Поэтому Исаковичи зевая слушали рассказ Павла о Вене.
Правда, женщины спросили, как одеваются венки, да и то между прочим. Павел описал им, как парижские дома дамских мод каждый год посылают в Вену кукол в нормальный человеческий рост, одетых в новые творения своих портных.
Это несколько оживило Варвару и Анну. Юрат вспомнил, что, хотя он часто ходил там в театр, но в памяти остался лишь один вечер, когда он вдруг заметил в ложе свою родственницу, которую не видел несколько лет, жену ротмистра славонских гусар Симона Вукосавлевича, Даринку.
— Увидел я ее во время антракта с балкона и крикнул: «Ринка, ты ли это?» Весь театр на нас смотрел.
Павел больше всего, разумеется, говорил о школе верховой езды в Леопольдштадте.
«Что рассказывает о Вене Павел? — спрашивали Юрата офицеры, когда в Темишваре прослышали о его возвращении. — Что там нового?»
Юрат отшучивался: Вена-де как Вена, а Павел только и видел там одного гнедого, точь-в-точь такого, как у кума Малиши в Темишваре.
Конечно, Исаковичи расспрашивали и о русском посольстве, и о самом после. Павел рассказал о Волкове, о том, что конференц-секретарь графа Кейзерлинга обещал не разлучать их и поселить всех вместе. Поэтому Павел надеется — надо только сообщить в Киев их родственнику бригадиру Стефану Витковичу и его сыну, подполковнику Витковичу, ныне командиру полка, — что все будет хорошо. Они станут частью сильного сообщества, могучего российского государства. И Австрию позабудут, как дурной сон.
Они наконец почувствуют, что не брошены на произвол судьбы, не беззащитны, что больше их Австрия не сможет переселять с места на место, превращать в паоров, а помещики покупать и продавать их людей, как скотину. В русской армии им будет дано пережить самое сладостное на свете — силу и мощь.
Чтобы не уклоняться от истины, Павел признался, что Волков ему сказал, будто они ждут от России слишком многого. И назвал Павла фантазером и плохим аналитиком.
Анне и Варваре пришлось объяснять, что значит «аналитик».
— А русские повысят нас в чине? — спросил наконец Юрат. — Как это обещал Шевич, когда вносил нас в свой список?
Павел больше всего боялся этого вопроса.
Пробормотав, что Юрат записан лишь капитаном, а Трифун титулярным майором, а сам он остался в том же чине, он замолчал.
И тут же поспешил добавить, что Волков-де сказал, будто они смогут увидеть в России императрицу, которая в этом году украшает своим присутствием Москву и живет во дворце, который называется Головинским.
— Откуда только они берут такие названия? — спросил невесело Юрат.
Копаясь в каких-то бумагах, Павел начал рассказывать, что в Петербурге женщины увидят знаменитые дворцы, которые называются Mon plaisir и Mon bijou, а перед ними фонтан «Самсон». Его очень любил еще Петр Великий. А Волков говорил, будто приглашенные на бал при дворе дамы должны в течение ночи трижды менять туалеты.
Когда Варвара спросила о царице, Павел сказал, что, по рассказам Волкова, она красивая, веселая, любит танцевать и большая охотница до маскарадов. То вдруг нарядится голландским матросом, то французским мушкетером, а то и казачьим гетманом.
Это развеселило женщин.
— А сказал ли Павел о том, — воскликнул тут Юрат, — что он, Юрат, уже получил чин майора и что в семье Исаковичей тоже есть казак? Довелось бы Волкову увидеть когда-нибудь жену Трифуна, Кумрию, в узких гусарских чикчирах, он бы ее уж никогда не забыл.
Павел на это заметил, что Волков рассказывал просто невероятные вещи. Если бы они оказались на балу в Кронштадте, то увидели бы собственными глазами настоящее чудо. Там будто бы званые гости не поднимаются в зал по ступеням, а их поднимают какие-то деревянные машины, увитые цветами.
Исаковичи, переглянувшись, подивились такому чуду.
Потом Юрат спросил Павла, почему он не сказал Волкову, что все это хорошо и прекрасно, но, мол, пока солнце взойдет, роса очи выест.
А Петр, холодно поглядев на Павла, заметил:
— Верно, ты в Вене про меня позабыл! Какой чин мне дали?
Павел лишь понуро опустил голову.
— Неприятно, — сказал он, — говорить, но Волков утверждает, будто ты, Петр, в генеральском списке числишься как корнет.
Все пришли в ужас, а Петр, как ни странно, засмеялся, а затем с кислой улыбкой обратился к Юрату:
— Слыхал, толстяк, до чего докатились, слушая Павла? Слыхал, что говорят? Не внесли моего чина в список! Что ж, и отлично. Ты, толстяк, сможешь предстать перед своим сенатором премьер-майором, а я скажу старому Стритцескому, что Павел везет меня в Россию на подмогу — из бар в слуги попал. Ну и ну!
А когда Павел сказал, что еще не все кончено, а его вины в этом нет, Петр вспылил и заорал:
— Поздно, каланча, сокрушаться! Ну и ну! Черт с ними, пусть пишут — лейтенант, премьер-лейтенант, корнет, вахмистр, что их душеньке угодно. Я еду в Россию не ради чина и не в погоне за счастьем. А потому, что ты, длинный, своим языком меня на это совратил. Они там в России понизили в чине и моего товарища Атанацко Аджанского, а после первой же битвы повысили. Вот так! Поеду, лучше просить милостыню в Киеве, чем пардону в Темишваре!
Бедняжка Варвара, желая, вероятно, утешить мужа, заговорила о том, что в России, наверное, все выяснится, ведь чины должны давать согласно списку Шевича. Вот и увидят, какой чин был у Петра в Австрии.
Но Петр грубо оборвал ее: нечего бабам совать свой нос в военные дела!
Павел умолк, точно его по губам ударили. Никогда он еще не слышал, чтобы Петр так резко разговаривал с женой. У него даже сердце защемило.
Пытаясь как-то оправдаться, Павел рассказал, что он хотел выложить графу Кейзерлингу всю правду-матку, но конференц-секретарь его сиятельства предупредил, будто и в России всякое случается, и там можно познакомиться и с гауптвахтой, и с казематом. Наказывают там и кнутом. А порой и язык отрезают.
Женщины испуганно вскрикнули.
— Как говорит Волков, — продолжал Павел, — Россия после стольких войн не желает затевать новую. Русские хотят иметь Австрию на своей стороне. И потому нам, сербам, не следует без конца протестовать! Россия в прошлой войне хлебнула горького, настрадались и Франция, и Австрия, и, разумеется, Пруссия. Все хотят мира! Все устали!
— Что верно, то верно! — угрюмо заметил Юрат. — Все больны, кроме килавого братца. То есть нас!
О своем приключении с г-жой Божич Павел не рассказал.
Умолчал он и о том, что видел свою венку. Потом спросил, как живут Трифун и Кумрия. Юрат сказал, что Трифун, видно, совсем спятил и взял в дом молодку из Махалы, ту самую, что пришла из Лики с попом Тодором и мужа которой убили на Беге.
Павел вспомнил, что мужем ее был тот самый Зекович, что стрелял в землемера, и вспомнил, что видел и его жену в Махале. Она ему даже приснилась.
Он совсем о них позабыл.
— Кумрия то ли видела эту женщину, — продолжал Юрат, — то ли до нее дошли слухи, и она написала Трифуну, что не вернется к нему и детей не отдаст. Поехала к отцу, одеяльщику Гроздину, якобы для того, чтобы перед отъездом в Россию он повидал детей. И вот теперь из-за возлюбленной Трифуна решила не возвращаться к мужу.
Павел точно окаменел.
Какая связь между покушением Зековича, его смертью и супружеской любовью, которая должна быть вечной? Неужто гибель этого горемыки разрушила семью Трифуна, казавшуюся такой крепкой?
Нет ли тут какой магии?
А Петр хохотал во все горло, уверяя, что Трифун прав.
Настоящему мужчине, офицеру, вообще не следует жениться. Надо уметь наслаждаться свободой и одиночеством! Нет ничего на свете их лучше!
— Все, что ты говоришь, хорошо и прекрасно, — заметила Анна, — но у Трифуна и Кумрии есть дети. Шестеро.
Петр запальчиво бросил, что он с удовольствием возьмет к себе Трифуновых детей, своих-то у него нет. И, вероятно, никогда не будет.
Варвара опустила голову.
И, верно, чтобы отвлечь внимание от себя, сказала, что не верит в окончательность разрыва Кумрии с Трифуном.
— В том, что Трифун взял несчастную вдову в свой дом, нет ничего дурного. Он просто пожалел ее. У него доброе сердце и сострадательная душа…
Однако Юрат покачал головой:
— У Трифуна может быть какая угодно душа и какое угодно сердце, но при живой жене приводить в дом молодую, красивую женщину нехорошо. Негоже при живой жене держать в доме еще одну женщину, да к тому же более молодую и красивую. Мужчина — существо слабое. Не прочь полакомиться тем, что у него под рукой, а женщина в дому что малина в саду.
— Грешно и стыдно, — сказала Анна, сердясь на мужа за его слова и жалея Кумрию, — Трифуну на старости лет так поступать. Большой грех совершает человек, когда жене, которая родила ему шестерых детей, наносит такую обиду. Не удивительно, что Кумрия бросила дом и уехала к отцу. Неужто ей возвращаться к Трифуну и смотреть, как он любезничает и не сводит глаз с молодой вдовы-красавицы? Но, может быть, вы ошибаетесь? Трифун порядочный человек. Был добрым отцом и хорошим мужем. Может, глаза ему застило, бывает ведь и такое. Пройдет время, он и образумится. В жизни так все и идет, свет тьму сменяет. Трифун словно в детство впал, говорит, будто эта женщина из Махалы сейчас такая, какой была Кумрия десять лет тому назад. Видали! Но Трифун зря думает, что жена станет терпеть все это только потому, что ее молодость прошла. Мы не турки. Не хватало еще, чтобы и она, бросив мужа и детей, ушла к какому-нибудь молодому человеку. С нее станет. Вы что, позабыли эту статную, своевольную женщину? Она не будет ждать, чтобы ее прогнали. Не посчитается и с детьми, если Трифун ее опозорил. Нельзя доводить жену до такой крайности.
Юрат только отмахнулся. Болтают, дескать, сами не знают что.
— Кумрия не оставит своих детей из-за того, что их отец гоняет, как жеребец, за этой вдовушкой, да и она не найдет счастья с человеком в летах. Для того, что ей нужно, найдутся, слава богу, и молодые махалчане. Плохо придется Трифуну. Образумится Кумрия, как поглядит на своих детей. Остынет и молодка, как первая страсть уляжется. Старый конь мимо борозды не ступит, но у старого коня — не по-старому хода́. Через месяц-другой все они опамятуются. А вот за Трифуна страшно. Коли старый пень загорится, его и сам черт не потушит!