— Что же значитъ эта странная враждебность между двумя русскими деревнями? Что значитъ эта непонятная пѣсенка? И то, и другое напоминаетъ намъ о той борьбѣ, которая шла тутъ тысячу лѣтъ тому назадъ между христіанскими колонизаторами изъ Кіева и мѣстной языческой чудью бѣлоглазой: вѣдь Мещера это названіе одного изъ финскихъ племенъ, жившихъ «по Оцѣ-рѣкѣ». Ни единъ человѣкъ здѣсь во всей округѣ не помнитъ здѣсь ни о племени мешера, ни о старой борьбѣ, все это умерло, а старая вражда осталась…
— Да мнѣ-то что до этого?! И вообще, что изъ этого слѣдуетъ?
— По моему, очень многое… Для меня это прежде всего показываетъ, какія древнія силы живутъ въ человѣкѣ и управляютъ имъ…
Левъ Аполлоновичъ съ симпатіей посмотрѣлъ на Андрея: этотъ умѣлъ думать и понимать.
— И это мнѣ безразлично. Вотъ если тайный совѣтникъ…
Она всегда высмѣивала такъ все «идеальное». Ей точно нравилось бросать въ жизнь грязью, какъ нравится иногда дѣтямъ, такъ, низачѣмъ, сорвать и изуродовать цвѣтокъ или оборвать нарядныя крылья мотыльку. Рука Андрея, катавшаго нервно хлѣбный шарикъ, дрожала и въ сердцѣ поднималось недоброе чувство къ этой женщинѣ, которая вторглась въ милый «Угоръ» и внесла въ тихую, задумчивую атмосферу старой усадьбы, въ которой раньше такъ хорошо жилось и думалось, столько тяжелаго стѣсненія.
— Ну, вы справляйтесь теперь съ чаемъ одни… — проговорила она, вставая. — А мнѣ надо итти распорядиться о покупкахъ въ городѣ. А завтра мы поѣдемъ къ Спасу-на Крови — тамъ такъ хорошо всегда на Троицу. Наташа, подайте же клубники…
И она пошла въ домъ и солнечные зайчики бѣжали по ея стройному тѣлу и тепло тлѣли въ золотистыхъ волосахъ. И сердце Андрея вдругъ мучительно забилось: пусть мучаетъ еще и еще этой своей грубостью, жестокостью, пусть смѣется надъ нимъ, но, Боже мой, какъ она прекрасна и какое счастье было бы умереть за нее какъ-нибудь, отдать ей всего себя! И онъ поймалъ себя на этомъ мятежномъ чувствѣ и ужаснулся: вѣдь это жена человѣка, который былъ ему почти что отцомъ! И онъ поблѣднѣлъ и дрожащими пальцами каталъ и мялъ хлѣбный шарикъ и не слыхалъ Наташи, которая спрашивала его о чемъ-то своимъ тихимъ, нѣжнымъ голоскомъ.
— Что? Клубники? — разсѣянно отвѣчалъ онъ. — Нѣтъ, спасибо, не хочу…
И онъ даже не взглянулъ на дѣвушку…
Наташа — тонкая, блѣдная, съ синими жилками на вискахъ, съ жидкими глазами, въ которыхъ то и дѣло наливались крупныя жемчужины слезъ, — тихонько вышла изъ столовой. Она давно уже любила Андрея тихой, восторженной любовью, о которой никто не догадывался, и теперь, чуя бѣду, страшно мучилась.
— Андрюша… — сдерживая привычное волненіе, проговорилъ старикъ. — Я вотъ уже нѣсколько дней все хотѣлъ переговорить съ тобой о… твоихъ отношеніяхъ къ Ксеніи Федоровнѣ… и вообще о нашихъ отношеніяхъ…
Онъ похолодѣлъ.
— Въ чемъ дѣло, папа? — спросилъ онъ, называя старика такъ по давней и когда-то милой ему привычкѣ.
— Что-то у насъ не налаживается, милый, и это тяжело… — сказалъ старикъ. — Я боюсь, у тебя къ Ксеніи Федоровнѣ недоброе чувство. И я долженъ прямо сказать тебѣ: если ты опасаешься, что ею будутъ нарушены такъ или иначе твои матеріальные интересы…
— Но… этого я не заслужилъ, кажется… — вспыхнулъ Андрей и даже со стула всталъ.
— Извини, мальчикъ… Благодарю… Извини… — съ волненіемъ проговорилъ Левъ Апполлоновичъ. — Очень радъ, что я ошибся. Но это — дѣло и, разъ я началъ говорить, я долженъ и кончить, хотя бы это и было непріятно. Я говорю, что…
— Но, папа, я не хочу говорить объ этомъ…
— А я хочу, милый. Дай мнѣ договорить… Это очень облегчитъ меня. Я хочу, чтобъ ты зналъ мои послѣднія распоряженія: все, что тебѣ было предназначено, твоимъ и останется. Объ этомъ предупреждена Ксенія Федоровна… еще до свадьбы. «Угоръ» — твой, небольшія сбереженія мои — ея. Но, конечно, если ты, ставъ со временемъ хозяиномъ «Угора», не откажешь ей въ гостепріимствѣ, я буду… признателенъ тебѣ. Вотъ и все, милый. А пока постарайся быть съ ней помягче, на сколько возможно, голубчикъ. И ей, и тебѣ, и мнѣ тяжела эта натянутость между нами. Что сдѣлано, то сдѣлано… — тихо прибавилъ старикъ и его прямые глаза стали печальны. — И совершившійся фактъ надо принять спокойно…
И онъ одно мгновеніе точно чего искалъ на смущенномъ лицѣ Андрея, того, о чемъ иногда задавалъ онъ себѣ вопросы, чего опасался, о чемъ не хотѣлъ думать. А Андрей мучительно каталъ дрожащей рукой хлѣбные шарики. А что, если старикъ догадывается?!
Нѣтъ, нѣтъ, надо скорѣе съ этимъ безуміемъ кончить, скорѣе, скорѣе!
— А особенно будь съ ней помягче въ мое отсутствіе… — тихо заключилъ Левъ Аполлоновичъ. — Я ѣду послѣ Троицы въ Москву на нѣсколько дней… А ты — будь поласковѣе…
— Тогда и я поѣду до Москвы вмѣстѣ съ вами… — сказалъ Андрей. А тамъ на сѣверъ… Надо работать…
Левъ Аполлоновичъ тяжело всталъ, слегка ласково пожалъ сверху лежавшую на столѣ руку Андрея и, захвативъ газеты, старчески поплелся въ свой кабинетъ. Тамъ — въ комнатѣ былъ полусумракъ отъ старыхъ липъ за окномъ — все было покойно и привычно. Надъ большимъ, не первой свѣжести столомъ висѣлъ въ тяжелой рамѣ прекрасный портретъ первой жены Льва Аполлоновича: лѣвой рукой она обнимала прелестнаго кудряваго мальчика, — того, что потомъ такъ безсмысленно погибъ на Кавказѣ, — и улыбалась мягкой, немножко разсѣянной улыбкой. Низкій, удобный диванъ и два большихъ книжныхъ шкапа дополняли меблировку. Все было простое, темное, спокойное…
Когда Андрей увидѣлъ его спину, его тяжелые шаги, ему вдругъ стало страшно жаль милаго старика, въ немъ шевельнулось раскаяніе въ чемъ-то, и особенно тяжелой показалась ему та стѣна, что встала между ними въ послѣднее время. Нѣтъ, надо бѣжать, бѣжать, и скорѣе!
Задумчивый, онъ сошелъ съ лѣстницы въ паркъ. Навстрѣчу ему шла красно-пестрая толпа бабъ-пололокъ и, чтобы не встрѣчаться съ ними, онъ свернулъ на боковую дорожку и ушелъ въ густой малинникъ, и сѣлъ машинально старенькую, сѣрую скамейку, которую онъ помнилъ еще ребенкомъ. Вѣтерокъ ласково обдувалъ его голову, и солнце грѣло его, и щебетали надъ ягодникомъ ласточки, и изнемогали подъ обильнымъ цвѣтомъ яблони — зеленая земля томилась «въ яру» и торжествовала. И вновь зароились въ душѣ его прекрасные образы и картины его поэмы.
…Нѣтъ, не медвѣди… Пусть вдругъ изъ бѣлаго, тихаго городка зазвучитъ ему навстрѣчу одинокій колоколъ, полный тоски и призыва. Онъ, задыхаясь, вбѣгаетъ на колокольню, отворяетъ заржавѣвшую дверь и передъ нимъ не семья играющихъ медвѣжатъ, а она, златокудрая, стройная, истомившаяся въ страшномъ одиночествѣ опустошенной земли…
…И надъ развалинами жизни человѣческой, надъ милліонами могилъ, надъ милліонами скелетовъ, уже опутанныхъ свѣжей травой и милыми цвѣтами, загорается свѣтлая любовь и солнечная, цвѣтущая земля снова превращается въ свѣтлый Эдемъ, гдѣ среди кроткихъ животныхъ и милыхъ цвѣтовъ бродитъ счастливая чета влюбленныхъ. И онъ говоритъ ей о своей любви старыя, вѣчно новыя слова, которыя чуть было не угасли на землѣ совсѣмъ, навсегда, онъ изступленно цѣлуетъ ея колѣни, ея свѣтлыя одежды, золото ея волосъ и, не умирая, умираетъ отъ блаженства въ ея улыбкѣ…
И героиня его поэмы — опять эта страшная, недоступная женщина, которая живетъ теперь рядомъ съ нимъ и отъ которой онъ долженъ бѣжать на край земли!
— Нѣтъ, видно времячко наше прошло, Варварушка… — раздался за густой, зеленой стѣной малинника недовольный, старческій голосъ Корнѣя, кучера Льва Аполлоновича. — Пора, знать, намъ и въ отставку подавать…
— И то пора, Корнѣй Иванычъ… — отозвалась Варвара. — Теперь мы, старики, не ко двору стали. Залетѣла ворона въ чужіе хоромы и давай все на свой ладъ вертѣть: я ли, не я ли… А спросить: кто ты такая? Нишуха, — рубашки смѣнной не было, какъ тебя въ «Угоръ» то привезли. А теперь замѣсто благодарности — тутъ голосъ Варвары зловѣще понизился, — за пріемышемъ все бѣгаетъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха — глаза бы мои не глядѣли! Давеча по утру, смотрю, идутъ оба изъ бесѣдки старой и хоть бы тебѣ что… О-хо-хо-хо…
— На ето у ихава брата не смотрютъ… — проговорилъ Корнѣй и слышно было, какъ засипѣла его вѣчная трубка. — Возьми вонъ предводителя нашего: открыто живетъ съ двумя и хоть бы что тебѣ…
— О-хо-хо-хо… Послѣднія времена, знать, подходятъ, Корнѣй Иванычъ… Ну-ка, дай-ка мнѣ мочалочки еще — вотъ этотъ рядъ еще подвязать надо… А быть тутъ бѣдѣ, большой бѣдѣ!..
Андрей, какъ воръ, украдкой выбрался изъ малинника…
III. — УТРО НА УЖВИНСКОЙ СТРАЖѢ
По застрѣхамъ завозились голуби и воробьи, пѣтухи усиленно хлопали крыльями и кричали на птичникѣ, послышалось первое, точно сонное щебетанье ласточекъ — значитъ, утро пришло, а такъ какъ во всѣхъ этихъ звукахъ была какая-то особенно бодрая, веселая нотка, то Иванъ Степановичъ, видный писатель, но человѣкъ деревенскій, сразу понялъ, что утро занимается тоже солнечное, веселое. Лежать старику уже надоѣло да и вообще онъ привыкъ вставать съ солнышкомъ: онъ очень любилъ эти утренніе часы, эту золотистую, залитую золотомъ восхода землю, эту особенную тишину во всемъ, это серьозное, чистое, немножко умиленное одиночество… Онъ всталъ, привычнымъ движеніемъ сразу попалъ въ свои теплые и мягкіе «шлепанцы» и, накинувъ легкій, бѣличій халатъ, подарокъ сына, подошелъ къ широкому итальянскому окну. Онъ не ошибся: все въ веселыхъ, золотыхъ, розовыхъ, нѣжно-лиловыхъ, сѣренькихъ кудряшкахъ облаковъ, занималось, дѣйствительно, радостное лѣтнее утро, — точно жаръ-птица, выпорхнувъ изъ-за граней земли, распустила свой пестрый хвостъ по небу, по лѣсамъ, по лугамъ, по полямъ… Онъ распахнулъ окно и нѣсколько мгновеній съ наслажденіемъ вдыхалъ свѣжій воздухъ, полный аромата хвойныхъ лѣсовъ, росы и влажной съ ночи земли, любуясь прекрасной, дикой картиной, которую онъ такъ любилъ. Домъ лѣсничаго стоялъ довольно высоко и изъ него была видна чуть не вся Ужвинская казенная дача, это безбрежное синее море лѣсовъ, эта привольная пустыня съ рѣдкими, одинокими домиками лѣсной стражи и стариннымъ монастыремъ Спаса-на-Крови въ ея дальнемъ углу. «Журавлиный Долъ» былъ погруженъ еще въ утренній сумракъ, Ужва дымилась золотисто-розовымъ туманомъ, а кресты обители и высокія сосны на дальнемъ «Вартцѣ» уже р