– Он у тебя с собой? – спросила она.
– Да.
– Отлично, – сказала она. – Это будет интересно, но нам понадобится свет.
Девушка встала и вышла из круга света от свечи. Я услышал, как она что-то открывает. Раздался щелчок, и помещение залилось светом. Стекла всех клеток сияли мне в глаза. За ними были рептилии: питон, игуаны, зеленые вараны, огромные бурые крокодилы – все они сидели, недвижные и безмолвные, среди искусственной растительности. Девушка вернулась и села рядом со мной. Теперь я видел, что волосы у нее всклокочены, а на лице остались складки от спанья на скамейке. И все равно она выглядела очень бодрой и свежей.
– Покажи свой диктофон, – сказала она.
Я порылся в кармане и вытащил диктофон.
– Вот. Я покажу, как он работает.
Мы возились с диктофоном около часа. Она пришла в восторг и спросила, не могу ли я оставить его на время. Я объяснил, что это невозможно: диктофон очень трудно достать и он нужен мне для работы. В какой-то момент я чуть не рассказал ей про чтение и письмо, но что-то меня остановило. Быть может, расскажу в другой раз. Потом я сказал, что мне пора возвращаться, и она спросила:
– Где ты живешь? Где работаешь?
– В Нью-Йоркском университете. Я там временно, только на лето. А вообще живу в Огайо.
– А в университете что делаешь?
– Работаю со старыми фильмами. Ты знаешь, что такое фильмы?
– Фильмы? Нет, – ответила она.
– Фильмы – это вроде видеозаписей. Способ записывать движущиеся изображения. Они были до изобретения телевизора.
Глаза у нее расширились.
– До изобретения телевизора?
– Да, – ответил я. – Было время, когда телевизор еще не изобрели.
– Господи, – выговорила она. – Откуда ты знаешь?
Вообще-то, я, конечно, не знал, но по просмотренным фильмам догадался, что их сняли до изобретения телевизора: в тамошних семейных домах телевизоров не было. Идея последовательности событий – что обстоятельства не всегда были одинаковыми – была в числе нового и удивительного, поразившего меня при знакомстве с тем, что я могу назвать прошлым.
– Очень странно думать, что когда-то телевизоров не было, – сказала девушка. – Но мне кажется, я могу это понять. Мне кажется, я очень много стала понимать с тех пор, как фиксирую в памяти свою жизнь. Чувствуешь, что одно идет за другим и что-то меняется.
Я посмотрел на нее:
– Да, да! Я знаю, о чем ты!
Потом я взял диктофон и вышел. Мыслебус ждал. Уже светало. Какие-то птицы чирикали, и я подумал: «Лишь пересмешник поет на опушке леса». Но в этот раз мне не сделалось грустно.
Идя к автобусу, я вдруг почувствовал себя неловко. Как будто девушка оказала мне большую услугу. Нервозность, погнавшая меня среди ночи в зоопарк, исчезла, словно я принял две таблетки нембукаина… Но я не знал, как поблагодарить девушку, поэтому просто зашел обратно в здание, сказал: «Доброй ночи» – и двинулся обратно.
– Погоди! – крикнула она.
Я повернулся к ней.
– Почему бы тебе не взять меня с собой?
Ее слова меня ошарашили.
– Зачем? – спросил я. – Для секса?
– Возможно, – ответила она. – Но необязательно. Я бы хотела… воспользоваться твоим диктофоном.
– Не знаю. У меня контракт с университетом. Не уверен…
Внезапно ее лицо переменилось. Оно пугающе исказилось гневом – сильным, как у актеров в кино.
– Я думала, ты другой. – Голос у нее дрожал, но не срывался. – Думала, ты не боишься оплошностей. Не боишься правил.
Меня смутил ее гнев. Злиться прилюдно – а это в каком-то смысле было прилюдно – одна из худших оплошностей. Почти так же плохо, как то, что я заплакал перед «Бургер-шефом». И когда я вспомнил про себя, про мои слезы, то уже не знал, что сказать.
Наверное, девушка восприняла мое молчание как неодобрение или как начало ухода в личное пространство, потому что внезапно сказала:
– Подожди.
Она быстро вышла из Дома Рептилий, а я остался стоять, потому что совершенно не знал, что делать. Через минуту девушка вернулась, неся камень размером со свой кулак. Наверное, взяла его с цветочного бордюра. Я зачарованно за ней наблюдал.
– Давай я кое-что тебе покажу насчет оплошностей и правил поведения, – сказала девушка.
Она отвела руку и запустила камень прямо в стекло, за которым сидел питон. Это было поразительно. Раздался громкий звук, большой треугольник стекла выпал к моим ногам и раскололся. Я стоял в полном ужасе, а она просунула обе руки в дыру и вытащила питона. Я содрогнулся от ее смелости. Что, если питон не робот?
Девушка вытянула змею головой вперед, раздвинула ей пасть и заглянула внутрь. Потом развернула жуткую, широко открытую змеиную пасть ко мне. Мы оказались правы. Примерно на фут в глубине горла различалась ядерная батарейка робота класса Д. Не узнать его было невозможно.
Я был в таком ужасе от ее поступка, что не мог выговорить ни слова.
Мы стояли, как на «живой картине» в старых фильмах: девушка торжествующе держала змею, а я ужасался масштабам того, что она натворила. Внезапно сзади раздался звук. Я обернулся. Дверь в стене между двумя клетками открылась, и вышел высокий, грозный робот-охранник. Он уверенным шагом двинулся к нам.
– Вы арестованы, – загремел его голос. – Вы имеете право хранить молчание…
Девушка холодно глянула на робота, который высился над ней во весь свой огромный рост. Затем сказала:
– Отвали, робот. Отвали и заткнись.
Робот умолк и застыл.
– Робот, – сказала девушка. – Возьми эту чертову змею и отнеси в починку.
И робот, забрав у нее змею, без единого слова вышел в ночную темноту.
Даже не могу объяснить свои тогдашние чувства. Отчасти это было как смотреть жестокие сцены в фильмах – например, тот эпизод в «Нетерпимости», где рушатся огромные каменные здания. Просто пялишься в экран и ничего не чувствуешь.
Но потом я начал думать и сказал:
– Детекторы…
Девушка глянула на меня. Ее лицо было на удивление спокойным.
– С роботами иначе нельзя. Они созданы, чтобы служить людям, а все об этом забыли.
«Созданы, чтобы служить людям»? Это очень походило на правду.
– А как же детекторы?
– Детекторы никого больше не уличают. Посмотри на меня. Меня не уличили. Ни в краже сэндвичей. Ни в ночевке в общественном месте. Ни в уходе из резервации для выписанных.
Я не ответил, но ужас, видимо, ясно читался у меня на лице.
– Детекторы никого не уличают, – повторила она. – А может, и раньше не уличали. Незачем. Людей так воспитывают с детства, что никто ничего не делает.
– Люди самосжигаются, – сказал я. – Часто.
– И что, детекторы их останавливают? Если детекторы знают, что у людей неуравновешенные, самоубийственные мысли, то почему не вмешиваются?
Я мог только кивнуть. По всему выходило, что она права.
Я глянул на осколки у себя под ногами, на дыру в стеклянной стене, на пластмассовое дерево. Потом на девушку. Она стояла в ярком искусственном свете посреди Дома Рептилий, спокойная, не одурманенная препаратами и (я опасался) совершенно безумная.
Девушка посмотрела на питонью клетку. На одной из верхних ветвей дерева за разбитым стеклом висел какой-то плод. Девушка просунула руку в дыру с явным намерением его сорвать.
Я вытаращил глаза. Ветка была высоко, девушке пришлось встать на цыпочки и тянуться изо всех сил, чтобы дотронуться до плода кончиками пальцев. Яркий свет из клетки четко очерчивал ее тело под платьем; оно было прекрасно.
Она сорвала плод и замерла на миг, будто танцовщица. Потом опустила его на высоту своей груди и внимательно оглядела. Не знаю, что это был за плод, возможно, какая-то разновидность манго. На долю секунды мне показалось, что она сейчас от него откусит, хотя он почти наверняка пластмассовый, однако девушка протянула его мне.
– Он совершенно точно несъедобный, – сказала она на удивление спокойно и сдержанно.
– Зачем ты его сорвала? – спросил я.
– Не знаю. Мне показалось, что это будет правильно.
Я долго глядел на нее и молчал. Несмотря на морщинки в уголках глаз, и на складки от спанья на скамейке, и на всклокоченные волосы, она была прекрасна. Тем не менее я не испытывал влечения – только восхищенный страх.
Я засунул пластмассовый фрукт в карман и сказал:
– Поеду в библиотеку и приму сопоры.
– Ладно, – ответила она, снова поворачиваясь к пустой клетке. – Доброй ночи.
У себя в комнате я положил пластмассовый фрукт на «Словарь» и сел на кровать. Потом принял три сопора и проспал до сегодняшнего полудня.
Фрукт по-прежнему на «Словаре». Мне хочется, чтобы в нем был какой-то смысл. Но смысла в нем нет.
День тридцать седьмой
Четыре дня без таблеток. И только два косячка в день – один после ужина и один перед сном. Очень странное состояние. Я чувствую себя в напряжении и в то же время взбудораженным.
Часто я не нахожу себе места и расхаживаю взад-вперед по коридорам библиотечного подвала. Коридоры бесконечные, ветвящиеся, как лабиринт, чуть сырые и заросшие мхом. Иногда я открываю какую-нибудь дверь и заглядываю внутрь, помня, как нашел «Словарь». Мне почти страшно найти что-нибудь еще; не уверен, что я этого хочу. И без того на меня навалилось слишком много нового.
Однако в комнатах ничего нет. У некоторых вдоль всех стен стеллажи от пола до потолка, но полки пусты. Я осматриваюсь, потом закрываю дверь и возвращаюсь в коридор. Там всегда пахнет плесенью.
Двери в комнаты разных цветов, чтобы их различать. Моя сиреневая, под цвет ковра внутри.
Когда я сюда переехал, мне было страшно гулять по огромному пустому зданию. Теперь меня это успокаивает.
Я больше не укладываюсь вздремнуть в течение дня.
День сороковой
Сорок дней. Все записано на семидесяти двух листах бумаги для рисования и лежит передо мной на столе. И все написано моей рукой.
Главное достижение моей жизни. Да, я употребил слово «достижение». Мое умение читать – достижение. Никто этого не умеет, кроме меня. Споффорт не умеет. Впрочем, Споффорт – робот, а роботы могут знать что угодно. Но они ничего не достигают, просто делают то, для чего созданы, и не меняются.