«Какое легкомыслие! — рассердился он. — Бедный мальчик, чего они ждут? Чтобы ему стукнуло двадцать, чтобы он ревел, словно бык, которого оскопляют? Нет, тут и в самом деле ничего не изменилось».
— Послушай, как ты вырос, — обратился он к мальчику. — Я едва узнал гебя. Ведь тебя зовут Нсимален?
— Амугу! Амугу! Амугу! — вместо ответа трижды прокричал мальчик.
— В чем дело, сынок? — послышался голос мужчины откуда-то из банановой рощи.
— Человек пришел.
— Что за человек, сынок?
— Не знаю.
Слабое шуршанье сухих листьев, устилавших землю, указывало на то, что мужчина направлялся к ним, хотя прошло немало времени, прежде чем он появился. Голый по пояс, в поношенных шортах, с большими мускулистыми босыми ногами, уверенно ступавшими по земле, мужчина этот был на целую голову ниже Эссолы, но на редкость плотно сбит. На его молодом смеющемся лице сверкали большие, навыкате глаза. Увидев человека, о появлении которого возвестил его сын, он остановился как вкопанный, разинув рот и вытаращив глаза от изумления. У него перехватило дыхание. Потом он завертелся волчком и, захлебываясь, повторял, смеясь и рыдая, только одно слово:
— Братишка! Братишка! Братишка! Братишка…
Не переставая твердить это слово по-французски, он обнимал Эссолу, прижимал его к своей груди, потом отпускал, кружа вокруг него, чтобы получше рассмотреть со всех сторон, а Эссола улыбался ему в ответ, хотя глаза его оставались печальными.
Голый мальчик наблюдал за поведением обоих мужчин, ничем не обнаруживая своего удивления.
— Братишка! Братишка! Скажи, что я не сплю. Скажи, что это и в самом деле ты, а не твой призрак.
— Амугу, кто это? — повелительным тоном спросил мальчик.
— Как! — с вызовом сказал Эссола. — Ты что же это, не знаешь, что папу надо звать папой?
— Ничего не поделаешь, Нсимален привык звать меня по имени. Не знаю, откуда это пошло, верно, тут и моя вина есть. Помнишь, ему было всего два года, когда ты приезжал к нам в последний раз.
— Я его сразу узнал. Упрямый мальчишка и такой же настырный, как был.
— Само его имя об этом говорит. Нет, он ничуть не изменился, куда там! А где твой чемодан, братец? Нам сказали, что ты полгода назад вышел из тюрьмы. Где ты пропадал? Почему не приехал к нам сразу? Уж не собираешься ли ты снова заняться политикой? Бедный брат! Ты и представить себе не можешь, как нам тебя не хватало все эти годы. Ты видел Мартина?
— Не спрашивай! Помоги-ка лучше перенести его. Я видел из автобуса, как он упал в канаву. Он мертвецки пьян. Боюсь, не расшибся ли он.
— И так он пил все время, пока тебя не было. Каждый день я жду какого-нибудь непоправимого несчастья. Вот уж проклятье-то!
— Если мы, черные, все еще топчемся на месте и в нашей жизни ничего не изменилось, так это по вине таких людей, как Мартин. И если когда-нибудь случится то, что ты называешь непоправимым несчастьем, может, это и к лучшему.
— Не говори таких ужасных вещей! Ты, я вижу, тоже ничуть не изменился. Ты совсем как мой Нсимален, тебя ничем не растрогаешь. Погляди на моего сына, видишь, как он шагает рядом с нами, точно настоящий мужчина. Мать сразу же хотела везти его крестить в Нгва-Экелё, а я считаю, что спешить некуда. Хотя в общем-то мне на это наплевать.
Они подошли к тому месту, где, скорчившись, лежал Мартин, он храпел, запрокинув голову и открыв рот. Они вытащили его и уложили на откосе, оба были уверены в том, что Мартин поранился или, во всяком случае, сильно ушибся, однако вскоре убедились, что пьяница остался невредим.
— На, возьми ключи, — сказал Амугу, протягивая их Эссоле. — Они были у него в кармане. Вот свинья, ни одной царапины. Правду говорят, что пьянчужек бог бережет.
— Ну что ж, остается только поздравить твоего боженьку, однако это не делает ему чести.
— Ладно, нечего смеяться.
Вдвоем они донесли Мартина до порога дома. Эссола отпер дверь, и они уложили пьянчужку на убогое ложе, застеленное тряпьем. В полутемной комнате, куда сквозь узкое оконце едва проникал слабый свет, стояла еще одна кровать, деревянная, с плетеным матрасом, но без всякого белья.
— Сейчас принесу тебе наматрасник, — сказал Амугу, толкнув кровать, словно желая удостовериться в ее прочности. — Что же касается остального, то, насколько я тебя знаю, ты, верно, прихватил с собой все необходимое. Хотя, может, сегодня тебе не хочется спать рядом с Мартином? Ты ведь его знаешь, раньше завтрашнего дня он не проснется, а за это время не раз будет мочиться. Он пьет все время с тех пор, как ты уехал. Сущее проклятье, говорю тебе. Так что, если тебе противно, можешь ночевать у нас и сегодня, и завтра, в общем, сколько захочешь.
— Я столько всего насмотрелся, братишка, что меня уже ничем не удивишь. Нет, эту ночь я хочу провести здесь. Я хочу поговорить с матерью, и лучшего времени для этого, чем ночь, не выбрать, ночью нам никто не помешает. Она по-прежнему спит здесь?
— Да, да, в соседней комнате. Единственное новшество тут — это навес, под которым она готовит, видишь, вон там. Твоей матери очень хотелось заиметь отдельную кухню, и она давно пристает к Мартину, чтобы он построил ей кухню. Уж она его донимает и так и эдак: «Разве ты мужчина? — говорит. — Ну сделай хотя бы пристройку к дому, который нам оставил твой отец, сделай ты хотя бы кухню. Докажи, что ты мужчина…» Да только все напрасно.
— А где же она сама?
— Скоро придет. В М фу луке идет строительство, там рубят лес, заготавливают кору, говорят, скоро откроют фанерный завод. По утрам на стройку отовсюду съезжаются рабочие, а пропитанием их обеспечивает твоя мать: она печет маисовые оладьи, ты ведь знаешь, она это умеет. Дела у нее идут неплохо, многие сейчас живут гораздо хуже. Только вот беда: проку от этого все равно мало. Сколько бы она ни заработала, Мартин найдет ее тайники, все заберет и пропьет. Будто ураган какой. И представь себе, так все время, с тех самых пор, как ты уехал. Ай-ай-ай, я целую вечность не курил, ни одной, даже крохотной сигаретки. Я ведь знаю, братишка, ты не забыл обо мне, правда?
Эссола отправился за своим старым деревянным чемоданом, который оставил на веранде. Приоткрыв чемодан, он пошарил наугад и достал две пачки сигарет. Амугу выхватил их у него и от восторга пустился в пляс. У Эссолы, который не курил, не оказалось ни спичек, ни зажигалки, а в очаге не было огня. И Амугу пришлось отправиться к себе домой, чтобы прикурить от углей в очаге. Вскоре он вернулся, с наслаждением затягиваясь.
— Брат! — воскликнул он вдруг. — Брат, я все-таки не верю своим глазам! Неужели это ты? Скажи, что ты не призрак!
— Послушай, призраков в наше время не бывает, оставь это дело старикам да колдунам. Это в прежние времена у людей только и было развлечений, что выдумывать всевозможные небылицы. А у нас и без того есть что порассказать друг другу.
— А знаешь, я боюсь твоего разговора с матерью! Такой день, как сегодняшний, следовало бы отметить песнями и танцами, хорошей попойкой, и, уж конечно, должны быть женщины…
— Ты что, думаешь, рождество настало?
— Я вижу, ты и в самом деле намерен объясняться со своими? А если я тебя попрошу отказаться от этой затеи?
— Нет.
— Так я и думал. Да по правде говоря, не я один, все в этом уверены. Мы знали: стоит тебе вернуться, и снова все начнется… Но мы не сомневались, что рано или поздно ты вернешься. Хотя твои, я имею в виду твою мать и брата, на это, как ни странно, не рассчитывали. Они почему-то были уверены, что тебе крышка. Пойдем со мной, братец. Я рад видеть тебя. Что бы там ни говорили, ребята с перцем, вроде тебя, не любяг избитых троп. Нам тебя здесь так не хватало, если бы ты только знал, негодник ты этакий. А помнишь, как мы ходили ставить силки в джунгли и ты прятался в чаще, заставляя меня, как дурака, бегать туда-сюда, искать тебя…
Они закрыли все двери и даже замок повесили, словно в доме никого не было. Эссола сунул ключ в солому над верандой, оставив торчать только кончик, который слабо поблескивал на свету. Они зашагали друг за другом, направляясь в лес, видневшийся за домами, — впереди шел коренастый мужчина, за ним вприпрыжку резво бежал голый мальчишка, а Эссола замыкал шествие.
— А помнишь, — снова начал Амугу, — ты был тогда совсем крохотный, чуть повыше Нсималена… Послушай, давай выпьем чего-нибудь прохладительного. В такую жару всегда пить хочется. И потом, бьюсь об заклад, у тебя живот подвело от голода. Ну ничего, добрый нектар наших предков утолит и жажду, и голод скорее, чем что-либо другое. Недаром его называют «белым медом». Бог ты мой, я без конца думаю о том времени, когда ты был совсем маленький! Кто бы мог подумать тогда, что ты станешь человеком, о котором будут говорить повсюду. Уж поверь, здесь только и разговоров было что о тебе. О тебе и о Баба Туре. Говорили, будто ты выступал против Баба Туры и что тебя обошли, но это только временно, некоторые уверяли даже, что ты скоро снова возьмешь верх и тогда тебя поставят вместо Баба Туры…
— Неужели такое и в самом деле обо мне говорили?
— Говорили, но больше уже не говорят, теперь этому конец. Все кончилось, когда жандармы арестовали Нлемё и Нсизоа. Они схватили, их просто так, без всякого повода, арестовали, отвезли в Нтермелен и заперли в подвале супрефектуры. Их били всю ночь, а на другой день отпустили, пригрозив на прощанье: «Ступайте и расскажите всем: то же самое ожидает каждого, кто осмелится сказать, будто можно одержать верх над Баба Турой». А раньше люди открыто говорили обо всем… и о тебе тоже… Я еще возражал им: «Не может этого быть! Неужели вы имеете в виду моего брата? Вы говорите о нем так, что можно подумать, будто речь идет не о нашем Эссоле, а о самом Акомо».
— Поди сюда, мой маленький Нсимален, — сказал вдруг Эссола.
Обернувшись назад, Амугу увидел, как он подхватил малыша и посадил его себе на плечи.
— Не делай этого, братишка! — закричал он. — Ты что, в своем уме? Таскать на себе такого большого мальчишку! Да от него спасу потом не будет.