Кто знает, проходила ли раньше по этой дороге подобная арба о четырех скрипучих колесах? Дорога не слишком узкая, но и не так, чтоб широкая, и вдоль нее не видно поселений. Одиноко трясется крытая брезентом арба по серой, изрезанной холмами степи. Арба то исчезает в зарослях чия — он стеной растет вдоль дороги, — то втягивается в ущелье, то за скалистым выступом катится вниз вдоль мутной речки.
Время от времени возница остановится у родника с прозрачно-чистой водой и поит коней.
Дорога не утомляла Батийну. Женщина из глухого аила, знавшая одну свою долину, до слез переволновалась при виде новой местности: «Я не пожалею сложить голову за новую власть, давшую мне увидеть все это!» Почти на каждом шагу она видела нечто особое. И в том, как люди по-разному одеты. «В наших краях носят тебетей с широкой оторочкой и высоким верхом. А тут, оказывается, тебетей с узкой оторочкой, с низким стеганым верхом… Редко кто тут ездит на коне без попоны. Наверное, оттого, что жарко…»
Приподняв нижний край брезента, Батийна неотрывно обозревает окрестные места, хоть порой ее тянет ко сну, не пропустит случая расспросить встречных, без робости на шутку отшутится, на смех отзовется смехом и насмешкой на насмешку.
«Будет что порассказать землякам, когда вернусь домой. Непременно поинтересуются: «Э, Батийна, что интересного видела в пути?» Но про ссору с Анархон лучше промолчу — незачем людей огорчать».
Анархон редко когда выходила за высокие огораживающие ее двор стены. Закрыв наглухо лицо паранджой, шла на цыпочках, держалась прямо, словно свеча, не оглядываясь, и на почтительном расстоянии от мужчин. Анархон, чье белое лицо, черные брови, черные глаза, чей тонкий прямой нос были под паранджой, должна была немедля отскочить в сторону, перепрыгнуть через арык и тут же скрыться, пробираясь осторожными, неслышными шажками, словно горная куропатка вдоль стены, как только навстречу ей случится мулла или джигит в красивой, уж очень складно сидящей на его голове шапке с оторочкой из куньего меха или же какой купец в шелковом халате, перепоясанном расшитым атласным платком.
Мужчины вслед восклицали: «Ой, какая красавица!..» Эта робкая, пугливая, похожая на выросший в тени хрупкий цветок женщина, знавшая одни лишь хлопоты на женской половине, строго соблюдавшая правила ичкери[18], не смевшая ни словом перечить мужу, ехала в дальний путь. Не по своей воле отпустил ее муж, новые законы вынудили. За то, что Анархон сбросила паранджу и избрана делегаткой от имени узбекских женщин города, ее поносили самыми похабными словами близкие родственники, соседи по улице и вовсе незнакомые люди, особенно богатые, перекупщики. Ладно бы мужчины, — обидно, что даже почтенные старухи, которые весь век страдали в ич-кери, и те возненавидели Анархон, проклинали ее на чем свет стоит:
«Чтоб тебе до вечера не дожить! Проглотить свою собственную голову, проклятая шлюха! Да есть ли у неё муж?! Почему он не распорет ей живот и не выбросит на улицу труп этой потаскухи, посмевшей сбросить паранджу и выставившей свое лицо напоказ мужчинам?»
Одно то, что Анархон отправилась в путь вместе с другими женщинами-делегатками, избежав пока острого кинжала своего «обесчещенного» мужа, — одно это было великой переменой после жестокой борьбы, которая еще далеко не закончилась.
Порой Анархон пронзала жгучая боль, она подолгу не рассасывалась, застревала в сердце заледенелым комочком. Иногда Анархон вздрагивала, словно человек, увидевший внезапно ядовитую змею, но, стесняясь своих спутниц, застенчиво успокаивала себя: «О боже, чего я так пугаюсь?» Хотя хорошо понимала, чего боялась: мужниного гнева, страх перед которым испокон веков отбрасывал тень на лицо женщины и безжалостно ограничивал ее волю.
«Что я сделаю, если наши милые старухи нарекут меня шлюхой, когда вернусь домой? А что, если Тургунбай зарежет меня? О, не ошиблась ли я, боже?»
Анархон, терзаясь от стыда, вспомнила, как обидела Батийну. Эта «неотесанная» киргизка, выросшая в горах, никогда не закрывала свое лицо паранджой. Более того, киргизская женщина управляет кочевкой, сидя на коне наряду с мужчинами. Почтенные старухи, усевшись на холмике рядом с почтенными аксакалами, совместно решают важные дела. Иногда киргизские женщины распоряжаются не только своими мужьями, даже всем аилом или даже целым родом. Киргизские девушки состязаются с парнями в скачке на конях. А на поминках или тоях самые сильные, смелые из женщин выходят, надев кожаные брюки и приторочив к седлу свои корпече[19], на поединок с мужчинами. Бесспорно и то, что Батийна может, когда вернется домой, собрать своих аильчан и рассказать им, что видела и слышала в пути.
«А что ждет меня?» — невольно задумывалась Анархон.
Ракийма, гораздо старше и степеннее своих спутниц, держалась тихо-спокойно, словно отбившаяся от отары коза.
«Дай бог вернуться домой живой и здоровой, поцеловать своих детей, порадовать их кое-какой обновой».
Перед глазами Ракиймы то и дело вставала ее комолая черная корова.
«Сумеют ли без меня подоить корову? Ой, боже, как бы не вскочила какая болячка на вымени, как бы оно не ссохлось!»
А Рабийга, которая могла вскочить и спрыгнуть с арбы на ходу, разговаривала громко и весело, заразительно смеясь, и чувствовала себя запросто с русскими. Когда она говорила с возницей, трудно было сказать, русская она или татарка. Оба при этом размахивали руками, оба бормотали на совершенно непонятном языке.
Батийну то смех разбирал, то досада, что вот она, как глухонемая, ничего не понимает: «Правду, оказывается, говорит Анархон, что мы, сидя вечно в своих юртах, остались темными незнайками, отстали от женщин других народов. Почему мне было не научиться по-русски, тогда бы я сказала: «Оставайся ты хоть трижды капыром[20], только удели мне долю от своего калача!»
Прошло более месяца, как Батийна со своими подругами находится в пути, если считать и те дни, когда останавливались в Токмоке, Пишпеке, чтоб дать отдых коням. Бесконечной извилистой лентой тянется дорога вдоль Великих гор, то продираясь сквозь заросли чия, то переваливая через хребты или выходя на равнину.
Гремят копыта на жестких такырах, скрипят, подпрыгивая, брички. Испуганно поднимает голову задремавшая Анархон: «Ой-е, где конец пути? Боже, как она далеко, Москва…» Наверное, еще больше, чем Анархон, осточертела дорога Батийне: «Чем маяться в этой тряской, скрипучей арбе, куда бы лучше скакать на коне!»
Когда ветер дул в лицо, пыль еще не так донимала их. Но когда он дул в спину, густые облака накрывали арбу, заполняя ее удушливым туманом и ослепляя путниц. Не в силах продохнуть, Батийна закашлялась, прикрыв рот и нос платком. «Ох уж эти бабы, не умеющие ездить на коне!.. — подумала она с тоской. — Мы с Ракиймой мучаемся из-за этих слабозадых баб!! Если б они могли ездить верхом, мы не глотали бы пыль сейчас. Сама власть, которая выбрала нас делегатками, посадила бы нас на отборных коней. Четыре коня для четырех баб всегда бы нашлось. Что бы мне в канткоме сказать: поедем, мол, лучше на конях. Получили бы бумажку с печатью: разрешается, мол, таким-то… ехать на конях, отобранных в байских табунах. Не задыхались бы в арбе, а скакали на отборных конях во весь опор, отпустив поводья, а заскучали б немного, поборолись бы меж собой, поразвлекались и сами бы не заметили, как доскакали б до светлоликой Москвы…»
И Батийна, измученная дорожной тряской и изнурительной пыльной жарой, цепким кобчиком накинулась на своих подруг, вымещая на них свою досаду:
— Называете меня отсталой женщиной, серой киргизкой, а сами лучше бы научились ездить верхом. Не пришлось бы тогда глотать пыль, как сейчас, и хлопать глазами, точно суслики в норе.
Подруги не смогли сдержать невольного смеха.
Впрочем, замечание киргизки, до того никуда не ездившей дальше родного аила, показалось им по-своему уместным и справедливым. Теперь уже ни Анархон, ни Рабийга не чувствуют своего превосходства. Ни одна из них не пускалась в столь длинный путь, не видела столь больших городов. Хоть Анархон родилась и выросла в городе, она сейчас тоже настороженноиспуганно оглядывалась по сторонам.
Эта женщина, которая вынуждена была с малых лет заслонять свое белое лицо темным воротом чапана, теперь сбросила паранджу… Но долговечна ли эта свобода, озарившая лицо Анархон? Может, это всего лишь манящее видение, которому суждено погаснуть, словно вспыхнувшая на миг молния, и тогда бедная женщина опять обречена мучиться и страдать… Даже во сне не покидают Анархон эти тревоги…
Качаясь, подремывая в бричке, она вздрогнула, разбуженная страшным сновидением…
…Идет она, неся под мышкой зеркало из крепкого толстого стекла, идет без паранджи, с открытым лицом. Вдруг из-за угла неожиданно выскакивает муж Тургунбай: «О-о… подлая шлюха! Не смей осквернять мой священный дом!» С трясущейся бородой и налитыми кровью глазами, Тургунбай зарычал, замахнулся. Над головой Анархон навис ржавый топор с кривым топорищем. «Дорогой мой муж! Что случилось?» Анархон раскинула руки, отскочила в сторону. В это время из-под мышки у нее выпало зеркало и вдребезги разбилось о камень. Но вместо осколков стекла задымился на полу рассыпанный из большой чаши плов. Вне себя от огорчения и досады, Анархон жалобно посмотрела на мужа и развела руками: «Как же теперь быть, душа моя, муж мой? Этим пловом я хотела угостить тебя…»
Тургунбай тотчас преобразился, отшвырнув в сторону топор, опустился на колени и стал горстями собирать с пола рассыпанный плов. Никакой это не плов, а вязкая темно-бурая грязь, в которой он перепачкал руки… Тургунбай, словно разочарованный ребенок, залился горькими слезами. И сразу обессилел. Подняв на жену умоляющий взгляд, он что-то пробовал сказать. Но голос его не дошел до Анархон…
А что, если этот сон — предчувствие беды? Бедная Анархон встревожилась. В её ушах стоял голос мужа: «Домулла