– Но… вы ненавидите книги. Книги запрещены. Вы же всегда мне говорили… помните, когда я принес ту книгу с ярмарки в День Пробуждения?
Они переглянулись, но слишком быстро; я не успел понять, что значит этот взгляд.
– Сейчас это неважно, – сказал отец.
– Но… – Я повернулся к матери. Мне трудно выразить словами, как стремительно они меняли тему каждый раз, когда кто-то упоминал о книгах; как по их лицам, стоило кому-то произнести слово «книга», пробегала тень неприязни, как они смотрели на меня, когда я принес ту книгу домой. А с каким мрачным лицом мать протащила меня мимо убогой витрины «Книжной лавки и ломбарда Фогатини», когда однажды мы заблудились в Каслфорде! – Что значит достойное ремесло?
– Это не… – Мама шумно вдохнула. – Это не та судьба, которой я желала для тебя, но…
– Хильда. – Отец принялся разминать шею, как будто та затекла. – У тебя нет выбора, сынок. Жизнь тебя ждет размеренная. Конечно, отсюда не ближний свет, но это и неплохо. Ты будешь жить в покое. Ты не столкнешься с тяжелым трудом; не свернешь на кривую дорожку… – Он откашлялся. – И не все переплетчики похожи на нее. Ты выучишься ремеслу, освоишься, а потом – как знать. Переплетчики из города разъезжают на собственных каретах.
Я не знал, что ответить. Альта постучала пальцем по столешнице и бросила на меня многозначительный взгляд.
– Но я не… то есть я никогда… откуда она взяла, что я смогу… – Теперь никто из них не хотел встречаться со мной взглядом. – И почему у меня нет выбора?
Никто мне не ответил.
Наконец Альта подошла к столу и взяла письмо.
– «Как только будет в состоянии ехать… – прочла она вслух. – Зимой в переплетной бывает холодно. Соберите ему теплую одежду». Но почему она пишет вам, а не Эмметту? Неужто не знает, что он умеет читать?
– Так заведено, – ответил отец. – За ученика просят у родителей, так принято.
Но это не имело значения. Я снова взглянул на свои руки – одни жилы да кости. Год назад они были мускулистыми и загорелыми, почти как у взрослого мужчины, – теперь это были руки призрака. Все верно, они годились лишь для ремесла, которое презирали мои мать с отцом. Но с чего бы переплетчице выбирать меня в ученики, если ее об этом никто не просил?
Я растопырил пальцы, прижав ладонь к столу, словно надеялся впитать силу дерева.
– А если я откажусь?
Тяжело ступая, отец прошагал к буфету, наклонился и достал бутыль ежевичного джина – крепкую, сладкую настойку, которую мама разливала по большим праздникам и изредка в лекарственных целях. Она ничего не сказала, когда отец плеснул себе полкружки.
– Для тебя здесь места нет, сын. Прояви благодарность. Там ты сможешь найти себе применение. – Отец залпом выпил джин и закашлялся.
Я собрался с духом, не желая, чтобы мой голос надломился.
– Но я поправлюсь, вот увидите, и стану таким же крепким, как…
– Это твой единственный шанс, не упускай его, – отец словно не слышал меня.
– Но я…
– Эмметт, – вмешалась мама, – прошу. Так будет правильно. Переплетчица знает, что с тобой делать.
– Что со мной делать? – повторил я.
– Я лишь хочу сказать… Если ты снова заболеешь, она…
– То есть переплетная – что-то вроде приюта для умалишенных? Вы отсылаете меня подальше от дома, потому что я в любой момент могу вновь потерять рассудок?
– Ты ей нужен, – мама вцепилась в юбки, словно выжимая из них воду. – Я не хочу, чтобы ты уезжал.
– Тогда я не поеду!
– Поедешь, сын, – сказал отец. – Бог свидетель, ты принес довольно бед этому дому.
– Не надо, Роберт…
– Ты поедешь, и если мне придется связать тебя и бросить на пороге переплетной, я так и сделаю. Завтра будь готов.
– Завтра? – Альта повернулась к отцу так быстро, что ее коса взметнулась, словно хлыст. – До завтра он не успеет собраться. А как же урожай? А праздничный ужин? Папа, прошу.
– Замолчи!
Альта послушалась.
– Завтра? – Румянец на маминых щеках загустел, превратившись в кроваво-красные пятна. – Но мы не договаривались… – Она замолкла.
Отец допил джин и поморщился, словно проглотил камень.
Я хотел было сказать, чтобы мама не тревожилась, что за меня не нужно больше волноваться, что я сделаю все, как они говорят, но от долгой работы в поле горло пересохло.
– Позволь ему остаться еще на несколько дней, Роберт. Другие ученики поедут после сбора урожая, и он пока не окреп. Несколько дней погоды не сделают.
– Другие ученики младше. А раз он смог продержаться день в поле, то сможет и доехать.
– Да, но… – Она двинулась к нему и схватила его за рукав, чтобы он не мог отвернуться. – Просто дай ему еще немного времени.
– Ради всего святого, Хильда! – Отец издал сдавленный звук и попытался вырваться. – Не усложняй. И так тяжело. По-твоему, мне хочется его отпускать? Думаешь, после того как мы столько сделали, как мы столько боролись за поддержание чистоты дома, я горжусь тем, что нам предстоит принять? Мой собственный отец лишился глаза в крестовом походе!
Мама покосилась на меня и Альту.
– Не при детях…
– Да теперь-то какая разница? – Отец утер глаза рукавом и в отчаянии швырнул кружку на пол. Та не разбилась, а подкатилась к Альте и остановилась. Отец повернулся к нам спиной и облокотился о буфет, словно хотел отдышаться. Повисло молчание.
– Ладно, поеду, – проговорил я, – завтра же, – смотреть на родителей было невыносимо. Я встал, оттолкнул стул и, поворачиваясь, ударился коленом о край стола. На дрожащих ногах зашагал к двери. Задвижка как будто уменьшилась и не поддавалась; наконец я отодвинул ее с лязгом, эхом отскочившим от стен.
На улице луна поделила мир на две половины: темно-синюю и серебряную. Воздух был теплым, мягким, как сливки, пах сеном и летней пылью. Где-то ухнула сова.
На нетвердых ногах я доковылял до дальнего края двора и прислонился к стене. Мне стало тяжело дышать. В ушах звенел голос отца: колдунья проклянет его в мгновение ока. И мамин, ответивший ему: она уже это сделала.
Правду они говорили: я ни на что не годен. Меня охватило чувство собственной никчемности, сильное, сильнее пронизывающей боли в ногах. Прежде я никогда не болел. Я не знал, что тело способно на предательство, а ум может гаснуть, как лампа, погружая мир в кромешную тьму. Я даже не помнил, как заболел; в памяти остались лишь обрывки горячечных кошмаров. Даже воспоминания о жизни до болезни – прошлой весне и зиме – омрачала та же гангренозная тень, словно ничего здорового у меня уже не осталось. Я знал, что свалился без чувств после Дня летнего солнцестояния, мне об этом рассказала мама. Случилось это, когда я возвращался домой из Каслфорда, но никто не объяснил, где именно и как это произошло. Наверное, я вел повозку без головного убора под жарким солнцем, однако, стараясь вызвать в памяти тот момент, я видел лишь дрожащий мираж, последний взгляд на ослепительное солнце, затем закружилась голова и чернота поглотила меня. Несколько недель я ненадолго выныривал из тьмы, кричал, бился, умоляя, чтобы меня развязали. Неудивительно, что от меня хотели избавиться.
Присев на корточки, я закрыл глаза. Я видел их троих; они стояли, обнявшись. За спиной пронесся шепоток; что-то скреблось о стену сухими коготками. Звуки заглушили и уханье совы, и шелест листьев. Я опустил лоб на руки и притворился, будто ничего не слышу.
Должно быть, я инстинктивно переместился в самый темный угол. Когда я вновь открыл глаза, Альта стояла посреди двора и звала меня по имени. Луна сдвинулась на небосводе и теперь светила над коньком крыши; тени укоротились и припали к земле.
– Эмметт?
– Я здесь…
Альта вздрогнула и шагнула мне навстречу, вглядываясь в темноту.
– Что ты делаешь? Ты пытался уснуть?
– Нет.
Моя сестра так и стояла посреди двора. В окне второго этажа за ее спиной промелькнул свет лампы. Там готовились ко сну. Я начал было подниматься на ноги и не смог сдержать гримасу боли, как острым кинжалом пронзившей кости. Альта видела это, но помочь подняться не предложила.
– Эмметт, ты правда завтра уедешь?
– Отец сказал, что у меня нет выбора.
Я ждал, что она возразит. Альта была смышленой девчонкой и вечно изыскивала способы делать по-новому привычные вещи. Она умела подобрать ключик к любому запертому замку. Но сейчас она молчала, подставив лицо луне. В горле застрял комок. Вернулась ненавистная слабость; мир снова накренился сначала в одну сторону, потом в другую, и я, зашатавшись, оперся о стену – отдышаться бы.
– Эмметт? С тобой все хорошо? – Альта закусила губу. – Нет, вижу, что нет. Ты сядь.
Мне не хотелось слушаться ее, но колени подкосились вопреки моему желанию. Закрыв глаза, я вдохнул всей грудью аромат сена и прохладной земли, легкий запах навоза и сладость гниения компостной кучи. Альта присела рядом, зашуршав надувшимися юбками.
– Как бы я хотела, чтобы ты остался.
Не глядя на нее, я поднял плечо и снова опустил.
– Но, может, это к лучшему… – продолжила Альта.
– Как… как это возможно? – Я проглотил застрявший в горле комок, стараясь контролировать голос. – Хорошо, я понимаю. От меня вам никакой пользы. Всем будет лучше, когда я уеду… куда бы то ни было. Я даже не знаю, где она живет, эта переплетчица.
– Возле болот на Каслфорд-роуд.
– Ясно…
Интересно, как пахнут болота? Стоячей водой, гниющими камышами? И тем, и этим, и наверняка глиной. Глиной, которая проглотит тебя живьем, если свернешь с тропы и забредешь слишком далеко… проглотит, и никто никогда не найдет тебя.
– Откуда тебе так много о ней известно… ну, о переплетчице?
– Ну, не так уж и много. Мама с папой хотят как лучше. После всего, что случилось, ты там будешь в безопасности.
– То же самое сказала мама.
Альта не ответила и принялась грызть ноготь большого пальца. В фруктовом саду за конюшнями залился трелью соловей, но резко смолк.
– Ты не знаешь, каково им пришлось, Эмметт. Каково это – вечно бояться за тебя. Они заслужили покой.