— Боже, сжалься надо мной, направь на верную дорогу!..
В тот же миг она увидела оседланных коней — они паслись неподалеку. Словно из-под земли выросли двое мужчин. II один из них издали замахал ей руками:
— Эй, батыр, заверни-ка сюда!
Зуракан узнала Мекебая, спутника ее мужа. «Попалась!» — и решила близко не подъезжать к ним, авось не узнают. Выкрикнула, изменив голос, как можно грубее:
— Ассалом алейкум, мирза!
Голос показался Текебаю знакомым.
— Скажи, азамат, кто ты?
— Какое вам дело, кто я? — отозвалась Зуракан. — Я — Дандыбай, младший брат Кандыбая. Сноха моя при смерти после родов… нечистый давит ее. Еду в нижний аил за шаманом Байчекиром.
Мужчины переглянулись.
— Не твоя ли это жена? — спросил один.
— Дандыбаем ведь себя называет…
— А конь-то смахивает на коня свата Нурбая.
Неуклюже ступая, Текебай опять крикнул:
— Эй, не Зуракан ли ты?
Зуракан подтянула повод коня.
— А кто это такой, Зуракан?
— Чем-то ты походишь на нее…
— Эй, джигит, в своем ли ты уме? На мужчину говоришь, что похож на женщину! — Рассмеявшись, Зуракан пришпорила гнедого.
Мекебай толкнул в бок Текебая.
— Садись на коня! Это твоя жена… Переоделась мужчиной!
Они пустились в погоню и скоро догнали ее. Теперь Зуракан уже некуда было деваться. Мекебай подскакал вплотную и, всмотревшись ей в лицо, занес камчу над головой:
— У, змея!
Зуракан поднялась на стременах и замахнулась срезанной по дороге рябиновой палкой:
— Ну-ка, умерь свою прыть, байский холуй!
— Смотри ты, как осмелела! Прирежу тебя сейчас!
— Только попробуй! Новая власть тебя в Шыбыр[5] сошлет!
— Ах, в Сибирь! Вот тебе! — Мекебай что было силы хлестнул Зуракан камчой по спине.
Сжавшись от боли, Зуракан отчитала мужа:
— Эй, дурень, что хлопаешь глазами, когда твою жену бьют! Муж ты мне или тряпка? Если заслужила, бей сам. Что я, у бога соль украла, чтобы меня чужой хлестал камчой? Мы с тобой муж и жена… Давай свяжем, как овцу, этого и подадимся в Чуйскую долину! Хочешь остаться моим мужем, так вступись за меня!..
Текебай, готовый уже было замахнуться на Зуракан, приостановился.
— Подожди-ка, Мекебай, за что нам ее бить?
— В своем ли ты уме? — вскричал дружок.
— Не ударь байбиче мою жену ченгелом по голове, она бы не убежала…
Мекебай опустил руку с камчой:
— Да вы, видно, сговорились! Она притворилась, что убегает, а ты для виду пустился в погоню. Поехали в аил!
Они повернули коней.
Гнедой, на котором ехала Зуракан, успел отдохнуть, набрался сил и, словно косуля, помчался вверх по крутому склону.
— Ой, гляди! — вскрикнул Мекебай и стеганул камчой своего копя. — Плохо будет, если она опять сбежит…
Мужчины поскакали вслед за ней, хлопая на ветру полами халатов…
— Ай-ий-ий, Батийна-эже, — протяжно сказала Зуракан, — если б тогда не поддалась я уговорам Такебая, давно уже была бы в Чуйской долине, и не свалилось бы на меня столько бед.
— Не огорчайся, сестра! Не огорчайся!
Батийна то печально хмурилась, то улыбалась, любуясь Зуракан:
— Не женщина, а батыр! Ты еще счастливо отделалась. Где бы я нашла тебя, если б им удалось завалить тебя камнями? Отговорились бы: «Скрылась, мол, куда-то. А куда, сами не знаем».
Батийна приумолкла на минуту, глядя на Зуракан с любопытством и восхищением.
— Теперь послушай мою историю, что я пережила за это время.
Вот что она рассказала…
На третьи сутки после того, как покинула родной аил, Батийна на своей быстроногой рыжей кобыле со звездой во лбу подъезжала с провожатым к городу.
Прожив столько лет в горах, женщина впервые видела город с множеством высоких домов, с базарами, где рядами выстроились ларьки и лавки, где торгуют разного рода тканями, отмеривая их аршинами… В городе есть и скотный базар, широкий двор забит овцами, козами, коровами, а что там не вмещается, толчется на улице, запруживая ее. Так и шарят глазами купцы из Андижана. На базаре полно разных харчевен с дымящимися самоварами и окутанными паром касканами[6].
— Горячий ма-анту, жирный ма-анту! Оближется тот, кто его съел, и тот, кто еще не поел! — горланит чайханщик, зазывая прохожих, словно готов угостить тебя задаром. Но попробуй, сойдя с коня, съесть полдесятка-десяток его мант, как из карманов вытряхнут все твои деньги, и ты сразу повесишь голову, словно собака, которую сначала позвали, потом огрели палкой. Попробуй-ка не отдать ему денег, как он сразу взъестся: «Эй, невежда, кто будет расплачиваться за то, что ты поел у меня?!» И схватится за чумбур твоего коня.
Какие только дома не высились в городе вдоль улиц, по попробуй остаться там на ночь, не найдешь себе ночлега. Если же попроситься к знакомому, то он будет смотреть под хвост твоему коню, как бы тот не загадил ему двор.
На базаре урюк, кишмиш, горы всяких фруктов! Но тебя не позовут и не скажут: «Эй, батыр, вижу ты проголодался, отведай, пожалуйста!»
Нет, стоит киргизу в своей овчине подъехать поближе, как торгаш замашет на него руками: «Эй, убирайся-ка отсюда подальше со своим конем, могила твоему отцу! Еще потопчешь мне яблоки!»
Издали город кажется богатым, прекрасным, щедрым, шумит базарами, но без денег тебе ничего не дадут, глоток воды и то продается… По рассказам Батийна знает, что город — это ненасытный котел, кишащий перекупщиками, головорезами, карманными ворами, каждый из кожи вон лезет, из копейки норовит сделать две.
Въезжая в город, Батийна почувствовала какую-то стесненность, будто на нее давили со всех сторон. Все равно как человек, привыкший к чистому воздуху на гребне Великого хребта, спустился бы в тесное ущелье и, изнемогая от спертой духоты, посетовал бы на себя: «Эх, надо было подождать спускаться».
Сразу же за большаком начиналась улица, — домов было не так густо, да и деревьев маловато, и ни одной живой души. Взметая босыми ногами придорожную пыль, выбежала взлохмаченная девчонка и, растопырив руки, запрыгала на месте, пытаясь вспугнуть коня:
— Буп, буп!
Рыжая кобыла, изморенная двухдневным путешествием, и ухом не повела. Она лишь мотнула головой, звякнув удилами, вроде по-своему сказала: «Эй, девчонка, не балуй! Уйди с дороги!» — и пошла прежним спорым шагом.
Тут поравнялся с Батийной спутник, он, чуть отступя, вел на поводу лошадь, подаренную Качыке.
— А ночевать куда поедем? — спросил он.
— В кантком, куда же больше? — сказала Батийна.
Батийна твердо знает: кантком, кантонный комитет партии, направляет жизнь по-новому. Это он берет под свою защиту обездоленных, всех, кого топтали баи и манапы; расправляется с царскими чиновниками, ростовщиками, купцами, колонизаторами. Это он, кантком, вызвал в город никому не ведомую Батийну, чтоб вытянуть ее на путь равенства и свободы!
Батийна никак не возьмет в толк: откуда кантком ее знает? Почему вызвали именно ее? Наверное, в канткоме есть человек, который когда-то видел ее и рассказал товарищам о ней, возможно, и похвалил. «Скорее всего, это Жашке (так она по-прежнему называла Якова Степановича Якименко) сделал», — думала дорогой Батийна.
«Молодец ты, Казакова! Тебе надо попасть в город. Поучиться в медресе, — говорил ей Якименко, мешая русские слова с киргизскими. — Иначе глаза у тебя не раскроются на обман баев и всяких шайтанов. Я поставил в известность кантком: Казакова Батийна первая из женщин в долине Карасаз, которая вступила в партию большевиков».
Батийна живо вообразила Якова Степановича, как он глядит на нее с высоты своего огромного роста и, как всегда, добродушно улыбается. «Эх, встретился б нам большой Жашке, уж он бы, наверное, нашел бы, где нам переночевать».
Чем дальше углублялись в город, квартал за кварталом, тем растерянней они себя чувствовали. Улицы пошли оживленные, многолюдные. Подпрыгивая на мягких рессорах, проносились фаэтоны. О, как вольготно чувствовали себя в городе нарядно одетые женщины! Но киргизских женщин не видно было, — все иноязычные. «Боже мой, — подумала Батийна, — настанет ли время, когда женщины в глухих наших аплах, что жмутся сейчас у земляных очагов, будут ходить так же вольно, никого не остерегаясь».
Батийна смотрела на них с удивлением и завистью. Она даже забылась немного и, казалось, вот-вот выпустит из рук поводья и чумбур.
Спутник предупредил её, стеганув камчой своего коня:
— Не зевай, Батийна, недолго и собьет какой-нибудь спесивый байбача в трашманке[7].
Расспрашивая у прохожих, сворачивая с улицы на улицу, только под вечер Батийна со своим спутником подъехали к голубому зданию на углу. Первое, что поразило и восхитило Батийну, — это были большие светлые окна со ставнями, высокое крыльцо и не то семь, не то восемь ступеней. Здание было крыто зеленого цвета железом, на карнизе под крышей — вырезанные узоры вроде воробьиных лапок.
«Вот он, кантком», — сказал первый встречный. Она не сразу сообразила, что надо слезать с коня и, поднявшись по ступенькам, войти в здание. Батийна продолжала любоваться его красотой. В ее глазах, в глазах женщины, впервые приехавшей из глухого аила в город, светился восторг: «Боже ты мой, ведь бывают, оказывается, на свете такие вот красивые дома с такими большими окнами!»
— На, Батиш, подержи! — Провожатый протянул ей чумбур лошади, которую он водил, и, желая показать, что он все-таки мужчина, перескочил через небольшой арык. Конь зафыркал, пятясь. «Да иди же ты! Окно это тебя не проглотит!» — пришпорил коня провожатый и хотел было заглянуть в окно, вытянув шею, как вдруг оно распахнулось, и оттуда выглянул белолицый джигит с черными курчавыми волосами.
— Ой, аке, вы что, прямо на коне хотите въехать к нам, а? — засмеялся джигит.
— Сынок, где тут канселар