В глуши Карасаза, где она росла, горожане появлялись от случая к случаю. Да и Батийне, привязанной к своему аилу, как кайберены[15] к горам, не приходилось далеко уезжать.
Чем дальше от родных мест, тем ощутимее нарастало в Батийне ожидание чего-то нового, зовущего вперед, и вместе с тем не давало ей покоя чувство неопределенности, в котором она еще не могла разобраться. Пошли незнакомые края, земная красота понемногу становилась иной, и люди на пути встречались, каких ее деды и прадеды, наверное, не видели. И крохотное, с просяное зернышко, горьковатое чувство скованности растравляло сердце. Даже собственная одежда казалась в тягость. У себя в аиле Батийна ловко вскакивала на малообъезженных ретивых скакунов, а сейчас, слезая с арбы или взбираясь на нее, то и дело наступала на подол своего широкого платья, и ноги беспомощно путались.
— Что за мученье эта гремящая арба. Как вы, горожане, терпите такое? — сердилась Батийна.
Татарка Рабийга смотрела на нее насмешливыми глазами: «Ну и длинные же платья у этих степных женщин».
А Анархон, сидевшая рядом, без стеснения отпустила шуточку:
— Эх ты, неотесанная киргизка!.. Сперва подбери подол, потом взбирайся и наступай ногами на оглоблю!
Батийна не обиделась. «И правда, неотесанная. Росла-то я в горах…» Но проходили дни, все новые края, все новые слова узнавали женщины, запросто общаясь и привыкая друг к другу. В какой-то момент шутливое слово Анархон — неотесанная киргизка — показалось обидным Батийне. «Как она смеет?.. Ишь, сама без просыпу спит, а себя очень высоко ставит. Расхвасталась, что она, мол, городская, привычная-де ездить на телеге… Будь Москва поближе, разве стала бы я унижаться перед этими четырьмя колесами, до чего же они осточертели мне своим несмолкаемым скрипом. Вскочила бы на каурого со звездой во лбу да скакала бы днем и ночью, остановилась бы попасти конька на зеленой лужайке да плеснуть студеной воды на лицо и давно бы примчала туда. Еще посмотрела бы, какая из тебя горе-всадница… Даже самые лихие ваши джигиты слабо держатся в седле…»
Батийна в голос напустилась на Анархон, словно стояла на берегу бурной реки:
— Значит, я неотесанная? Что ж, правда, я спустилась с гор. А в тех горах — все богатства земли!.. Это вершины мира — слышала? Просторные долины, благоухающие цветы, бурливые певучие реки, вольные кайберены — все, все в наших горах! Посмотрела бы ты оттуда, вон с той, покрытой ледником белой вершины, вниз: кругом хребты и склоны, тысячами красок переливаются ущелья, лощины и ложбины, долины рек, под коврами цветов все волнуется, все дышит благоуханьем!..
Узбечка Анархон пошла на попятную, видя, как распалилась Батийна:
— Ну довольно. Ваши горы останутся с вами!
Еще вертелось у нее на языке: «Живи себе со своими вшами, серошубая киргизбаевская баба», по сказать это Анархон не осмелилась. Одно дело в своем кругу высказывать без оглядки все, что придет на ум, а тут с чужими женщинами, да еще разноязычными… Анархон стала осмотрительней. И даже подосадовала на себя, что невзначай вырвалось у нее оскорбительное словечко. Будто она, горожанка Анархон, выхвалялась перед приехавшей из глуши Батийной.
Батийна не могла долго успокоиться: на оскорбление надо ответить оскорблением, унижением на унижение. Упрямая, как настоящая жительница горного захолустья, она донимала Анархон колкостями:
— Не очень-то заносись передо мной! Сама ты, сартовская жена, целый день сидишь взаперти в четырех степах, закутаешься в свой чапан и глядишь в единственную дыру!..
— Прикуси лучше свой язык, Батийна, я не сартовская жена… — не выдержала Анархон.
Батийна, громко смеясь, провела пальцем по своей щеке.
— Айрёк, айрёк![16] Ты сартовская жена, айрёк!
Анархон выругалась непристойным словом. Батийна, откинув голову, продолжала передразнивать Анархон:
— Айрёк, сартовская жена, айрёк!..
Видя, как женщины унижали одна другую, Рабийга сказала примирительно:
— О, аллах… Хоть бы ты унялась, что ли, Батийна…
Батийна мигом обернулась к ней:
— Вы что, татарка и сартовская жена, решили вместе навалиться на меня, раз вы городские?! Ведь сообща едем по этой дороге: благодарите Ленина, что он добыл свободу всем нам, угнетенным женщинам Востока… Одна называет меня неотесанной, а другая с усмешкой будто подтверждает — верно, мол, это… Если вы городские, так вам можно измываться над людьми горного аила? Если горы плохи, по-вашему, то вы не давайте киргизам, выросшим в горах, своих овец и лошадей, чтоб они их откармливали! Не пейте молока коров, которых пасут киргизы!
Рабийга хотела поскорее примирить Анархон и Батийну.
— Э-эй, аллах… Крепко же вы обиделись…
— Как мне не обижаться? — прервала ее Батийна. — Не успела я и рта раскрыть, как вы назвали меня «неотесанной киргизкой». Как бы вам показалось, если б я вас обозвала жалкими призраками, что заживо похоронили себя в серой конуре с четырьмя стенами? Думаете, горожане свалились с неба, а люди из глуши слеплены из глины? Все мы зачаты отцами да рождены матерями. Ни один человек не выше другого.
Батийна мысленно признавала, что горожане гораздо разбитнне и смышленее безграмотных людей из глуши. Батийна подметила это отличие городских людей — ловкость, изворотливость, присущую и молодым и старым расчетливость. Она почувствовала себя ущемленной, как только оказалась на городской улице, когда рыжая девчонка со взлохмаченными волосами пугнула ее копя. «Дети и те, наверное, не считают нас за людей», — подумала она про себя. Даже дома у Копыловой Батийна чувствовала себя неловко. На улице и когда бродила по рынку, она обратила внимание, что люди из аилов суетливо озираются по сторонам, громко между собой разговаривают. А горожане — те подчеркивают свое превосходство перед людьми из глуши.
И Батийна с досадой подумала: «Люди у нас ходят в серых шубах, в грубых домотканых брюках. Неужели наш народ так уж беден или мы не умеем жить? Почему бы нам не воспользоваться благами и радостями, какими пользуются городские жители? Смотри, лавочник торгует в своей лавке, чайханщик готовит свои дымящиеся манты… Женщины и девушки гуляют по улицам, нарядившись в шелка. А мужчины восседают в трашманке…»
Словно скрытный человек, который всегда смотрит на тебя, улыбаясь, город еще не повернулся к Батийне своими теневыми сторонами.
Надо видеть кожевников, когда длинными железными щипцами они тащат кожу из деревянных чанов с закваской. Ногти у всех пожелтели, глаза расширились, смотрят с тоской. Работают полуголые, семь потов с них сходит.
А кузнецы, что днем и ночью раздувают мехи и стучат кувалдами о наковальню!
Батийне казалось, что люди здесь катаются, словно сыр в масле. Подростки, что в харчевнях топят печи и таскают воду, и те вроде сыты и беспечны. Город — полная чаша. «Не то что манты, паши дети и голую джарму видят редко. Допоздна слоняются голодные, с босыми кровоточащими ногами, с болячками на щеках и сухими потрескавшимися губами. А этот мальчик, что таскает воду в чайхане, всегда возле еды. От одного сладкого духа мант и плова он сытеет».
Уже несколько дней четыре женщины трясутся на одной арбе. Единственно сарткалмычку Ракийму Батийна считает ровней себе. Сарткалмыки — малочисленный народ. Они тоже кочевые люди, живут в юртах.
Ракийма больше отмалчивалась, но тут заерзала на месте и, словно отгоняя назойливую муху, помахала шершавой натруженной рукой:
— Зачем же поносить каждого и всякого неотесанным?..
Батийна почувствовала поддержку: свояк свояка видит издалека.
— Что верно, то верно, Ракийма-эже. Ведь мы не обзываем всех горожан мясниками-ростовщиками?
Анархон, явно недовольная собой за неосторожно оброненное слово, бормотнула себе под нос:
— Язык у меня непутевый, зачесался, видно, на мою беду!
Рабийга опять попыталась внести дух примирения в разгоревшиеся страсти.
— Ничего, по-моему, плохого нет в слове «неотесанная».
Батийна вскипела сильнее прежнего:
— Ты, Рабийга, брось свои штучки… Неотесанный — значит бестолковый человек, не способный ни на что! А мой парод совсем не такой. Мой народ — смелый, проворный, он ловко джигитует на конях, состязаясь с ветром! А послушать наших мудрецов — любо-дорого! Народ сберег в своей памяти сказания о древних богатырях, мелодии у нас звучны, а песни печальны. Народ наш богат сыновьями, скромными в мирное время, но отважными и ловкими в бою. Никто не потерпит, если назвать неотесанным народ, который и овцы не обидит…
Рабийга подумала про себя: «Да, нехорошо это», — но, не выдав своей досады, удивленно хлопнула себя по бедру:
— Зачем же вы на шутку-то обиделись, а?
Батийна, только что готовая сцепиться со всяким, кто оскорбит честь ее народа, почувствовала неловкость по мере того, как распря остывала. «Будь она неладна, моя горячность. Наверное, я показала свою неучтивость. Затараторила… будто пшеницу жарила в казане над земляным очагом. За кого эти женщины приняли меня?..»
Батийна похлопала Анархон по плечу и сказала:
— Ничего, сартовская жена. У киргизов есть поговорка: «Молодцы не узнают друг друга, пока не схватятся». Раз ты называешь меня неотесанной, наверное, так и есть. Росли-то мы в горах. Давай-ка лучше сократим наш долгий путь: споем с вами да сказки порасскажем.
Девушки помолчали.
Батийна затянула куйген[17] собственного сочинения, песню, посвященную когда-то Абылу.
Подруги подзадоривали певицу то улыбкой, то одобрительными возгласами.
«Да, в этой грустной песне есть обжигающий сердце огонь любви…»
Батийна мелодично закончила свой куйген, и Рабийга тотчас спросила:
— Скажи, Батийна, Абыл жив сейчас? Где он?
У Батийны на глаза навернулись слезы, она кивнула головой и сказала неопределенно:
— Абылжан жив и не жив, Рабийга…