нским и отцовским комплексами. Трое других современных американских поэтов – Теодор Рётке, Ричард Хьюго и Диана Вакоски – также роются в сокровищнице памяти в попытках собрать по крупицам цельное ощущение собственного «я».
Как мы уже знаем, две наши самые насущные потребности – это потребность в заботе и доверии, уверенность в том, что жизнь помогает нам, поддерживает нас и что мы в состоянии достичь поставленных целей. Детство Теодора Рётке прошло в Сагинаве, штат Мичиган, где у его отца была теплица. Этот образ красной нитью проходит через многие его стихотворения, символизируя не только его настоящий дом, но и идиллические воспоминания о «райском уголке». Фигуры родителей – это носители, через которых передаются архетипические силы заботы и доверия. Когда родитель способен нести и передавать эти мощные силы, те пробуждаются в ребенке. Не сумев отыскать эти силы в родителе, ребенок принимается искать их в ком-то другом. В своем стихотворении Рётке вспоминает трех сотрудниц отца, которые помогали удовлетворить архетипические потребности ребенка:
Умерли три старухи,
Что на лестнице в теплице скрипели,
Бечевки белые крепили
По ветру – да, по ветру –
Усики душистого горошка,
Настурции плети,
Розы распрямляли,
Красные гвоздики,
Твердые стебли
Хризантем срезали,
Оставляли черенки, хранили –
Эти бездетные няни.
Птицами поверху порхали,
Землю просевали,
Обрызгивали, отрясали;
И стояли, расставив ноги-трубы,
Их юбки вздымались, как маркизы,
Их руки водой сверкали;
Как ведьмы, летали по грядам,
Храня покой своего творенья;
Усиками, как иголкой,
Вышивали по воздуху стебли,
Выгоняли из спящего семени
Лозы лиственные, петли и кольца,
Ткали солнечными лучами, изображая даже то,
что им неподвластно.
Помню, как меня подобрали голенастым подростком,
Тискали и щекотали под тощие ребра,
Покуда я не пал на колени от смеха,
Обезволенный, как пустышка.
И ныне, когда я, одинокий, мерзну в постели,
Они витают надо мною,
Древние кожистые старухи
В цветных платочках, затвердевших от пота,
С исколотыми руками, с ароматом
нюхательного табака, надо мною парящие, когда
я засыпаю.[84]
Три женщины, застывшие во времени, словно муха в янтаре, продолжают опекать внутреннего ребенка. Их работа и их забота о ребенке заключается в том, чтобы быть хранителями теменоса, священного уголка в психике, пока поэт переживает нелегкие времена, борясь с депрессией и чувством потери. Они были не просто сотрудницами, они пестовали все, что растет, будь то цветок или ребенок. Его память оживляет чудо таких простых вещей, как вздымающиеся юбки, цветные платочки, исколотые руки, дыхание, пахнущее нюхательным табаком, – метонимии, воскрешающие прошлое. Из трудного настоящего, одинокого и холодного, автор переносится во времена заботы и свежей юности. Воспоминания поддерживают и даже питают его изголодавшуюся душу. Столкнувшись на середине жизненного пути с масштабностью жизни и одиночеством странствия, мы можем смягчить силу удара, если вернемся в тот период, когда жизнь нас поддерживала и давала нам опору.
Воскресить такие же приятные воспоминания Ричарду Хьюго оказалось намного сложнее.
Помнишь, ее звали Йенсен. Она казалась старой,
Всегда одинокой внутри, серое лицо
прилепилось к окну,
но почта никогда не приходила. В доме Грубски
через два квартала
началось безумие. Джордж играл на испорченном
тромбоне
на Пасху, когда вывесили флаг. Дикие розы
напоминают тебе, что дороги немощеные,
гравий и пустыри –
это норма. Бедность была реальной, и в бумажнике,
и в душе,
и каждый день тянулся медленно, как в церкви.
Помнишь потрепанных
прихожан на углу, вопящих о своей вере
звездам, и дико пляшущих евангелистов,
арендующих амбар для ежегодных
неистовых песнопений.
И амбар сгорел дотла, когда ты вернулся с войны.
Зная, что люди, которых ты когда-то знал, умерли,
ты пытаешься поверить, что эти мощеные дороги
стали лучше,
что соседи, переехавшие в твое отсутствие,
симпатичные,
их собаки сыты. Ты все еще должен помнить о пустых
участках и папоротнике.
Тщательно подстриженные лужайки напоминают
тебе о поезде,
на котором твоя жена однажды уехала навсегда
в какой-то далекий пустынный город
со странным названием, которого ты
и не вспомнишь. На часах 6:23.
На календаре 9 октября. Год напоминает
размытое пятно.
В своих неудачах ты винишь свой район.
Каким-то непонятным образом семейство Грубски
тебя испортило,
так, что уже не исправишь. И ты знаешь, что должен
играть снова
и снова, бледное лицо миссис Йенсен в окне,
и ты должен слушать
ужасную музыку, перекрывающую гул машин.
Ты любил их, и они остаются, им нечего делать,
у них ни денег, ни сил. Ты любил их, и серость,
что была их болезнью, ты берешь как запасы еды
на случай, если сядешь на мель в странном
пустынном городишке
и будешь нуждаться в ненасытных любовницах,
что заменят друзей,
и захочешь почувствовать себя желанным
в секретном клубе, который они создали[85].
Детство Хьюго прошло на неприглядных улицах, где бедность кошелька и бедность духа шли рука об руку. Для ребенка время, с одной стороны, ползло как улитка, а с другой – проносилось настолько стремительно, что сложно перечислить все произошедшие изменения. Прогресс не прошел мимо. Улицы замощены, лужайки пострижены, собаки накормлены. Но в этой странной повести под названием жизнь всплывают и исчезают разные образы. Люди, родственники (добрые и не очень) приходят и уходят, и единственное постоянное – разум человека, который пытается вычленить из всего этого смысл. Поэт чувствует, что каким-то образом место, где прошло его детство, этот район, запускает цепочку воспоминаний.
Если автор считает свою жизнь неудавшейся, это отношение распространяется и на начальную точку, пункт отправления, омрачая незапятнанные детские надежды. Тем не менее Хьюго, как и Рётке, в темные дни все-таки возвращается в место, где начинался его жизненный путь, в попытках получить подсказку, кто он есть и что представляет собой его жизнь. «И серость, что была их болезнью, ты берешь как запасы еды». Едва ли кто-то отправится в долгое путешествие в неизвестное без должных запасов. Поскольку мы знаем, что друзья и любимые идут своей собственной дорогой и могут пройти с нами лишь часть этого пути, поэт обязан нести с собой фрагменты воспоминаний как пищу для души.
Хьюго и Рётке являются членами того самого «секретного клуба», о котором идет речь в последней строке представленного выше стихотворения. Это сообщество тех, у кого истощаются ресурсы и кто вынужден перегруппироваться, обрести под ногами мифологическую почву. Джеймс Хиллман отмечал, что все иллюстрирующие примеры являются вымыслом[86]. Факты из собственной жизни намного менее важны, чем то, как мы их помним, как пропускаем через себя, подвергаясь их влиянию, и как способны работать с ними.
Каждую ночь подсознание перемалывает осколки повседневности, активизируя процесс мифотворчества. В зависимости от ситуаций память призвана либо поддерживать нас, либо вводить в заблуждение. Возвращаясь к чему-то из детства – по-настоящему или в воображении, – мы устанавливаем взрослые отношения с этой мнимой реальностью. Зайдите в свой класс в начальной школе, посидите за партой, по сравнению с которой ребенок кажется крошечным, пройдитесь по мрачным коридорам, прогуляйтесь по бескрайней спортивной площадке – вы заметите, что все уменьшилось в размерах. Взрослый также может ассимилировать травмы прошлого, взять за руку внутреннего ребенка и позволить своей силе и знаниям переработать болезненные или радостные воспоминания.
Единственное условие для успешного прохождения перевала в середине пути – понять, что ты не знаешь, кто ты есть, что тебя никто не спасет, ни мама, ни папа, и что твои попутчики тоже прикладывают все усилия, чтобы выжить самим. Признав, что он достиг решающей точки перелома, человек сможет перекроить ткань своей жизни и отыскать те нити, что связывают прошлое с настоящим.
Диана Вакоски пытается разобраться, кто она есть, изучая стирающиеся образы прошлого.
Моя сестра в прекрасно сшитой шелковой блузке
протягивает мне
фотографию отца
в военно-морской форме и белой фуражке.
Я говорю: «О, это же то фото, что стояло
у мамы на комоде».
Сестра с бесстрастным лицом украдкой
кидает взгляд на мать,
печальную, неряшливую женщину, грузную,
с отвисшими складками,
как у матраса в Армии спасения, хотя и без дырок
и разошедшихся швов,
и отвечает: «Нет».
Я смотрю снова
и замечаю, что на пальце у отца обручальное кольцо,
которого у него никогда не было,
пока он жил с матерью. И на нем виднеется
надпись «Моей дорогой жене,
с любовью,
Моряк».
И я понимаю, что фото, должно быть, принадлежит его второй жене, ради которой он бросил нашу мать.
С лицом пустым, как безлюдная часть Северной
Дакоты, мама просит:
«Можно я тоже взгляну?»
Она разглядывает фото.
Я смотрю на сестру в шикарном костюме
и на себя, одетую в синие джинсы. Разве мы хотели
ранить мать,
обмениваясь фотографиями в один из тех редких
дней, когда я
приезжала к семье? На ее лице застыло странное
выражение,
не ее обычная ядовитая горечь,