Так называла ее только мать… Сколько, оказывается, накопилось в Аленке слез! Они мгновенно заполняют глаза, вырываются из берегов, текут по щекам, скатываются к подбородку.
— Мама… Она умерла…
Аленка дрожит и плачет и не может остановиться.
— Пойдем к нам, деточка, — обнимает ее Дмитрий Михайлович, — мы же совсем рядом с домом. Там нас накормят, напоят чаем — у Татьяны Федоровны как раз выходной…
Надо что-то сказать, что-то немедленно сделать, чтобы она перестала так плакать! Нет, он совсем не умеет обращаться с детьми…
— Ты знаешь, — торопится он, — мы вовсю сейчас репетируем "Снежную королеву", и, представь себе, наша принцесса вдруг нахватала двоек. Пришлось Валю от репетиций отстранить.
Обнимая Аленку за плечи, защищая от ветра, Дмитрий Михайлович ведет ее к себе домой, где тепло и сытно и есть Таня. Что-нибудь она придумает, как-то поможет этой худенькой несчастной девочке.
— Хочешь играть принцессу? — осеняет его счастливая мысль. — Хорошая роль, со словами! Вернется Валя — будет у нас две принцессы! У нас и Герды две и два Кая.
— У меня тоже двойки, — всхлипывает Аленка.
— Ну и что? Подумаешь, двойки! — фрондерски фыркает Дмитрий Михайлович, совершенно не заботясь о логике собственных слов. — Разве бывает жизнь без ошибок и двоек? Скучная жизнь! И, между прочим, как раз из двоечников получаются артисты, певцы и художники.
— Почему? — удивляется Аленка.
— Потому что они непоседливы, любознательны и с фантазией. — Только бы она не расплакалась снова! — Они, понимаешь, не могут учить и учить, как заведенные, каждый день… Нет, учиться, конечно, надо… — Как раз вчера из-за истории С Валей руководство втолковывало ему, что он прежде всего педагог. — Но у нормального человека должны же быть срывы… У тебя по какому двойки, наверно, по математике?
— Да… А откуда вы знаете?
— Догадался! — Он радуется, как маленький. — Сам был двоечником, закоренелым, матерым двоечником!
— Правда? — Аленка прерывисто вздыхает, неуверенно улыбаясь.
— Честное слово… Ну вот мы и пришли! Сейчас нас с тобой покормят, а потом мы посмотрим роль — ты уж нас выручай, хорошо?
Оранжевый абажур над круглым столом, фаянсовая белая супница, фотографии и афиши, таинственно всплывающие из полутьмы, — все видится смутно, неясно, сквозь двигающийся, наваливающийся на Аленку сон. Она сидит на диване, и глаза ее закрываются сами собой. Даже в собственной комнате не чувствует она себя так спокойно: дома страшно без мамы. Усыпляюще тикают ходики, за окном бесшумно хлопьями валит снег, женский голос доносится как сквозь вату:
— Смотри, Митя, какой снегопад.
Чьи-то руки кладут ей подушку под голову, поднимаю на диван ее ноги, укутывают пушистым пледом. Руки ласковые и теплые, почти как у мамы.
— Поищи, Митя, в тетрадке, у тебя же есть адрес. Надо предупредить, а то там, наверное, беспокоятся, — последнее, что слышит, засыпая, Аленка.
— Нет, — бормочет она через силу, — никто там не беспокоится.
— Ну уж никто, — ворчит в ответ Дмитрий Михайлович, — так не бывает.
Но Аленка уже спит.
Дмитрий Михайлович едет в трамвае на другой конец заносимого снегом города. Кондуктор, закутанная в клетчатый платок, с большой старой сумкой, с катушками билетов на толстом ремне простужено выкрикивает остановки, дергает за старую, с бахромой, веревку, с легким звоном отправляя промерзший трамвай, они подолгу ждут, пока расчистят пути, — давно не было такого сильного снегопада! Пассажиры беззлобно бранят снег, а заодно и трамвайные власти с их всегдашней растерянностью перед стихией, и только Дмитрий Михайлович стоит молчаливо и безучастно.
Он думает о спящей в его доме девочке, думает с давно забытой нежностью, он вспоминает сына — того, маленького, увезенного от него навеки, потом опять видит Аленку, свернувшуюся на диване клубочком. Думы странным образом переплетаются, чем-то нерасторжимо связаны, и заслоняет их взволнованное лицо Тани.
— С богом, Митенька, с богом, — шепчет она, оглядываясь на Аленку. Верхний свет погашен, у дивана горит ночник, чтобы девочка, если проснется, не испугалась. — Ты же смотри, Митенька, ты скажи, что, мол, устала, переночует у нас, пусть не волнуются. Ничего, если и школу пропустит.
И вот он едет, не зная толком куда и к кому, с кем она там живет — с тетей, с бабушкой? Вдруг они на него рассердятся? Дмитрий Михайлович сам знает, что робок, от грубостей — обычных, другие и не заметят — совершенно теряется. В длинном коридоре он не сразу находит Аленкину комнату. Робко стучит, но его не слышат, потому что в комнате кто-то играет на скрипке. Тогда, поколебавшись, Дмитрий Михайлович открывает дверь и входит.
Стол, стулья, диван, две кровати в алькове, над диваном размытая фотография со штампом в углу — отклеили с паспорта, увеличили. Молодая женщина смотрит вошедшему прямо в глаза, брови страдальчески сведены, будто знает заранее о своей судьбе. А у кровати играет на скрипке девочка, косы чуть не до пояса, нога отбивает такт. Она чувствует чужой взгляд и, опустив смычок, поворачивается. Старше Аленки, выше и крепче, но очень похожа: та же пустота, та же усталость, взрослая усталость в глазах. "Какая печаль… Никакой грим такую не сделает…" — механически отмечает Дмитрий Михайлович.
— Я и не знал, что у Аленушки есть сестра, — мягко говорит он. — Ты ведь сестра, правда? Тебя как зовут?
— Ира.
— Ты в каком классе?
— В шестом… А где Аленка? Тетя Фрося волнуется…
При упоминании о какой-то тете Дмитрий Михайлович пугается.
— Понимаешь, какое дело… Иду с репетиции, вижу — знакомая девочка, приходила к нам, во Дворец… Бредет куда-то совсем одна…
Но тут распахивается настежь дверь, в комнату врывается невысокая плотная женщина, за ней — встревоженный чем-то мужчина.
— Вы кто такой? — сразу подступает она к Дмитрию Михайловичу. — Что вам здесь нужно?
— Я Леночкин преподаватель, — старается казаться уверенным Дмитрий Михайлович, — то есть не совсем, конечно… Вообще я актер…
— Акте-е-р… — тянет женщина подозрительно, и Дмитрий Михайлович обижается.
— Да, актер, а что? Что здесь такого? А вы, наверное, их тетя?
"Эх, надо было Таню послать…"
— Вот что, давайте знакомиться, — решительно вмешивается мужчина и протягивает Дмитрию Михайловичу руку. — Борис Васильевич, а это моя жена — Ефросинья Ивановна.
Снова открывается дверь, входят еще три женщины, и с ними девочка. Она проскальзывает между взрослыми к Ире, становится с нею рядом, берет за руку. Дмитрий Михайлович понимает, что рассказывать надо всем, потому что все здесь каким-то образом к сестрам причастны. И он рассказывает, зачем-то достает документы — хорошо, что оказались с собой, есть даже партийный билет, потому что в театре сегодня собирали взносы.
Как ни странно, сам вид документов действует успокаивающе. Впрочем, Борис Васильевич паспорт берет и внимательно изучает, остальные стоят молча и ждут.
— Ну ладно. — Он возвращает паспорт Дмитрию Михайловичу. — Значит, хотите, чтобы она ходила во Дворец пионеров?
— Да погоди ты, Боря, — не выдерживает Ефросинья Ивановна, — при чем тут Дворец? Как мы ее ночевать-то отпустим? Все-таки чужой человек, мы вас не знаем…
— Так ведь жена… Она присмотрит…
Дмитрий Михайлович снова начинает рассказывать о себе, о Татьяне Федоровне, зачем-то хвалит свой дом — какой он просторный и светлый. Он говорит, говорит, а из угла не отрываясь смотрят на него детские большие глаза.
— Я боюсь одна, — дождавшись паузы, шепчет Ира.
— Мам, пусть она поспит у нас, — испуганно вступается за подружку Света и крепче сжимает Ирину руку.
— А то как же! — восклицает Ефросинья Ивановна. — Неужто здесь бросим?
Она подходит к Ире, проводит рукой по ее опущенной голове.
— Поспишь сегодня у нас? Со Светой, вальтом. Во сне не брыкаешься?
— Зачем со Светой? — это уже Пелагея Ильинична. — У меня место есть, на диване…
— Вы не возражаете, если кто-нибудь съездит к вам, прямо сейчас, посмотрит, как там Аленка? — вежливо предлагает Вера Павловна и краснеет. — Могу, например, я.
— Верно, верно, — подхватывает Ефросинья Ивановна, — надо взглянуть, уж вы не сердитесь. И Борис с вами, Верочка, вдвоем веселее.
— Если товарищ не возражает… — откашливается Борис Васильевич.
— Конечно, я понимаю, — торопливо соглашается Дмитрий Михайлович, хотя ничего он не понимает: кто такие все эти люди? Кто они для Иры с Аленкой?
В тот вечер они долго сидят за столом в старом деревянном доме. Вера Павловна рассказывает об Аленке с Ирой, об их матери, несчастной Анечке, а Борис Васильевич, если что не так, ее поправляет. Впервые при посторонних Татьяна Федоровна достает из шкатулки фотографии мужа и сына, а Дмитрий Михайлович, волнуясь, горюя, — детские рисунки Саши.
Рвутся в бой танки с красными звездами на зеленой броне, падает самолет, сбитый врагами… Дмитрий Михайлович смотрит и смотрит на черный траурный шлейф, застилающий небо: мальчик предвидел свою судьбу, оставил о ней отцу вечную память.
Расстаются далеко за полночь. Гости уходят домой, совершенно за Аленку спокойные: действительно лучше один раз увидеть…
— Пусть отоспится, — великодушно решает Вера Павловна, — бог с ней, со школой. Надо восстанавливать силы, это я как врач говорю.
— Значит, Ирочка завтра приедет к нам, хорошо? — прощаясь на крыльце, еще раз для верности спрашивает Татьяна Федоровна. — Я отпрошусь с работы, я обед хороший сготовлю… И скрипку свою пусть захватит, тут и позанимается, у нас места много…
Потом, когда обе выросли, когда Аленка стала учительницей, а Ира детским врачом, когда разъехались они со своими семьями по городам, а встретились на семидесятилетии Дмитрия Михайловича, Аленка уверяла сестру, что в эту снежную ночь и решилась дальнейшая их судьба. В эту, а не полгода спустя, когда после всяких сложностей и долгих переговоров, в которых принимал участие весь коридор, решено было отпустить сестер насовсем в домик у Волги: все равно с утра до ночи они там пропадали.