— У нас уже плакат заготовлен, что досрочно выполняем обязательства, — добавляет Смирнов. Его мокрый бушлат расстегнут, и на фланельке виден комсомольский значок. — Завтра думали повесить в красном уголке, Морозов всю ночь писал.
В другое время и при других обстоятельствах Красильников оборвал бы матроса, не позволил бы вмешиваться. Но сейчас — пусть знает Николай Иванович, как команда реагирует, пусть видит сам.
— Ну что вы, ребята, простите, я это сознаю, — мягко говорит Николай Иванович. — Но плот ведь надо отправить, и так простоял четыре часа. Весь фрахт в трубу вылетит.
— В баржах тоже груз, а его не надо доставить? — возражает Красильников.
— Через час или полтора верхнекамский буксировщик «Вишера» приведет сюда плот. Он заберет две ваших баржи, третью, подчалит «Ветер», идущий за вами, и баржи отправим, и порожнего пробега не будет, — объясняет Николай Иванович. — Тут все рассчитано.
— Мы завтра вернемся и сумеем забуксировать плот, — просит Красильников. Он еще пытается решить вопрос по-хорошему.
— С ума сошли! — сердится Николай Иванович. — Еще сутки стоять плоту на приколе! Да сплавщики нас съедят.
Красильников понимает, что просьбами не проймешь. Доводы начальника его не убедили. Наоборот, он становился все более уверен, что защищает интересы общего дела, а не только команды. Глаза его становятся холодными, приобретают стальной оттенок, под скулами ходят желваки, подбородок выдается. Все лицо преображается и, несмотря на молодость, выражает твердость и суровость.
— Идите, ребята, — обращается он к кочегарам и матросам, заполнившим комнату. Ему не хочется, чтобы они были свидетелями спора. Больше он не намерен просить — он потребует.
Когда молодые речники прикрывают за собой дверь, Красильников холодно говорит:
— Я считаю, что приказ неверен. Вы срываете выполнение обязательств…
— Это приказ диспетчера управления, — перебивает Николай Иванович, — обратитесь к нему, может, отменит.
— Какой диспетчер?
— Аксенова.
Красильников недоуменно смотрит то на Николая Ивановича, то на его заместителя, и выражение лица у него такое, как будто он хочет спросить: «Неужели правда?»
— Поговорите с ней, вон селектор.
В голове Красильникова мелькает мысль: «Наверно, Тоня спутала, вот объясню ей». Жесткие морщинки на лбу и между бровями разглаживаются, глаза теплеют, и лицо становится добрым, ласковым. Воображение его рисует любимую девушку, собственно, невесту, которая не раз приходила встречать судно, когда он возвращался из рейса, и, не стесняясь, убирала его каюту, приводила в порядок книги, посуду. Еще в июле, когда во второй декаде пароход выполнил месячный план и начальник пароходства послал по радио поздравление команде, она пришла на судно с букетом цветов и сказала: «А это от меня, Федя. Вы первые выполнили…»
Селектор занят. Красильников слушает, как Аксенова переговаривается с дальней пристанью. Пятьдесят пять дней он плавал в низовьях, не видел и не слышал Тоню. Сначала он не обращает внимания на смысл слов. Он слышит только голос, не низкий и не высокий, милый, родной голос. Потом до сознания доходит и содержание. И все то, что она говорит диспетчеру дальней пристани, кажется очень толковым и дельным. Конечно, со «Стремительным» Тоня не разобралась, допустила ошибку и исправит сейчас же, как только он разъяснит.
Мастер сплава, устало потягиваясь, встает с подоконника, лениво застегивает шинель, потом плащ и говорит капитану:
— Я пойду, Федор Иванович, вы найдете меня на плоту.
Красильников неприязненно глядит на него и ничего не отвечает. Так этот тоже уверен, что из переговоров ничего не выйдет. Мастер надевает на голову капюшон, продевает на плечо ремень кожаной планшетки и, прежде чем выйти, говорит:
— Документы, Николай Иванович, передайте товарищу Красильникову.
Уверенность мастера, нехотя идущего к двери, раздражает и еще больше подзадоривает Красильникова.
— Диспетчер Аксенова слушает, — раздается из маленького репродуктора, установленного тут же на столе.
В конторе становится тихо.
У Красильникова готов вырваться радостный возглас: «Это ты, Тоня!» Он вовремя спохватывается, с трудом сдерживается и с деланной непринужденностью произносит:
— Это вы, Антонина Михайловна?
Несколько секунд репродуктор молчит. Может быть, Тоню кто-то отвлек, и она опустила педаль. Потом доносится слегка дрожащий голос:
— Это… это… капитан… товарищ Красильников?
Красильников уже овладел собою.
— Я насчет нового приказа. Нам предлагают оставить баржи, — начинает он и спокойно рассказывает о расчетах команды. Он говорит убежденно, принимая ее молчание за сочувствие. Кончив, он ждет ответа, заранее зная, что Тоня отменит свой приказ, что у нее хватит мужества признать ошибку.
Проходит минута, другая, а селектор молчит.
— Диспетчерская, управление, товарищ Аксенова, вы слушаете? — тревожно спрашивает он.
Репродуктор заговорил. Тонин голос робок, кажется, что он дрожит. Голос сочувствующий, а слова…
— Приказ правильный. Баржи надо оставить на рейде и немедленно забуксировать плот.
Красильников смущен. Этого он никак не ждал. Неужели это она? Он хмурится, между бровями снова появляется жесткая складка.
— Что же это получается? — говорит он. — Выходит, что диспетчерская срывает нам выполнение навигационного.
— Я исхожу из интересов государства, — доносится из репродуктора. Голос Тони, а не похоже, что это она. Голос ее окреп, не дрожит, приобрел какую-то незнакомую твердость. Она даже поучает: единственный критерий — это интересы всего флота, клиентуры.
— Слышал, слышал, — грубо обрывает Красильников, — почему вы другое судно не пошлете за плотом?
— Я не могу объяснять каждый свой приказ. Я за него отвечаю перед… всеми и перед начальником пароходства. Мне не хотелось прерывать ваш рейс, но обстоятельства диктуют…
— Не хотелось, а срываете, — раздраженно и гневно перебивает Красильников.
— Товарищ Красильников, вы можете обжаловать, но приказ выполнить обязаны.
Красильников совсем теряет самообладание, злится, злится и на диспетчера, и еще больше на ту, которую называл Тоней до сих пор.
— Хорошо, ваш приказ выполню, но этого я так не оставлю.
— Поступайте, как подсказывает вам долг, а пререкаться с диспетчером неуместно. Пожалуйста, передайте селектор Николаю Ивановичу, — спокойно отвечает репродуктор.
Это недвусмысленный намек: разговор закончен, довольно болтать.
Красильников так крепко сжал губы, что они побелели. Досада, стыд, гнев — все эти чувства клокочут в нем, не находя выхода. Его отчитали, отчитали как мальчишку. И кто? Тоня. А ведь он прав.
Вдруг он вспомнил, что Тоня старше его чином. Глаза его суживаются, в них блестит злая ирония. И тоном злым и язвительным, в который вложил все свои чувства возмущения, говорит в микрофон:
— Разрешите идти, товарищ начальник?
Тонин голос опять дрожит, но только одно мгновение, пока отвечает: «Идите». Потом спокойно, по крайней мере внешне, говорит:
— Николай Иванович, почему не отправляете «Стремительного»?
Это замечание самолюбивый капитан воспринимает как пощечину. «Так вот какая ты, Тоня», — изумленно думает Красильников. Неужели это та самая кроткая девушка, которая приходила встречать его с цветами?
Он больше ни словом не вспоминает о баржах. Он посылает людей за продуктами, получает документы на проводку плота, говорит о новом рейсе, справляется о недостатках формировки.
Через двадцать минут, когда артельщик и матросы приносят продукты, Красильников нажимает рычаг, посылая пристани неприветливые, угрюмые гудки — три гудка. Буксировщик разворачивается и уходит в моросящую мглу.
Но Красильников не подавлен и вовсе не обескуражен, хотя горький осадок от селекторного разговора крепко засел в груди и в ушах еще звенит голос Тони, спокойный до равнодушия: «Почему не отправляете „Стремительного“»?
Капитан ощущает в себе какую-то гневную, неистовую энергию. Все его распоряжения четки, тверды, лаконичны.
Едва судно отваливает от дебаркадера, как он вызывает к себе радиста:
— Свяжитесь со службой пути, — приказывает он, — узнайте, сколько воды в Свешинской воложке, какова ширина хода, сколько воды за красными бакенами, потребуйте путейский бюллетень. Пришлите первого штурмана.
В каюту входит пожилой человек.
— Вы меня звали?
— Да. Садитесь. — И без предисловий начинает излагать: — Сухогрузный рейс не получился. Потеряна ли возможность выполнить навигационный план в этом месяце? Я думаю, что нет. Придется идти на разумный, обоснованный риск. Надо использовать настроение команды. Что вы скажете, если мы возьмемся пройти воложку без расчалки?
— Без расчалки! — удивляется штурман. — Так никто же сейчас не ходит без расчалки.
— А мы пойдем. Надо только рассчитать. Получим сведения, рассчитаем точно. А пока готовьте буксиры, проверьте носовой шпиленок. Поговорим еще об этом. Вызвать на работу всех.
Когда штурман вышел, Красильников сжал кулак и, будто угрожая кому-то, взглянул в окно, откуда виднелась река.
— Ну, посмотрим, Антонина Михайловна, — проговорил он вслух. Из широкого, во всю стену, окна каюты виднелась ночная река. По одну сторону — белые бакены, по другую — красные. На берегу, среди елей, виднеются створные огни. На реке снуют катера сплавщиков, выбрасывая из труб клубы дыма.
В каюту стучатся, входит матрос Смирнов. Он предсудкома и пришел договориться с капитаном.
— Так, Федор Иванович, значит, теперь надо отменить завтрашнее собрание?
— Нет, — улыбается Красильников, — не отменить, а отложить. Назначили на десять утра, перенесите на семь вечера.
— А как же, разве мы не к плоту?
— К плоту. Все равно отменять не надо.
«Стремительный» внезапно замедляет ход, шум колес слабеет, капитан смотрит в окно и говорит:
— Вот и наш караван, потом побеседуем.