Мне выпала честь общаться с теми, кто стоял на пороге смерти более осознанно, чем большинство людей. Одна из них, Анджела, сидела в той же комнате, где сейчас сижу я, и говорила: «Жаль, что все происходит именно так, но это лучшее, что со мной случалось». Она признавала тот факт, что пожирающий ее изнутри рак наконец-то подтолкнул ее к жизни. Анджела прожила хорошую, достойную жизнь, но так и не узнала себя. Во время анализа она вскрыла нетронутые ранее части своей личности, принялась изучать музыку, карате и рисование. Я был потрясен ее мужеством, человеколюбием и простой мудростью. К моменту своей смерти ей удалось обрести богатство, несравнимое со всем, что у нее было: удивительное смирение и осознание величия своего странствия. Человек, обратившийся ко мне за помощью, с тех пор не раз помогал мне самому.
Страдания, сопровождающие перевал в середине пути, можно обернуть вот в такие победы. По иронии судьбы, в результате победы мы приобретаем новый взгляд на потери, ибо избавление от уверенности прежнего эго открывает перед нами куда более масштабную реальность. Если бы мы были бессмертны, для нас не было бы ничего ценного, ничто не имело бы значения. Но мы не бессмертны, поэтому важен каждый наш выбор. Благодаря выбору мы становимся людьми и обретаем смысл жизни. Парадокс, однако, заключается в том, что наша значимость и достоинство, ужас и надежда человеческого существования зависят от бренности. Это то, что имел в виду Уоллес Стивенс под своим высказыванием «Смерть – мать красоты»[114]. Из ужаса рождается красота, равно как и желание подтверждать – много ужаса, много красоты.
Мы понимаем, что пережили перевал в середине пути, когда больше не цепляемся за то, кем были, не стремимся к славе, известности или видимой молодости. Восприятие жизни как медленное убывание, неотвратимое ощущение невосполнимой утраты претерпевает трансформацию в результате ослабления привязанностей прежнего эго и начала погружения в таинство.
Как всегда, поэт отразил парадокс, отмеченный два тысячелетия назад Иисусом: дабы обрести жизнь, мы должны научиться ее терять. В своей девятой «Дуинской элегии» Рильке говорит о цикле смерти:
Ты права, как всегда, и любезная Смерть –
святая уловка твоя, изобретение.
Смотри, я живу. Чем?
Ни детство мое, ни грядущее – нет,
не становятся меньше.
Но в избытке бьют мощным ключом
в моем сердце[115].
Парадокс заключается в том, что, только отказавшись от всего, к чему мы стремились, мы выходим за пределы иллюзорной гарантии безопасности и идентичности; мы должны отбросить все желаемое. И тогда, как ни странно, наше сердце переполнится ощущением полноты бытия. И мы начнем руководствоваться не рассудочными знаниями, сколь важными они порой ни были бы, а мудростью сердца.
Светлый промежуток
Не знаю лучшего определения жизни, чем то, что дал Юнг: «Жизнь – это светлый промежуток между двумя великими таинствами, которые есть одно»[116]. Тайна, которую можно постичь с помощью слабого проблеска бытия, именуемого сознанием, еще не вся тайна. Тот день, когда мы окончательно и с уверенностью поймем, в чем состоял смысл нашего странствия, не наступит никогда. Нам лишь предстоит прожить его настолько сознательно, насколько мы можем.
Современный греческий поэт Константинос Кавафис сумел уловить парадокс: возможно, цель любого путешествия есть само путешествие. Его стихотворение называется «Итака», город, из которого отправился в странствие и куда мечтал вернуться Одиссей, прообраз странника, живущего в каждом из нас. Наставляя Одиссея молиться, чтобы путь оказался долгим, поэт советует ему не стараться сократить его. И когда он наконец причалит к берегам родной земли, помнить:
Какое плаванье она тебе дала!
Не будь Итаки, ты не двинулся бы в путь.
Других даров она уже не даст.
И если ты найдешь ее убогой,
обманутым себя не почитай.
Теперь ты мудр, ты много повидал
И верно понял, что Итаки означают[117].
Наши «итаки» – не пункт прибытия или место покоя, но энергии, которые запускают и питают наше странствие.
На протяжении второй половины жизни, когда бы та ни наступила, мир прежнего эго может все еще требовать верности. Но чувство реальности зависит от него гораздо в меньшей степени. Да, потерю коллективных ролей можно считать своего рода смертью, однако осознанное освобождение может запустить процесс трансформации, которому мудрее способствовать, а не препятствовать. После того как мы преодолеем этот духовный кризис, масса прежних настойчивых требований эго уже не будут казаться важными.
Признаком того, что человек еще не прошел перевал в середине пути, служат сохранившиеся действия по укреплению эго, свойственные первой взрослости. Человек еще не осознал, что они всего лишь воплощают собой проекции на преходящие и сомнительные иконы. Это иллюзорные идолы, которые, являясь необходимыми в ранней жизни, впоследствии только сбивают нас с пути. Само по себе наше странствие, конечно, символично, это образ движения, развития, победы эроса над танатосом, попытка воплотить смысл. Наша задача в среднем возрасте – быть достаточно сильными, чтобы избавиться от настоятельных требований эго первой половины жизни и открыться для настоящего чуда.
Кризис среднего возраста – это крах не сути нашей личности, а наших предположений. Глядя на тех, кто прошел этот путь до нас, мы, естественно, пытаемся выделить модели, схемы поведения и установки. Мы предполагаем, что, следуя их программе, мы в конце концов уверимся в том, кто мы есть, и раскроем смысл жизни. Когда выясняется, что это неправда, мы испытываем разочарование, тревожность и даже считаем себя преданными. До нас доходит, что смысл жизни не ведом никому, никто не постиг эти таинства. Те, кто утверждают, что им это удалось, либо все еще пребывают в плену проекций, либо обычные хвастуны; в лучшем случае они доказывают свою собственную правду, не нашу. Никаких гуру, ибо каждый из нас проходит свой уникальный путь.
Юнг напоминает нам, что испытываемая нами боль – это душевные страдания тех, кто пытался «довольствоваться неполными или неверными ответами на вопросы, которые перед нами ставит жизнь»[118]. Так что, если мы понимаем, что наша жизнь беспросветна, наши горизонты узки, наши линзы примитивны, мы либо бежим с корабля, либо отправляемся в путь. Тем, кто переживает из-за того, как наше странствие отразится на окружающих, следует помнить: лучшая помощь – проживать свою жизнь настолько полно, чтобы другие могли свободно проживать свою. По мнению Юнга, это особенно верно по отношению к родителям и детям. Рильке пишет:
Иногда человек встает во время ужина,
Выходит за порог и идет, идет, идет,
Потому что есть церковь где-то там, на востоке.
И дети его возносят молитвы, словно он умер.
А другой человек, оставшийся дома,
Остается среди тарелок и стаканов,
И детям его приходится выходить и идти далеко,
К той самой церкви, о которой он забыл[119].
После перевала в середине пути никто не может предположить, куда приведет нас наш путь. Нам известно лишь, что мы обязаны нести ответственность за самих себя, что путь, избранный другими, вовсе не обязательно подойдет нам и что искомое нами сокрыто внутри, а не снаружи. Как гласит легенда о священном Граале, возникшая много веков назад, «позор идти по дороге, протоптанной другими». Только обратившись внутрь, мы сможем уловить порывы души, и именно фокус на внутренней, а не на внешней истине отличает вторую взрослость от первой. И снова Юнг напоминает нам: «Только тот, кто внемлет сознательно силе внутреннего голоса, становится личностью».
Осознание – главный элемент, в противном случае мы остаемся в подчинении комплексов. Герой в каждом из нас должен ответить на зов индивидуации. Нам нужно заглушить какофонию внешнего мира и прислушаться к внутреннему голосу. Раскрыть собственную индивидуальность нам удастся лишь тогда, когда мы рискнем следовать его указаниям. Может быть, мы станем чужаками для тех, кто считал, что знает нас, зато по крайней мере перестанем быть чужаками для самих себя.
Сознательное переживание перевала в середине пути требует, чтобы мы отделяли то, кто мы есть, от накопленного и пропущенного через себя жизненного опыта. Наше мышление проходит все ступени от магического к героическому и затем к человеческому. Мы выстраиваем менее зависимые отношения с окружающими, меньше требуем от них и больше от себя. Наше эго терпит поражение, а нам приходится менять свое положение по отношению к внешнему миру – карьере, отношениям, источникам внутренней силы и удовлетворения. Предъявляя больше требований к себе, мы перестаем разочаровываться в других из-за того, что они не дают нам того, чего не могут дать; мы признаем, что их главная обязанность, как и наша, – их собственный путь. Мы отдаем себе отчет в бренности своего тела и хрупкости всего человеческого.
Если нам достанет мужества, перевал в середине пути вернет нас к жизни, от которой мы были отрезаны. Как ни странно, но, помимо тревожности, вас ожидает невероятное чувство свободы. Быть может, нам даже удастся осознать: неважно, что происходит вовне, если мы сохраняем жизненно важную связь с самими собой. Новообретенные отношения с внутренней жизнью с лихвой покрывают потери в жизни внешней. Богатство, которое мы обретаем во время странствия души, как минимум столь же отрадно, как и мирские достижения.
Вспомните вопрос Юнга, красной нитью проходящий через все его труды: «Связаны мы с чем-то бесконечным или нет?» Либо мы воплощаем нечто существенное, либо наша жизнь прожита впустую. Мощная загадочная энергия, получающая материальное выражение при зачатии, определенное время сохраняется в нас, а затем уходит куда-то еще. Давайте же будем добрыми хозяевами, давайте осознанно примем этот светлый промежуток.