Денег у меня не было, и мое лицо не вызывало у торговцев желания бесплатно угостить меня конфетами. А мама, ошеломленная яркими свертками, свисающими с потолка лачуг, смотрела вокруг с таким выражением, что мне отчаянно хотелось ради нее быть старше.
Один изможденный худой человек и вовсе поселился в лачуге под баньяном. Он лежал на продавленном матраце, сунув под голову набитый мешок и прикрыв рукой глаза, а вокруг валялся разномастный хлам: бумага, керамические черепки, остатки пищи и неопознанный мусор. Мужчина походил на павшего воина. И грязь, казалось, въелась в него настолько, что линии на лице напоминали письмена.
Подле него стояла зеленая пятилитровая бутылка, и внутри ее что-то дергалось. Я разглядел листья, среди которых бил крыльями мотылек. К стеклу была прислонена рукописная табличка с мольбой о подаянии – плата за просмотр. И вдруг по дну бутылки как безумная закружилась пузатая серая ящерица размером больше, чем моя рука, и я отпрянул.
Когти с легким скрежетом заскользили по стеклу, но горлышко оказалось слишком узким – даже голова рептилии не пролезла бы.
Я ринулся догонять маму, а догнав, заглянул в ее сумку. Она уже обменяла принесенную с собой еду на другую, и где-то под овощами дребезжал новый мусор вроде того болта, что она захватила с металлического двора.
Раздался свист, и мы подняли глаза. На подмостях, что поддерживали какие-то развалины, стоял мальчик-заводила из банды беспризорников. Остальные ждали внизу. Он отпустил балку, за которую держался, легко перепрыгнул на другую и, раздраженно переступив с ноги на ногу, уставился на меня. Мальчик был низковат для своего возраста – если я правильно его оценил, – немногим выше меня, но крепок, силен и уверен в своем теле. Он снова позвал, но мы не знали, как реагировать и что ответить.
Мама перевела взгляд с детей на меня:
– Хочешь поиграть?
Она словно просила, чтобы я помог ей разобраться. Хотел ли я поиграть?
– Поиграй с ними, – сказала мама.
И, заверив, что найдет меня на закате, пошла прочь. Я вскрикнул от ужаса и увязался следом, но мама подтолкнула меня обратно к детям и повторила наставления.
Я наблюдал, как она уходит. Дети приблизились – наверное, видели, что она указала на них.
В тот первый раз они продолжили свои игры на расстоянии крика от меня, следя, чтобы расстояние это особо не увеличивалось. Они играли для меня. А когда я, расстроившись, стал искать маму, высокая сбитая девчонка, вторая из заводил, что-то рявкнула, предупреждая остановиться.
Мы друг для друга стали зрителями и актерами. И я увяз в этой театральной шайке так основательно, что, наконец увидев в конце улицы маму под брызгами света уличных фонарей, осознал: она уже давненько ждет. Она стояла с закрытыми глазами, слушая жужжание лампочек и позволяя мне самому ее найти.
Я в тот момент рыдал над очередным безжалостным виражом игры детей, и они что-то бормотали в ответ – заботливо, но презрительно.
Они называли меня «верхотой». Я их никак не называл.
Девочка – Сэмма. Мальчик – Дроб. Именно они раздавали указания всей малолетней банде.
Я быстро узнал их имена, потому как во время прогулок остальные порой выкрикивали «Сэмма!» или «Дроб!» и гоготали и улюлюкали, будто это не имена, а ругательства, а произнесшие их такие плохие и отважные.
Моя мать с детьми никогда не заговаривала. Но из отстраненной любезности, оставляя меня и отправляясь по своим делам, она убеждалась, что мы с ребятами друг друга заметили.
Они боролись, воровали, раздавали приказы, а я редко мог выдавить из себя больше, чем несколько слов, и те шепотом. Даже когда приказы напрямую касались меня и даже когда я повиновался.
– Бросай бутылку в плакат! Ну же, верхота! Шикарно! Прямо в букву «А»!
Я их робко обожал.
Сэмме, наверное, было раза в два больше, чем мне, лет четырнадцать, а Дробу чуть меньше. Они могли как дружить, так и встречаться, хотя я никогда не видел, чтобы они целовались. А может, они вообще были братом и сестрой. Мясистая неторопливая Сэмма на голову возвышалась над нервным и быстрым Дробом, но лица их – темные, угловатые, с густыми нависшими бровями – словно вырезали из дерева по одному лекалу. Черные волосы оба почти начисто сбривали.
Я следил за их пробежками по городу и хулиганствами – чуток воровства да битье окон, вот и все. Порой местные бросали им монеты и выкрикивали поручения, и прежде чем забрать деньги, дети изучали их, оценивая и обсуждая, стоит ли браться за доставку или уборку.
В конце дня они возвращали меня туда, где забирали. Сэмма щелчком пальцев велела мне идти следом и провожала к матери, что стояла в тени, наблюдая за шагающими мимо мужчинами и женщинами.
Как-то раз мы очутились в конце улицы баньянов, и Дроб, заметив мой взгляд и словно угадав мои мысли, сказал:
– Сюда мы не пойдем.
В тот день на нем была высокая шляпа с плоским верхом, покореженная мусором, в котором Дроб ее, наверное, и нашел. Он частенько надевал что-то такое – то яркую бандану, то остатки какого-то шипованного ремня, – будто устраивал пробы для каждой вещи. И ни одну из них я не видел больше одного раза.
– Дроб! – окликнул стоявший за нами мальчик.
– Как он засунул ящерицу в бутылку? – прошептал я.
– Это ящерица? – Дроб закашлялся от смеха и покосился в сторону. – Магия, дружок. Идем, ни к чему тебе это дерьмо.
И они с Сэммой повели меня на склад без крыши, где мы могли устроить бардак.
Иногда дела отвлекали маму настолько, что мы все еще оставались в городе, когда опускалось солнце и загорались ночные огни.
Если в сумерках мы оказывались близ моста, я с радостью наблюдал, как дети ловят мышей.
Они садились рядком на перила, свешивая ноги и болтая ими над верхушками деревьев. Несколько храбрецов балансировали на самой высокой части металлического поручня, прямо над пустотой. Сэмма всегда была среди них, хотя казалась слишком крупной, чтобы удержаться, и слишком взрослой, чтобы так собой рисковать. У меня от этого кишки сводило. Хватало быстрого взгляда вниз, и к горлу подступала тошнота.
Как ловить подмостную летучую мышь? Возьмите полый пластиковый или бамбуковый шест двух-трех метров в длину. С одной стороны обмотайте его старой веревкой или кожей, чтобы получилась рукоять. Прикрепите жесткую проволоку или даже целую катушку, если умеете, и, протянув по трубке, вытащите с другого конца. Затем привяжите крючок и цепляйте наживку. Лучше всего летучие мыши клюют на летающих насекомых типа жуков или сверчков размером с большой палец.
Ребята наклонялись вперед, свешивая мышиные удочки, и проволока на концах раскачивалась. Нужна особая сноровка, чтобы не убить и не повредить насекомому крылья, когда его насаживаешь. И проволоку берите потяжелее. Если все сделаете правильно, цикада, или что вы там нашли, попытается улететь и безумно закружится, надеясь сорваться с поводка.
В сумерках городской мост обрастал бородой из удочек и неистово рвущихся прочь насекомых. Затем свет гас, и проснувшиеся летучие мыши отправлялись по своим ночным делам, с хлопками вырываясь из арки под нами, с обратной стороны моста. Пролетая мимо, они хватались за жуков. Но прежде чем протолкнуть приманку в рот, мышь накрывала ее всем телом – так они и ловят жертву, – так что порой крючок цеплялся за кожу. Ловец вытягивал добычу, пока она дергалась, боролась и лишь сильнее себя ранила, затем с торжественным криком сворачивал ей шею и вещал о мышиной глупости или же просто размахивал мертвыми шуршащими крыльями и совал маленькое тельце под нос остальным членам банды.
Иногда добыча проглатывала крючок. И вытягивали мышь на торчащей изо рта окровавленной проволоке, будто на ее собственном, очень длинном языке.
Дети съедали летучих мышей, а шкурки пускали на самые разные цели. Я не любил кровь и смерть, но любовался мастерством аккуратных бросков, поворотами запястий, что заставляли наживку дергаться, быстрым и точным вытягиванием пойманных мышей. Я не любил кровь и смерть, потому что они напоминали о другом, но я старательно отбрасывал эти мысли, ведь с детьми все было иначе. Они убивали сноровисто и для пропитания. Или во имя игры. Или ради риска.
Я НЕ БОЯЛСЯ ИДТИ ДОМОЙ В ТЕМНОТЕ, хотя знал, что некоторых ночных обитателей холма стоит опасаться. Мама всегда брала в город фонарь и в такие вечера направляла его сияющий луч перед нами, и он взбирался по камням и петлял по тропинке, распугивая или приманивая мелкую живность. Насекомые с размаху бились о стекло фонаря.
По ночам мама была особенно говорлива.
– Я из южного города. Выросла там, на другой стороне. Только взгляни.
Мы редко пересекали мост. И даже тогда лишь быстро проходили по крайним торговым улицам второго холма, и мне казалось, что люди там совсем другие. Эта половина города будто была ближе к источнику энтропии.
– А что в овраге? – рискнул спросить я.
– Внизу? О… – Мама, похоже, устала от того, что я вечно ее прерываю. – Я не знаю, не знаю. Не могу сказать, что там внизу.
Она помолчала.
– Я бывала у самого моря. На побережье. Там… – Она что-то нарисовала руками в воздухе. Башню. – Я сидела в кабинете. Не знаю, почему они меня забрали. Я заполняла для них бумажки. И сейчас могу, если заплатят. – Мама сделала еще несколько шагов и продолжила: – Мы жили там всемером, в доме с белым коридором и стеклом над дверью. Почти у самой станции. Ты ведь никогда не видел поезд.
– Видел на картинке, – ответил я. – А с какой стороны моста вырос отец?
Она на меня даже не взглянула.
– Там, где я была, много поездов. Я на них каталась. – Мама подняла руку. – Одно дело центр, он еще держался, но город вокруг него лежал в руинах. По большей части. Знаешь, что такое море? Поезда там ходят прямо вдоль берега.
– Так с какой он стороны?
Она задумалась.
– С чего вдруг такой интерес? – Голос ее звучал глухо, и я отошел подальше. – Он явился… откуда-то еще.