«А девушка-то и впрямь красавица!» Дед залюбовался нежным и тонким очертанием девичьего овала на иконе. Солнечные лучи, брызнувшие после дождя, казалось, так и ласкали краски: зарумянились щеки, засмеялись, словно живые, глаза.
— Дышит, вот те крест, дышит! — вскрикнул подошедший Кирилыч.
— И впрямь дышит! — Дед шагнул в сторонку, дабы не спугнуть первого взгляда.— Но и отец Амвросий прав: сие не икона, сие парсуна! И парсуна отменная! — И с радостью подумал, что, может, это и не парсуна даже, а картина нового письма. Да не из тех мрачных полотен, на кои нагляделся дед в замках ливонских баронов, когда ходил в молодые годы за рубеж с плотницкой артелью. Нет, в тех темных холстах не было жизни. А здесь — высокое озарение души. И радоваться надо — есть богатырский талант у Никитушки! И бояться: не зарыла бы жизнь сей талант в землю! Дед с показной суровостью посмотрел на застыдившегося Никиту и сказал властно:
— Ты, парень, вот что, отнеси икону сегодня же домой да поставь в горенку. Не то, почитаю, скучаешь один там ночами по зазнобушке! — И лукаво подмигнул Кирилычу. Тот захохотал так, как умел когда-то в Господине Великом Новгороде смеяться Васька Буслаев: громко, простодушно и от всего сердца. За смех этот и выкупил в свое время дед Изот разоренного купецкого сына, буяна и ёрника Кирилыча из долговой ямы.
И свидеться с Оленкой Никите удалось только через неделю после истории с иконой и отцом Амвросием. Попадья навалила на девушку столь много работы, что Оленка и на час не могла отлучиться с поповского подворья. Сам отец Амвросий в церкви боле не показывался, хотя деньги за работу, вопреки мрачным предсказаниям Кирилыча, заплатил исправно.
— Ох не нравится мне эта доброта! Слишком много церквей в Новгороде, чтобы в наших краях поп мирянину обиду простил! — сердито ворчал Кирилыч, когда снимали леса. Теперь всем открылись писанные чудесным лазорем, подновленные настенные фрески, а сверху, из-под самого купола, сурово и властно смотрел осиянный льющимся через узкие окошки „светом Вседержитель письма славного Феофана Грека.
— Деда, а пошто он кулаком-то грозится? — Роман всегда так: во фресках его интересовало движение, рассказ, а не узор и краски.
— А насчет того есть одна сказка, внучок! — Дед с младшим внуком обращался всегда не то чтобы ласковее, а как-то веселее — был и понятней и проще, и жизненный путь его, считал дед, будет прямее, чем у Никиты, — Писала в давние времена одна артель церковь. Писали и Вседержителя. Писали по уставу — с рукой благословляющей. А утром пришли — рука в кулак сжата. Ругнулись мастера и решили, что хлебнули вечор медовухи. Переписали. На другое утро приходят: опять рука в кулак сжата! Взялись они в третий раз за кисти и слышат вдруг голос сверху: «Писари, о писари! Не пишите меня с рукой благословляющей, а пишите с рукою сжатою! Держу я в той руке Господин Великий Новгород, и коли рука моя разожмется — тут и конец граду Новгороду!» Вот с тех пор наши новгородские мастера и пишут Вседержителя на свой сказ — с рукой сжатой, а не благословляющей!
— Но сей-то лик писал не новгородец, его ведь сам Феофан Грек писал, дедушка! А рука все одно сжата! — перебил старика Никита.
— Так оно так, лик сей писал великий Феофан! — согласился дед.— Прав ты, Никита,— малость учен, потому и прав. Но оставь-ка на время свою ученость и подумай: где жил Феофан-византиец лучшие свои годы? Ты думаешь, он наших сказок не слышал, медовухи нашей не пил, с мастерами нашими не водился? То-то! Большой был мастер, не спорю, но говорил сей грек в
Новгороде русским голосом! — Дед закашлялся и махнул рукой.— А впрочем, шли бы вы гулять, ученые головы! Нонче отец Амвросий нам всем расчет дал, не поскупился! Берите-ка! — Дед раскрыл кожаный кошель и дал братьям по рублевику весомой чеканки. — Ступайте, ступайте! — рассмеялся он удивлению внуков: никогда до того не баловал он их такими деньгами.
— Эх! Сегодня наш брат мастеровой и загуляет! — радостно подмигнул Ромке Кирилыч.
— Я те погуляю! — грозно пообещал дед.— Расчет не получишь, пока вечером остальные леса не приберешь. Мне еще сегодня верхний строй подновить надо.
— Ну что, Никитушка, делать-то будем? Ты только глянь — цельный рубль! У тебя целковый, у меня целковый... Давай, мы с тобой на ярмарке у цыганов славного конька сторгуем? Настоящего, ездового, а не дедушкину сивку-бурку! — Глаза у Ромки так и загорелись при одной мысли о лошадях. Должно быть, с тех времен, когда они еще не были при деле и мальцами ездили с Кирилычем в ночное, родилась в нем эта страсть к лошадям.
— Ан нет, Роман, — несогласно завертел головой Никита.— Я лучше завтра немецких красок да новые холсты куплю!
— Опять малевать? А по мне, так пропади они пропадом: что иконы, что парсуны! Право! В тебе, Никита, словно и не течет кровь стрелецкого десятника Стремянного полка!
— Тише ты ори о крови-то своей, дурень! Забыл царский указ — выслать из Москвы стрелецких вдов и сирот и впредь детей казненных стрельцов на службу царскую не брать. Так-то! Ступай-ка ты, Ромка, лучше на ярмарку коней смотреть, а я пойду своей дорогой!
— Чай, Оленке обновы покупать!
— Ах, и ты туда же, смеяться! — Никита перехватил брата и хотел было перебросить его через плечо, но тот изловчился и, падая, так потянул на себя Никиту, что тот сам перелетел через него, и через секунду крепыш Ромка сидел уже у него на груди и крепко держал за руки.
— Молодец, Ромка! — одобрительно хмыкнул с крыльца Кирилыч.— Славный перехват! Где выучил-ся-то?
— Грузинец один на ярмарке показывал. Э, да вставай, вставай, братан,— вон и зазноба твоя из-за амбара знаки подает, зовет, поди! — И пока Никита бежал к Оленке через огород, он слышал позади дружный хохот Романа и Кирилыча.
— Вот черти! Еще попадью из избы выманят! — испугался было он на ходу, но, к счастью, все обошлось...
— Серденько мое, Никитушка! — Оленка сама обхватила его и крепко поцеловала на виду изумленных Кирилыча и' Романа. Затем оттолкнула и сказала быстро: — Приходи сегодня на Гарольдов вымол. Я буду там, слышишь, обязательно буду!
Тут со двора раздался сердитый голос попадьи, и, подхватив ведра, Оленка быстро зашагала к поповскому дому.
Надо ли говорить, что еще и не свечерело, а Никита уже торчал у старой пустой пристани окрещенной еще в давние-давние времена, когда княжил в Новгороде великий князь Ярослав, Гарольдовым вымолом.
На Волхове было тихо, спокойно, редко-редко проскрипят уключины лодки да заскользит над водой полный парус рыбачьей соймы, возвращающейся с Ильменя. Только на другой стороне, у Детинца, мелькают черные монашеские клобуки и несутся сердитые голоса: по указу царя Петра монахов занимали на черной работе — заставляли подновлять обветшавшие укрепления Детинца на случай, ежели заявятся шведы. Впрочем, монашеская братия не особливо себя утруждала работой без царского надзора, а воевода, как было всем ведомо, славился сребролюбием и богобоязненностью. И вскоре черное воинство дружно зашагало по дороге в Юрьев монастырь, предвкушая вечернюю трапезу.
И наступила столь сказочная тишина, что Никита, казалось, услышал, как с тихими всплесками Волхова течет само время. Как и века назад, река медленно, но упрямо несла свои воды на Север, в страну угрюмых варягов, с которыми столько раз шли кровавые войны. Вот и ныне уже пятый год шла война со шведом, потомком древних варягов. Многое видел на своем берегу седой Волхов.
Никита особливо любил слушать дедушкины сказы длинными зимними вечерами. Забирались они с братом на теплую и широкую русскую печь и оттуда сверху видели диковинные при свете одинокой свечи тени на степах, слышали напевную речь деда, пока тот неспешно вел старинный сказ, что слышал еще от своего деда: плотницкий род Корневых был в Новгороде древнее иных боярских родов. Баял им дед и старинный новгородский сказ про Гарольдов вымол. Многие сказы ведал дедушка! Правда, с годами меньше сказы сказывал, боле учил внуков грамоте: и своей, славянской, и грамоте немецкой,— дошел он до нее самоучкой в своих многих скитаниях по Ливонии и Эстляндии. Жил тогда дедушка и в Риге, и в Ревеле, мастерил, плотничал. Так, глядишь, и заговорил с немецкими мастерами и заказчиками на их языке. Ромке немецкий давался с трудом — ему бы все на саблях с Кирилычем биться, а Никита и не заметил, как выучил.
Вернулся же дедушка из Ливонии с поврежденной левой рукой: отхватил ему в Нарве два пальца палашом шведский офицер. Дабы не платить за работу, набросился при расчете, да еще пригрозил бросить деда в темницу как московского соглядатая. С тех пор и’ отошел Изот от извечного корневского плотничьего ремесла и занялся «божьим промыслом»: стал писать иконы, подновлять древние росписи и со временем приобрел славу первого новгородского изографа.
Тогда же заделался он и великим книгочеем, и каких , только удивительных книг не прочел в дедушкином доме Никита: тут и Четьи-Минеи, и «Космография» Козьмы Индикоплова, и совсем диковинная книга «Описания войн, или же Как к гибели и разорению всякие царства приходят». Но больше книг полюбил Никита тонкую науку красок и скоро стал деду прямым в том помощником, и многие заказчики, знавшие толк в ремесле, просили деда приходить с «товарищем своим», Никитою. И по тому, как радовался дед таким приглашениям, понятно было, что видит он в Никите не помощника, а преемника.
— Роман — тот другое дело, в том стрелецкая кровь бунтует, воин растет, а Никита — наш, корневской породы! — говорил дед гостям, не таясь от внуков.
«И точно, Ромка воин великий! — даже в мыслях улыбался Никита, вспомнив о брате,— Бегает по всему Новгороду? расспрашивает всех встречных солдат о битвах, что гремят -по соседству с новгородскими землями, в Ливонии и Ингерманландии». В последний год, с тех пор как царь Петр захватил устье Невы и заложил там Питербурх, через Новгород, по Московскому тракту, почитай, каждый день идут обозы и маршируют воинские команды. Так что рассказчиков о Северной войне хоть отбавляй...