И онъ шелъ и шелъ, узнавая съ радостью тѣ мѣста, гдѣ онъ нѣкогда бортничалъ, гдѣ ставилъ онъ западни на звѣрей дикихъ, гдѣ жилъ онъ жизнью привольной и тихой, какъ звѣрь лѣсной. И въ попутныхъ поселкахъ, гдѣ гремѣли уже старинныя колдовскія пѣсни сперва въ честь чаровницы-весны, а потомъ Лада свѣтлаго и жаркаго Ярилы, и носили стройныя дикія дѣвушки по солнечнымъ дорогамъ разукрашенную лентами пестрыми нѣжную, бѣленькую березку, символъ матери-природы и матери вообще, и заводили игрища «межю селы», на которыхъ парни «умыкаху у воды дѣвиця» въ жены себѣ, — онъ всячески избѣгалъ того, что было страшнѣе всего: женщины. И это не было трудно: онъ внушалъ имъ, робкимъ, страхъ, этотъ большой, сильный человѣкъ въ странной, черной одеждѣ, съ сумрачно горѣвшими глазами. Онъ пробовалъ говорить имъ о Богѣ цареградскомъ, единственно истинномъ и онѣ охотно слушали его, и кормили его, и поили, но — сторонились его. А когда кончалъ онъ странныя рѣчи свои, въ тихомъ сіяніи молодого мѣсяца, свѣтлой чаровницы Мокошь, снова гремѣли старыя, колдовскія, грѣшныя пѣсни. И горько ему было, что онъ одинъ среди этого гомона и радости земли, и душа его томилась больно, и тоска о Ганнѣ мучила его, и бѣжалъ онъ отъ Ганны все дальше и дальше лѣсами дикими, держа путь свой къ той украинѣ земли Кіевской, гдѣ «по Оцѣ-рѣкѣ», смѣшавшись съ кроткою чудью бѣлоглазой, жили вятичи…
И вотъ разъ, подъ вечеръ, когда надъ старымъ, звенящимъ въ вышинѣ боромъ сіяла свѣтлая Мокошь, покровительница родовъ и богиня женщинъ, и мавки-русалки длиннымъ бѣлымъ хороводомъ поднялись съ темнаго дна Ужвы-рѣки, что въ Оку пала, и покатилъ по водѣ верхомъ на сомѣ старый, добродушный толстякъ Водяной, недавно, на Никитинъ день, съ шумомъ проснувшійся отъ долгой зимней спячки своей, и кружился, веселясь и качаясь на длинныхъ вѣтвяхъ по лѣсу озорникъ Лѣшій, и защелкалъ въ душистой уремѣ колдунъ-соловей, онъ пришелъ въ небольшое селеніе, затерявшееся въ лѣсной пустынѣ. Тамъ, на широкой, зеленой полянѣ, полыхалъ огромный костеръ, — «пожаромъ» звали его въ тѣ времена, — а вокругъ него, въ однѣхъ холщевыхъ рубахахъ, искуссно вышитыхъ по вороту и по подолу, въ вѣнкахъ изъ молодыхъ цвѣтовъ на головѣ и съ бусами изъ зеленой глины на шеѣ, бѣшенымъ хороводомъ, изгибаясь стройными, горячими тѣлами, неслись дѣвушки съ пьяными глазами, съ жарко дышащими устами и «перескакаху чрезъ огнь по нѣкоему древлему обычаю». И снова кружились онѣ въ пестромъ хороводѣ, и пѣли жаркія пѣсни, и взвизгивали страстно отъ избытка жизни и любви. А вокругъ сидѣли вятичи-поселяне и глаза ихъ горѣли зеленымъ, пьянымъ огнемъ. И большой каменный Перунъ, сжимая въ десницѣ своей пучекъ ярыхъ молній, стоялъ на холмѣ, надъ дымящеюся рѣкой и, весь отъ луны серебряный, благосклонно взиралъ на эти игры дѣтей своихъ, и золотился въ серебряномъ сумракѣ у подножія его огонь священный неугасимый, поддерживаемый старымъ волхвомъ полѣньями дубовыми…
И Андрей не зналъ, была ли это ревность о Господѣ или просто зависть къ этимъ, хотя и мимолетнымъ, но жгучимъ радостямъ земли, въ которыхъ ему уже нѣтъ доли, заговорила въ немъ, но, внутренно яростный, выступилъ онъ на поляну изъ чаши лѣсной и съ испуганнымъ визгомъ разбѣжались опьяненныя дѣвушки, и схватились за свои короткіе копья и ножи вятичи. Но не устрашился ихъ Андрей и съ крестомъ распятаго жидовинами бога въ высоко подъятой рукѣ вышелъ къ костру. И, видя, что онъ безоруженъ и одинъ, селяки успокоились, а такъ какъ всегда славились они гостепріимствомъ, то и встрѣтили они дальняго гостя привѣтствіями…
И у догорающаго священнаго огня сгрудилась толпа лѣсныхъ Селяковъ и жадно слушала чудныя рѣчи странника о томъ, какъ сначала все было неустроено и духъ Божій носился надъ бездной, и какъ въ первый день грозный Богъ сотворилъ для человѣка эту вотъ землю, а во второй — твердь или видимое небо, чтобы днемъ согрѣвало людей солнышко, а ночью чтобы яркія звѣзды служили ему спутниками надежными въ лѣсныхъ пустыняхъ, какъ потомъ создалъ этотъ Богъ на потребу человѣкамъ птицъ, рыбъ и звѣрей всякихъ, а потомъ, когда все такимъ образомъ было готово, создалъ и самого человѣка, какъ люди размножились и прегрѣшили и Господь перетопилъ ихъ всѣхъ, какъ потомъ, долгое время спустя, у него родился сынъ, какъ сынъ этотъ старался обрезонить жидовиновъ жить по совѣсти и какъ тѣ не послушались его и распяли на крестѣ, и какъ онъ воскресъ и улетѣлъ на небо, и какъ надо вѣровать въ него и исполнять все, что приказалъ онъ: нельзя жрать нечисть всякую безъ разбору, нельзя срамословить предъ отьци и передъ снохами, и баловаться съ дѣвками на игрищахъ межю селы у священныхъ водъ, и не приносить идоламъ поганымъ никакой «жаризны», и многое другое…
И долго, долго говорилъ онъ, а селяки слушали: они любили такія замысловатыя сказки до страсти… Уже черкнула на востокѣ, надъ зубчатою стѣною лѣсовъ, золотисто-зеленая полоска зари, а онъ все говорилъ и успокоившіяся дѣвушки смотрѣли ему въ глаза очарованными глазами изъ толпы поселянъ, сидѣвшей вкругъ него тѣснымъ кольцомъ… И вотъ отъ рѣки поднялся туманъ, бѣлый и мягкій, и свернулся легкими облачками розовыми и потянулся ввысь, и изъ-подъ густой пелены его вдругъ, весь озолоченный солнышкомъ, всталъ на крутомъ берегу Ужвы-рѣки Перунъ, сіяющій, и радостный, и многомилостивый…
И возгорѣлось сердце Андрея великою ревностію о Господѣ истинномъ и сталъ яростно обличать онъ идола Перуна. Онъ говорилъ, что это лишь простой, обтесанный руками человѣческими камень, а не богъ, но селяки не вѣрили ему и въ сердцахъ ихъ поднялась темная туча. Андрей не устрашился и, грозный, предложилъ имъ великое испытаніе: вотъ онъ сброситъ Перуна съ берега въ рѣку и, если онъ богъ, пусть поразитъ его онъ своими золотыми стрѣлами, а если онъ только камень безчувственный, то пусть поклонятся вятичи богу истинному.
Селяки приняли его предложеніе, хотя и не безъ великаго страха. И вотъ впереди смущенной толпы ихъ Андрей подошелъ къ берегу и съ замирающимъ сердцемъ — онъ не былъ все же такъ ужъ совсѣмъ увѣренъ, что этотъ Перунъ, благосклонно царившій надъ безбрежной пустыней лѣсовъ вятскихъ и надъ сердцами этихъ добродушныхъ и гостепріимныхъ людей, только камень, — и охватилъ его холодное, могучее тѣло своими узловатыми, могучими руками, и покачнулъ, и повалилъ, и, неуклюже переваливаясь съ боку на бокъ, Перунъ покатился къ краю обрыва, и сорвался съ берега, и среди тучи брилліантовыхъ брызгъ исчезъ въ водѣ.
Толпа лѣсовиковъ ахнула и замерла, но — не было грома, не было молній, не потряслась въ ужасѣ земля и на холмѣ вмѣсто величаво-неподвижнаго бога стоялъ величаво-неподвижный съ горящими, изступленными глазами апостолъ новаго бога.
И тотчасъ же многіе увѣровали въ бога истиннаго, и Андрей тутъ же крестилъ ихъ во имя Отца, Сына и святаго Духа въ изстари языческой Ужвѣ-рѣкѣ. Однако, къ вечеру того же дня вспыхнула въ селеніи тяжкая болѣзнь: въ жестокихъ корчахъ съ быстротой невѣроятной погибалъ одинъ селякъ за другимъ. И тотчасъ же, по обычаю, вспыхнулъ среди нихъ разладъ и жестокое недовольство: тѣ, которые остались вѣрны Перуну, объясняли все это местью поруганнаго бога, тѣ же, которые приняли новую вѣру, хотя и испугались, хотя и поколебалась втайнѣ, утверждали, что въ бѣдствіи виноваты непринявшіе новой вѣры, что это не Перунъ, а Богъ истинный караетъ ихъ, а, можетъ, и просто старый волхвъ нарочно, чтобы вызвать эти распри, отравилъ воду въ Гремячемъ Ключѣ. И отъ словъ лѣсовики перешли къ дракѣ, а отъ драки къ копьямъ и дубинамъ…
И вотъ на холмѣ, съ котораго еще только вчера вечеромъ въ сіяніи луны благосклонно взиралъ Перунъ на игры и пляски дѣтей своихъ и на которомъ теперь уже водруженъ былъ Андреемъ огромный сосновый крестъ, началась кровавая свалка. Андрей и хотѣлъ бы остановить ее, но не могъ, и, безсильный, стоялъ онъ надъ толпой у креста, и ждалъ, когда все это кончится, и было ему скорбно: стало ему вдругъ жалко и своей молодой, изуродованной чѣмъ-то жизни, и ярымъ полымемъ полыхала въ сердцѣ его тоска о брошенной имъ Ганнѣ-полонянкѣ. И вдругъ на шумъ боя выбѣжала изъ лѣса женщина молодая и съ крикомъ бросилась къ нему. Въ одинъ мигъ узнало ее его сердце и поняло все: она бѣжала за нимъ со своей грѣшной любовью. И, сраженный неожиданностью, онъ отдѣлился отъ креста и призывно раскрылъ ей навстрѣчу руки. И въ то же мгновеніе каленая стрѣла, пущенная изъ-за кустовъ старымъ волхвомъ, звеня, впилась въ его сердце и онъ, истекая кровью, упалъ подъ ноги сражающимся, а на него, сраженная нечаяннымъ ударомъ копья, упала оборванная, окровавленная, изстрадавшаяся, но теперь совершенно счастливая Ганна-полонянка…
И такъ какъ нововѣровъ было больше, чѣмъ сторонниковъ Перуна, они побѣдили и, побѣдивъ, сперва справили они по Андрею славную тризну съ игрой во свирѣли и лютни, съ пѣніемъ, съ примѣрными боями воиновъ, съ медомъ хмельнымъ, а затѣмъ съ великимъ торжествомъ погребли въ зеленомъ лонѣ матери-земли тѣло его и приказали уцѣлѣвшимъ поклонникамъ Перуна подъ страхомъ смерти немедленно креститься, что тѣ съ охотою великою и исполнили, ибо на дѣлѣ увидѣли превосходство новой вѣры надъ старою. И общими усиліями селяковъ старый волхвъ былъ сожженъ на огнѣ великомъ живьемъ во славу Бога истиннаго…
И за павшимъ Андреемъ со стороны Кіева шли еще и еще проповѣдники новаго бога, а съ ними и дружинники князя кіевскаго, которые, ежели селяки гдѣ упрямились признать бога истиннаго, легонько эдакъ поторапливали ихъ по загривкамъ познать истинную вѣру и пріять царство небесное. И такъ «монастыреве на горахъ сташя и черноризцы явишася» и князь стольный кіевскій любилъ ихъ даже «до излиха» и всячески помогалъ имъ…
И вскорѣ былъ основанъ монастырь на крутомъ берегу Ужвы-рѣки, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ нѣкогда, встрѣчая солнце, стоялъ Перунъ и гдѣ палъ Андрей, и назвали люди монастырь тотъ непыратый: Спасъ-на-Крови.
И стали въ тѣхъ монастыряхъ черноризцы книги непонятныя списывать одну съ другой для просвѣщенія людей, и иконы писали красками яркими и раздавали ихъ селякамъ на мѣсто прежнихъ идоловъ поганыхъ, преходящаго творенія рукъ человѣческихъ, и шли въ тѣхъ монастырькахъ великіе споры о томъ, можно ли ѣсть кровь рыбью, и можно ли ѣсть бѣлку давленую, и что надо сдѣлать съ человѣкомъ тѣмъ, который передъ обѣдней постучитъ себѣ о зубы яйцомъ куринымъ, и можно ли попу обѣдню пѣть, ежели онъ у себя въ карманѣ платокъ женскій обнаружитъ, и слѣдуетъ ли носить бороду человѣку крещеному. И особенно любили почему-то черноризцы размышлять на тему: что есть жена? И, отвѣчая себѣ, они мудро говорили, что жена есть «сѣть утворена прельшающи человѣка во властяхъ свѣтлымъ лицомъ убо и высокими очима налидающи, ногами играющи, дѣлы убивающи, многы бо уязвиша низложи, тѣмъ же въ доброти женстѣй мнози прельщаются и отъ того любы яко огнь возгорается. Жена есть святымъ обложница, покоище змѣино, діяволь увѣтъ, безъ увѣта болѣзнь, поднѣчающая сковорода, спасаемымъ соблазнъ, безъисцѣльная злоба, купница бѣсовская…» И увѣряли всѣхъ чернецы смиренно, что тотъ, кто «не имѣ жены и кромѣ міра пребывая, заповѣди Господни исправити можетъ, а съ женою и съ чады живуще не можетъ спастися», и находились люди, которые поэтому бросали женъ и дѣтей безъ пристанища, и шли въ монастырь, и опять и опять разсуждали дружно о путяхъ спасенія, и увеличивали казну свою, и заводили холоповъ многихъ и пріобрѣтали вотчины необозримыя… И мудро постановляли: «въ говѣнье дѣтяти молоду коровьяго молока не ясти: два говѣнья матерь ссетъ, а во третье не дати ему ясти;