Из окна виден огромный плот. На головках домики-казенки, силуэт очага, похожий на колодец, фигуры людей. Окна в казенках освещены. На мачтах уже горят фонари. Капитан надевает брезентовый плащ, гасит настольную лампу и выходит на палубу.
Как только буксировщик осторожно прижимается к хвостам и якорь опускается на дно, Красильников приказывает зажечь прожектор. Сильный голубой луч прорезает мглу и, славно голубая широкая тропа, ложится вдоль плота, освещая бревна от хвоста до головок. В голубом свете ясно очерчены прыгающие по бревнам люди.
С парохода спускают трап, и тотчас же матросы выносят стальные буксиры. В хвосте плота, до сих пор пустынном, сразу делается оживленно, становится многолюдно: начинается заделка буксиров.
Капитана уже ждут мастер, бригадир и начальник участка. Они стоят на бревнах в плащах и с короткими баграми. Когда Красильников ловким молодым шагом спускается с борта, мастер предлагает ему багор, короткий, как трость. Вонзив острие багра в бревно, хорошо опираться на него.
— Зачем? — спрашивает капитан.
— А не поскользнетесь?
Красильников машет рукой и отказывается. От дождя намокла кора, и ходить, действительно, трудно, скользко. Но Красильников ловок и в нужную минуту нащупывает ногами шершавую точку и прочно встает на бревно. Ему предстоит обойти весь плот, осмотреть ромжины, бортовую ошлаговку, пучки, якоря, лоты, дректы.
Вокруг пыхтят катера. Одни прижимаются к борту, готовясь толкать плот, как только он станет выходить на буксир, другие подводят последний такелаж.
Караван уже принят мастером, но Красильников ни на кого не полагается, особенно сейчас, в связи с задуманным. Во время заправки в воложку без расчалки придется много и искусно работать с тормозным железом.
За семьдесят два километра от «Стремительного», вверх по реке, в белом здании с колоннами, над крышей которого установлен флагшток и реет сине-красный вымпел, сидит Аксенова и говорит по телефону с портовым диспетчером. Она просит через двадцать минут выслать рейдовый буксир «Лещ» для сопровождения под мост проходящего плотокаравана.
Потом она нажимает педаль селектора и спрашивает линейного диспетчера пристани, расположенной далеко-далеко отсюда, на семьдесят километров ниже, когда прошел «Уральский рабочий». Перед ней во всю длину стола приколотый кнопками график. Аксенова протягивает карандашом линию, отмечает время прохождения воза, затем опять разговаривает по селектору или вызывает по радио то или иное судно, дает распоряжения, отвечает на вызовы, телефонные звонки, — словом, командует флотом. Но вот выпадают минуты, когда в диспетчерской становится тихо, никто не звонит, не спрашивает, не жалуется на отсутствие топлива или буксирных тросов, никто не докладывает. И Аксеновой невольно вспоминается разговор с Красильниковым. Сначала в ушах звучит: «Это вы, Антонина Михайловна?» Она понимает, что Федя обрадовался, узнав ее голос, потом спохватился и продолжал сухо. Но разве можно обмануть ухо любящей женщины?!
Она слушает первую фразу и чувствует, что у нее сердце сильнее бьется. В комнате никого нет, но она почему-то краснеет и глядит на дверь. И такое длится минуту или две, потом она уже во власти разума и долга и совершенно спокойно отвечает и приказывает, будто чужому. Когда она вспоминает его последние слова, сердце у нее начинает ныть. Она понимает, что Федя нарочно не обратился к ней ни по фамилии, ни по имени-отчеству, что его «товарищ начальник» прозвучало насмешливо, зло и ужасно холодно.
Она хорошо знает Федю. Он не захочет понять, что иначе она не могла, потому что выполняла долг и действовала в интересах государства. Он будет видеть только свою неудачу, в которой обвинит ее.
Звонит телефон, Аксенова вздрагивает, гонит прочь неуместные мысли и изо всех сил старается внимательно слушать. Помимо воли, приходят грубые, гневные слова: «Слышал, слышал». Сердце у нее безотчетно щемит.
— Что? Что? — переспрашивает она и ловит себя на том, что слушает рассеянно. Она предельно напрягает внимание, и ей удается сосредоточиться, успокоиться и не вспоминать Федю.
На графике Аксенова читает красные, синие, черные линии; они ей раскрывают все, что делается на большой реке: движение барж, плотокараванов, легких, тяжелых возов, грузовых теплоходов, буксировщиков, плавучих бункеровочных станций. Она видит, что движется вниз, вверх, что стоит, что отстает, кто опережает расписание…
Уже пятый час утра. Аксенова задумчиво глядит в окно и не видит ни мокрой пустынной мостовой, ни расплывчатого света висящего фонаря, отражающегося на асфальте. Мыслями она далеко отсюда. Помимо желания, в ушах опять звучит голос Феди, насмешливый, чужой. «Разрешите идти?» — с какой уничтожающей иронией это было сказано. Воображение рисует ей его лицо, две морщинки, придающие выражение суровости, даже жестокости. А голубые глаза кажутся выцветшими, холодными.
Она уже встречалась с таким его выражением. К счастью, это относилось не к ней, а к матросу, в чем-то провинившемуся. Он его отчитал холодно и безжалостно и предупредил: еще одно малейшее проявление лени — и матрос будет списан. Тогда еще она подумала о его непреклонной воле. Он может быть безжалостным. Спустя десять дней она встретила матроса в отделе кадров. Федя — списал-таки его с судна.
Стены диспетчерской задрапированы темно-бордовым сукном, изолирующим комнату от проникновения посторонних звуков. В работе наступает затишье. Бывает так, когда вдруг все замолчит, ни звука, ни шороха, и слышно лишь, как шуршит карандаш. На графике начата новая линия, линия движения плотокаравана «Стремительного». Феде удалось совершить операцию забуксировки за два с половиной часа и досрочно выйти в рейс с плотом. Конечно, это не даст им возможность в оставшиеся сутки завершить навигационный. Нет слов, если бы они прошли с баржами до города, как планировалось вначале, то они бы выполнили навигационный план тридцатого сентября, а теперь выполнят не раньше второго октября.
Могла ли она поступить иначе? Аксенова снова считает. Сколько и как бы придирчиво она ни проверяла себя, а получается, что распорядилась правильно.
Впрочем, может быть, они совсем разные люди. Когда «Стремительный» вышел в рейс с плотом, она вызвала Красильникова по радио, чтобы узнать, что нужно судну для успешного плавания. Он не явился в радиорубку, а послал вместо себя первого штурмана и велел передать, что находится на мостике и не может отлучиться. Формально как будто ничего особенного, но из опыта Аксенова знала, что ни один капитан не пропустит случая поговорить с диспетчером и рассказать о своих нуждах.
Штурман, вероятно соответствующим образом настроенный, сказал коротко: «Ничего не нужно. Спасибо».
Нет, Федя не поймет. И вдруг у нее мелькнула мысль: «Теперь уж не нужно трюмо». О трюмо они говорили еще ранней весной, до открытия навигации, когда ходили с Федей в театр. Он сказал, что выхлопочет квартиру в городе в строящемся доме, отдельную, из двух комнат. Когда она усомнилась, дадут ли, он так уверенно засмеялся, что и у нее появилась уверенность. Она взяла его под руку и, проходя мимо зеркала, скорее в шутку, чем серьезно, сказала: «И трюмо купим, в прихожую поставим». «Купим, обязательно», — серьезно ответил он…
У Аксеновой появилось предчувствие: это разрыв. И тотчас же сухой, будто чужой голос, голос рассудка, иронически шепчет: поссорились по радио. Она горько усмехнулась, а тот же чужой голос услужливо напоминает: и познакомились по радио.
Да, знакомство тоже произошло по радио.
Это было в прошлом году, в октябре. Морозы ударили внезапно. «Сало» плыло по реке и на глазах превращалось в лед. Под баржи начала набиваться шуга. Все суда, буксирные и пассажирские, заторопились в затоны. «Стремительный» пришел в порт двадцать четвертого октября.
Аксенова хорошо помнит: было морозное утро, градусов двадцать ниже нуля. Уборщица тетя Клава первый раз затопила печь, облицованную кафелем, и сказала: «Вам будет тепло дежурить, Антонина Михайловна». Прошло не больше часа с начала ее дежурства, вдруг ее вызывает по радио капитан «Стремительного», да так настойчиво, что приходится прерывать разговор по селектору.
— С кем я говорю, — доносится из приемника, — с дежурным диспетчером Аксеновой? Так вот, товарищ Аксенова, докладываю: прибыл в порт, судно в полном порядке, ждем назначения в рейс.
— Мне это известно, ждите, я вас вызову… — отвечает она и хочет назвать фамилию капитана, но не помнит. Она никогда не видела этого судоводителя, знала только, что он второй год плавает капитаном и что он один из первых стал водить баржи по новому, прогрессивному методу. Главный диспетчер говорил о нем как о способном судоводителе.
— Сколько ждать? Мне нужно в рейс, дайте воз, — настаивает капитан.
Аксенова хмурится. По сути, ей в первый раз приходится сталкиваться с этим капитаном. Что-то дерзкое и нахальное слышится ей в его голосе, в его настойчивом требовании…
— Капитан «Стремительного», слышите меня? — опрашивает Аксенова, глядя на шелковый экран приемника, откуда сначала раздаются свист, крины, потом голос капитана.
— Моя фамилия Красильников. Диспетчеру следовало бы это знать. Слышу вас хорошо, жду ответа.
Насчет фамилии замечание справедливое. Аксенова сознает это и слегка рдеет от неловкости. Но это длится только одно мгновение, затем она четко выговаривает каждое слово:
— О вашем судне вопрос решается. Возможно, пойдете в затон. Воза для вас нет. Ждите окончательного решения. Решает руководство. С вами все.
— Нет, не все, товарищ Аксенова. Передайте: команда готова плавать в любых условиях. Мы выполнили навигационный план на сто четыре и две десятых, а по социалистическим обязательствам обещали на сто пять. Остается чепуха: сделать всего четыреста тысяч тонно-километров.
Вся эта речь, изредка прерываемая помехами в эфире, тронула Аксенову. Она почувствовала, что капитан Красильников (теперь она уже не забудет его фамилию), который сначала показался нахальным, на самом деле, должно быть, очень переживает из-за того, что ему не удалось выполнить обязательство.