попадались на перекрестках и что-то делали по хозяйству у своих домов. На меня они смотрели с любопытством, но лица разглядеть не могли, и не то чтобы в городе не было оборванцев, шастающих тут и там в запретный час. Никто меня не окликнул.
Извилистой дорогой, подальше от шума, я вернулся на мост через овраг, к любимому дому Сэммы и Дроба.
Надежда оправдалась: дверь открылась. Я замер на пороге, широко распахнув глаза и чувствуя, что мог бы выстрелить из них лучами, лишь бы что-то разглядеть. Я стоял одной ногой внутри, другой снаружи и не знал, что делать. Тогда Сэмма наконец открыла глаза и посмотрела на меня.
– О, это ты.
Она поднялась, приблизилась, сонная, рассеянная. И протянула руку и что-то прошептала так нежно, как со мной еще никогда не говорили, ни Сэмма, ни кто-то другой. Сейчас бодрствовали только мы вдвоем, и она старалась не потревожить непослушный выводок, который помогала пасти.
Успокаивая тебя, она шепотом рассказала историю о том, как ты спустился с холма. Ты по-детски надеялся обрести убежище прямо там, в этих воздушных руинах, но Сэмме было виднее. Она встряхнулась, окончательно просыпаясь, и велела тебе молчать, прижав палец к губам. Она размышляла. Затем опустила руку на грудь Дроба, мгновенно вырвав его из сна, и они забормотали.
– Кто-то идет следом? – спросила тебя Сэмма.
– Кажется, кто-то был на холме.
Некоторые беспризорники наблюдали за вами со своих мест на этом безмолвном совещании. Дроб и Сэмма велели им спать, и дети притворились, будто послушались.
Сэмма высунулась наружу и изучила мост. Начал накрапывать дождик.
– Идем, – прошептала она тебе. – Идем сейчас же.
И на глазах молчаливых товарищей, к твоему ужасу, Сэмма и Дроб утащили тебя обратно в ночь. Теперь ты мог видеть очертания округи. Видеть, как угасает тьма, оголяя плечи холмов. И как сияет корона над каждым фонарем.
Проводники тебя удивили. Они двинулись налево, над арками летучих мышей, через мост. Мимо почерневших повозок, столь же безусловных на этой земле, как любой камень. В южную половину города. Улицы задрались вверх, а тебя вели все выше. Кожа твоя намокла.
Казалось, рассвету на этой стороне приказали являться побыстрее, словно бездонная пустота улиц всасывала свет. Каких бы соглядатаев ты ни заметил, они могли оказаться беспристрастными наблюдателями от какого-нибудь альтернативного общества аскетов, потому лица их были безразличны. Бездомные, лежащие, но не спящие под листьями на кладбище, зыркали на тебя с уютных мест возле оградок, будто сдали мертвякам свои комнаты. Женщина, сидевшая в кресле у распахнутой двери в ожидании солнца, кивнула, когда Дроб и Сэмма провели тебя мимо. А ты вскрикнул, ибо из ее рта вырвались жуткие темные конечности-крючки, словно нечто цеплялось, пытаясь вырваться наружу, а ей и дела не было.
– Тише, – шикнул Дроб. – Нужно действовать быстро и тихо.
На востоке встречаются жуки размером с ладонь, и по их панцирям можно прочесть судьбу. А можно их вскипятить и жевать мертвые лапки, как это делала женщина, высасывая наркотическую кровь. Но тогда ты этого не знал.
– А теперь, – прошептала Сэмма и припала к уху Дроба.
Тот подумал немного, шепнул что-то в ответ, глаза ее расширились, и она кивнула.
Возможно, кто-то шел за тобой, скользил на краю зрения, пока город натягивал серую личину. Ты пытался не упустить ни одного наблюдателя. Дроб потащил тебя в переулок, дернув так сильно, что ты выпустил руку Сэммы. И ты рвался назад, но Дроб был слишком силен и проворен, так что она осталась посреди главной дороги, а тебя уволокли на спутанные южные улицы.
– Она нагонит нас, нагонит, – уверял Дроб, шлепая тебя по рукам, протянутым к Сэмме. – Только найдет необходимые тебе вещи. Идем со мной.
Необходимые?
Так быстро рассвело. Дроб протащил тебя через окна затхлого подвала. А оттуда, когда дождь поутих, через забор из обручей для бочек, на перекресток мимо двух здоровяков в мясницких фартуках, которые при виде вас отложили инструменты и ринулись следом, когда ты вскрикнул – включился инстинкт погони, спровоцированный вашей скоростью.
Фундамент здания густо зарос сорняками, потому ты знал, что оно мертворожденное. Вы спрятались внутри, пока люди рыскали вокруг. А когда они ушли, Дроб принюхался, будто чувствовал запах пустых мест. Утреннее небо словно усыпали пеплом. В чернеющем от дыма воздухе уже пахло соляркой.
– Сэмма принесет все, что тебе понадобится, – сказал Дроб и спешно добавил: – Эй, может, я тоже уйду.
Я уходить не хотел.
– И Сэмма? – спросил я.
– Ну, она не может, – пробормотал Дроб. – Как она просто так возьмет и уйдет?
Большой кирпичный зал без окон возвышался на покатом фундаменте. Дроб сдвинул рифленый металлический лист и провел меня в пыльную комнату, куда через дыры в перекошенном потолке под углом лились вода и тусклый свет. Наклонный пол был весь в птичьем помете. Внизу он перетекал в сцену, стену за ней покрывали рваные полотна. Обстановка задавала тон.
– Раньше здесь был картинный дом, – сказал Дроб, и я представил, как он выглядел. – Сейчас здесь никого. Хорошо.
Он крикнул на всякий случай и не получил ответа.
– Кто здесь живет? – спросил я.
– Никто. – Дроб задумался. – Вроде как.
Изо рта шел пар. Дроб взобрался на сцену и приподнял один из холстов осторожно, будто разорванную кожу. За ней обнаружилась утепленная ватой одежда и множество других вещей.
Опустившись на колени, Дроб зарылся в чей-то тайник и без всякого удивления извлек наружу коробку с бумагами, испещренными чернилами; одни листы были идеально ровными, другие – разорванными и скомканными, некоторые строки – напечатаны, иные – написаны от руки. Дроб провел по ним пальцами. Внимательно оглядел жесткий пакет с красной окантовкой и сохранившейся печатью. Я тоже потянулся было к листам, но он велел наклониться и смотреть, не касаясь. Записи были сделаны не на моем языке, а Дроб читать не умел.